(окончание)
Часть третья: Слияние
I
Храм опустел. Степан направился к нему. Перекрестился и вошёл, разбитый. Ведь одно дело – говорить другим. Другое – постоянно жить в обмане и душу перед Господом открыть. Открыть все тайники души и сердца. Очиститься. А дальше, как же жить? Степан не знал, но здесь искал ответа. Он на колени встал и слёзы распахнул. Он не молился, но молились слёзы.
— Сын мой, скажи, поведай свою боль. С чем к Господу пришёл, поведай, сын мой.
Степан застыл, он этот голос помнил. Он бы узнал его из тысяч голосов. Взглянул на батюшку и очень удивился. Пред ним стоял всё тот же командир полка, что приказал Степана вынести из боя. И командир полка узнал его. Узнал и всё-таки не удивился. А просто улыбнулся и сказал:
— Пути Господни неисповедимы. Ты говори, мы слушаем тебя. Рассказывай, внучок, нам это нужно, хотим и мы услышать твой рассказ.
На этот раз Степан не удивился:
— Так, значит, дед, ты тоже здесь?
— Я тоже здесь. Ты говори, Степан.
А командир полка поставил точку.
— Так говори же нам, мы слушаем тебя.
И этому Степан не удивился. Он в этой жизни ко всему привык. Взглянув на перстень, безнадежно бросил:
— Ты помнишь дуб, что у твоей могилы раскидисто растёт? Так вот, с него всё началось. Ведь ты просил найти того героя, что в том бою то знамя водрузил. Так это сделал я. Всё очень просто. В тот бой я попадаю каждый раз. Теперь мой проводник – вот этот перстень. Его нашёл я, а потом украл у друга своего. Тогда я думал, что через него я отыщу себя. А значит, отыщу и место в жизни. Но перстень жизнь мою перевернул. И тот, кто вдруг окажется со мною рядом, одно отчаянье и горе обретёт. Тому, кто встретится со мною, мой перстень принесёт беду. А перстень с пальца снять никак не удаётся. И я не знаю, как мне дальше быть.
Дед выдохнул:
— Я выполнил свой долг перед тобой, ты стал уже мужчиной. Ты много понял и ещё поймёшь. Но главное, что ты сегодня в храме. И жизнь твоя становится твоей. Ты перстень взял, ты взял судьбу чужую. Взвалив на плечи, ты её понес. И этот крест давил тебя и мучил: ведь он – не твой. В нём спрессовалась жизнь чужого рода и чужая слава. Ты был неосторожен, вороват. Но получил в награду бой кровавый. За знамя то Господь тебя простил. Через меня вручил тот орден славный, что на могилу должен положить. И там понять своё предназначенье.
— Так значит, дед, ты знал уже тогда. В том разговоре после твоей смерти? И не сказал мне всё же. Почему?
— Да потому, что был тебе я нужен. Чтоб завершил ты начатое мной. Теперь ты знаешь всё. А мне же остается предстать пред Господом. Прощай же, внук, прощай!
Едва заметный свет всё разгорался. Дорога вечности расправила крыло. И дед скользил по ней, он прикасался к Небу. Он уходил, он выполнил свой долг.
Степан смотрел на перстень:
— Вот и дед меня покинул. Что же дальше?
— А дальше ты пойдёшь своим путём. И да хранит тебя Господь в твоих исканьях.
— Но что теперь искать? Я одинок. И в одиночестве своём я только щепка, заброшенная в океан людской. А жалостью я сыт уже по горло. Неравнодушья я боюсь, непониманья. В нём возмущенье правдой душу рвет. Но эта правда – не моя, чужая.
И батюшка сказал:
— Твой дед ушёл. А жизнь твою теперь тебе прожить придётся самому, всё время наполняя её смыслом. Терзаясь одиночеством. Но ты не одинок. О своей боли ты расскажешь людям, пусть незнакомым, это – твой народ. Едва-едва ты утолишь желанье не навредить. Поможет ли тебе развеять боль такое откровенье? И смогут ли помочь слова других? В них не найдёшь ни сострадания, ни жалости, ни чувства, а только жгучее желание понять тебя. А сам-то ты поймёшь, что одиночество твоё – всего лишь повод, чтоб был услышан ты? Тебе не нужно слов. Они тебя безумно раздражают. Но ты ведь тянешься к сочувствию других. И ты его в других, конечно, встретишь. И выплеснешь всё то, что на душе.
Степан перекрестился, вещмешок открыл, достал оттуда знамя. И развернув его, поцеловал. И батюшке отдал.
— Я возвращаю святыню вашего полка под лоно Церкви. Храните же его, ему здесь – место. Кому хранить его, если не вам?
От неожиданности батюшка опешил. А после молча на колени стал и к знамени губами прикоснулся. И тихо прошептал: «Благодарю Тебя, мой Бог. Ты снова даришь жизнь погибшему полку». Семён же развернулся и пошёл. Пусть дорогой ценой он заплатил за это. Но воинскую честь не уронил. Он в храм входил, он был ещё Степаном, а вот из храма выходил Семён.
II
«Моя Москва, моя Москва, ну здравствуй! Ну, вот и ты, а я иду к тебе. Куда же мне идти, ах, город, город? С чего начать? А впрочем, я пришёл. Пришёл в свой дом, а что же это значит? Мне надо навестить своих родных. Так, значит, кладбище. Ну, а куда приткнуться? Ведь там всё то, что дорого и ждёт. Вот жизнь собачья, да собаки нету. Бродяга сдох, и нет пути назад. На кладбище, на кладбище, так лучше! А больше некуда. На кладбище, вперёд!»
Довез автобус дремоту Семёна до остановки, надо выходить. Он соскочил с подножки, ну, а дальше венок купил, в центральный вход вошёл. Дошёл до храма и перекрестился. И меж оград добрался до своих: «Ну, здравствуйте, ну, здравствуйте, родные! Земля вам – пухом. Я пришёл, пришёл!» Сел на скамейку, закурил устало.
— Мне тяжело, ах, как мне тяжело! Один как перст, мой дом – моя Россия! А своего угла как не было, так нет. Как вас не стало, некуда податься. Вас больше нет, а я живу, живу. Я выдохся уже, а что же дальше?
Вдруг на ограде он увидел птиц. Две маленькие птахи, два желанья. Внимательно смотрели на него. Глаза в глаза ловили взгляд глазами. В них столько было птичьей доброты, что он, едва разгневавшись, оттаял. Он вдруг почувствовал, что в этих двух пичугах сокрыты души близких и родных. Они услышали, они к нему пришли. И отпускают в мир туда, где ему место. Дают ему возможность дальше жить. Он взгляд отвёл буквально на секунду, а их уж нет. Куда? Куда? Куда? Но вздрогнув, он почувствовал дыханье ещё кого-то.
— Кто тут, кто ты есть? Ответь! О, Боже, верный пёс! Бродяга, и ты ко мне пришёл проститься? Спасибо, друг, хоть ты сейчас уйдёшь. Тебя мне не забыть, ты был мне другом. Не вовремя покинул ты меня. Тебя не жаловал, я был плохой хозяин. Но я любил тебя, поэтому – прости. Я много вру, но был с тобою честен. Меня ты осуждаешь? Что молчишь? Я мерзок, понимаю, понимаю. Но, все же, я душою мутной чист. Пусть грешен – да! Но я любить умею. Я глубоко запрятал эту боль. Так глубоко, что мне любить не трудно. Все тех, кого когда-то потерял. Все тех, кого в пути ещё я встречу. Но будут ли они любить меня, как ты? Я в этом, друг Бродяга, не уверен. А ты прости меня такого вот, прости. Со всей моей любовью бестолковой. Но, всё же, ты молчишь, а почему? Скажи хоть слово, ну скажи хоть что-то». А пёс вдруг таять начал и под конец шепнул тихонько:
— Ты иди, хозяин. Тебе пора, тебе уже пора. Ну, а куда – тебе любовь подскажет…
— Опять любовь. Ах, знать бы, что люблю. Люблю, люблю, душа пылает чувством… Ах, Оля, Оля… А что же дальше? Надо бы убрать могилку, сколько листьев налетело! И веток сколько. Нечего сидеть! Убраться надо, надо что-то делать.
— А не найдётся тряпочки у вас?
Семён надел перчатки. Обернулся.
— Сейчас посмотрим, – и похолодел. Он женщину узнал.
— Простите, Лена. Сейчас я поищу.
Взял вещмешок, достал рубашку, разорвал.
— Возьмите.
— Семён?
— Да, это я.
— Ну, надо ж. Ну, а рубаху-то зачем?
— Да старая, не жалко.
— Семён, у вас здесь похоронен кто?
— Жена, ребёнок.
— Как же так случилось?
— Разбились на машине, ну, и вот, давно здесь не был, надо бы убраться. А кто у вас здесь, Лена?
— Дед и сын. Здесь встретились, лежат в одной могиле. Их ранили обоих на войне. И так случилось, что в одном и том же месте. Деда – на Донбассе, на той Отечественной праведной войне. На подступах к Саур-могиле. Есть там высота такая. И сын мой там же рану получил, когда в составе роты ополченцев Саур-могилу от украинских нацистов защищал. А значит, защищал Россию. Уж год прошёл, как умер он от раны. И вот, теперь под деревом одним они лежат. Дед был полковником, а всё ж не уберёгся. Доставили в Москву, но не спасли. А сын служил в той части, что и дед наш. И добровольцем на Донбасс оттуда уезжал. И тоже ранен был, и тоже не спасли.
— Понятно, извините.
— Да чего там.
— Ну, а Светлана где?
— А где ж ей быть. Да дома у меня.
— Ну, а Матвей-то?
— Он лежит в больнице.
— А чем болеет?
— Рак.
— Ну, как же так?
— Как перстень потерял он. Вот с тех пор все катаклизмы тут и начались. Прям на глазах, сердечный, угасает.
— А что врачи?
— Недолго, говорят, ему осталось. Максимум, полгода. В Москве свою квартиру продала. За городом купила дачу, чтоб Матвея туда перевезти, пусть поживёт немного на природе. А дальше будет видно. Я сегодня на даче приберусь.
— Ну, а Светлана?
— Да с отцом побудет. А уж потом я их перевезу. Ну, а как вы, Семён?
— Пока не знаю, как, но есть еще дела и обещанья. И коль удастся выполнить мне их, возможно, я пойму чего-то. И, может быть, найду, что потерял.
— Ну что ж, Семён, удачи, я пойду. Проведала своих, теперь – на дачу.
— Спасибо, Лена, рад был повидать.
Она на храм перекрестилась и ушла. Семён убрался, снял перчатки, бросил. Лежали там, пускай ещё лежат. На перстень посмотрел и улыбнулся. И задрожал всем телом, задрожал. Но, все же, чувствовал, что скоро, очень скоро всё кончится. Он ждал, он просто ждал уже с апатией и долей безразличья. И лишь надежда теплилась ещё, пусть в угольках, но всё-таки надежда.
III
Воспоминания… К ним тянется душа. И ноги сами привели его к Арбату. Теперь – во дворики, туда, где так любил гулять когда-то он с отцом и мамой. Давно, давно, в том детстве, что ушло. Когда их неожиданно не стало. А дед не успокаивал его. А только лишь сказал: теперь нас – двое. Во дворики! Он потерялся в них. Он потерялся в тех воспоминаньях. А вот минуты капали в часы, как капали в любовь, в воспоминанья. И надо возвращаться на Арбат, где отдыхают и живут. Где мыслями цепляются за жизнь. Где всё так ясно, просто и уютно.
Стряхнув с себя все детские мечты, Семен взглянул на небо, улыбнулся. Растёр рукой сонливое лицо, да и пошёл, пошёл в своё сегодня. Он не спеша прошёл туда, сюда. Шагами мерил это расстоянье. И вдруг услышал: песню кто-то пел знакомым голосом неплохо под гитару. Семён остановился, посмотрел и ничему уже не удивился. Узнал Егора, что прильнул к стене спиной, и люди слушали, на миг остановившись. Семён взглянул на перстень:
— Что ещё ты мне, неугомонный, приготовил?
Но перстень спал, не торопился в бой.
— Ну, что ж, тебе видней, хотя постой-ка. Я этой встрече, в общем, рад, да-да. Продолжим наши игры.
Егор окончил петь, не торопясь взял деньги, что по случаю достались. И вот уже собрался уходить, когда его Семён окликнул.
— Здравствуй!
Егор от неожиданности взмок.
— Вот так сюрприз, дружище! Ты откуда? Так, как, скажи, меня ты отыскал? Ну, брат, даёшь, вот чёрт, какая встреча! Я только инструмент свой уберу в чехол. И я весь день в твоём распоряженье. Ну, удивил, ну, молодец, вот чёрт. Ты не спешишь?
— Да нет.
— Тогда отметим. Не против?
— Нет.
— Я быстро, я сейчас.
— Егор, я покурю на лавочке?
— Отлично!
Семен курил и думал: «Ну, Егор, теперь тебя отправлю восвояси. Отец-то ждет, сестренка ждет и скит. Тебя простили и пора вернуться».
Егор к Семёну подошёл:
— Ну, что, пошли?
— Пошли. Ну, а куда?
— Ко мне, конечно! Придётся на метро, но не беда. Квартиру на двоих снимаем с парнем. Верней, снимали. Но ещё есть время другую подыскать. Так, что пошли.
— Ну, а напарник где?
— Сейчас уехал.
— Уехал, говоришь? Тогда пошли.
А ехать было, в общем-то, прилично. Вот, наконец, до дома добрались. На лифте на седьмой этаж добрались. Входную дверь Егор открыл ключом.
— Располагайся, ну, а я – на кухню. Сварганю что-нибудь, лады?
— Ага.
Пока Егор на кухне суетился, Сёмен сел в кресло, а затем спросил:
— Курить-то можно?
— Можно, мы здесь курим.
— А пепельница?
— На окне возьми.
Сёмен взял пепельницу, закурил.
— Ну, ладно. Сегодня я останусь у него. Надеюсь, не прогонит. Ну, а завтра в парк Горького махну, там хорошо. Ведь завтра – праздник, завтра – День Победы. А к вечеру на дачу укачу. Верней – на бывшую, но дело надо сделать. Я деду обещал, пора настала.
Пришёл Егор.
— Ну, что, пошли? Готово. И выпить есть, и закусить. Пошли.
— Пошли, Егор, пошли, сейчас отметим.
И, сигарету закурив, сказал:
— Веди, Сусанин, будем расслабляться.
— А есть ли повод?
— Расскажу.
— Тогда пошли.
— Давай, веди, Сусанин.
Прошли на кухню, и Егор сказал:
— Как сервировочка?
— Вполне, вполне прилично. А коли так, давай-ка, разливай.
Егор разлил в стаканы, улыбнулся:
— Давай за встречу.
Чокнулись.
— Давай.
Потом неторопливо плотно закусили. «Эх, хорошо сидим!– сказал Егор. – Ну что, Степан?»
— Да не Степан. Семён.
— Прости, Семён, не обижайся только.
— Тебе, Егор, письмо.
— А от кого?
— От твоего отца.
— Так ты…
— Да был я у него!
— Так что ж ты мне об этом не сказал?
— Да ты читай, а после всё узнаешь. Всё расскажу, как есть, давай, читай.
Пока Егор читал, Семён налил и выпил. Егор в карман письмо убрал и закурил.
— Ну, как они там?
— Да всё, слава Богу.
— Отец тут пишет, что ты спас его?
— Да, было дело, он тонул в болоте. Видать, кричал. Бродяга услыхал, да кинулся к нему. Я тоже следом. Ну, в общем, как-то вытащил его. А в скит попал – полгода пролетело. Ни к чёрту были нервы, занемог душевно. Но вот, как видишь, оклемался.
— Понятно. Ну, а где, Семён, твой пёс?
— От старости он умер по дороге.
— Понятно.
— Ты, Егор, тут не тяни. Езжай домой, там ждут тебя, простили. Особенно – Алёнка-егоза. Её ведь дерево задело, когда упало на неё. Но, слава Богу, лишь ветвями. Отец переживал. Ходил чернее тучи. А теперь поправилась Алёнка, ну, и он повеселел. Теперь всё хорошо. Всё – слава Богу.
— Семён, налей, и выпьем мы за них.
— А что так мрачно, а, Егор?
— Ты знаешь, мне не на что поехать. Денег нету. Я из больницы вышел на работу – по инвалидности уволиться пришлось. Там с этим строго. Взял, Семён, гитару, и на Арбате песни я пою. Пока перебиваюсь, денег нету. Так что пускал я пыль тебе в глаза. Отсюда съеду, и бомжевать придётся мне. Надежды нет.
— Надежда есть всегда! Егор, ты думал, я тебя оставлю? Нашёл проблему! Будет всё тип-топ. Давай-ка, братец, завтра же в дорогу! Бросай к чертя все это и езжай.
— Семён, но как?
— Да так, с деньгами – туго? Они есть у меня.
— Я не возьму. Семён, они – твои.
— И что? Егор, подумай, что деньги для меня, коль друг – в беде? Да и потом, я твоему отцу обязан. За мной, как за младенцем, он ходил. Ведь я паскудной своей жизни потерялся. Он из болота вытащил меня, душевного, ужасного болота!
Семён свой вещмешок открыл, достал все деньги, что ещё остались, и положил на стол:
— Бери, они твои. Не спорь со мной, не спорь, а то обижусь. И благодарностей не надо. А вот что: до завтра приютишь меня?
— Конечно! Да для тебя, Семён, я всё что хошь. Тебе по гроб я…
— Стоп, Егор. Не надо. Всё решено, а завтра я уеду. А ты – домой, домой, без промедленья!
— Заметано, Семен! Но знай, ты – друг. Ты – лучший друг!
— Егор, я это знаю.
Он подошёл к окну и закурил. Он в ночь смотрел, он в жизни что-то сделал. Не для себя, а для того, кто жаждёт увидеть дом, который он покинул. И пусть Егору больше повезёт. А благодарность – что ж, она приятна! Семён смотрел и щупал темноту. На краткий миг счастливыми глазами.
IV
Сегодня – День Победы. И Семён скользнул в метро, он отдохнуть собрался. В парк Горького попасть хотел давно, и случай выпал. Он в предвкушенье был, ведь праздник всё же, и он туда спешил! На этот праздник! С Егором утром выпили ещё, чтоб голова прошла, да и расстались.
Егору не хотелось деньги брать. Но для Семёна был вопрос решённый. И вот он – Парк, и ветераны, и цветы. И поздравления, и музыка опять же. И песни задушевные поют, и настроенье людям поднимают. День теплый выдался, и на душе – легко. Любил он этот праздник, даже очень. Любил он с дедом приходить сюда. Здесь с дедушкой встречались ветераны. Воспоминаньям не было конца, и он всё слушал эти разговоры. А вот теперь он здесь уже без деда.
Его окликнули, он обернулся и узнал тех ветеранов, что пришли на этот праздник. Степана приняли, считай, как своего, и он был благодарен им за это. Он с ними был, а деда нет уже. Но они помнили о нём и в День Победы. Склонялась память над могилой тех, кто в мир иной ушёл стезёй героев.
Потом Семён за стол был приглашён. Там выпили и пели песни, вспоминали. Семён решил пройтись, побыть с самим собой. А потому со всеми попрощался. И ближе к выходу не торопясь пошёл. Опять шумело в голове.
— Вот зацепило! Присесть, что ли, на лавочку, да покурить чуть-чуть?
Так он и сделал, и, откинувшись на спинку, он с удовольствием курил и отдыхал.
— Семён?!
— Семён, Степан, зови, как хочешь.
Он вздрогнул, он узнал, напрягся весь.
Взглянул направо, молвил:
— Здравствуй, Оля! А как ты здесь?
— А ты как?
— Я проездом. Но рад тебя я видеть, это – ты!
— Да, это я. Немного отдохнула. Сейчас пойду к отцу, в больнице он.
— А что случилось?
— Ранили недавно.
— Опять?
— Да, слава Богу, что живой! А ты, Семён?
— Да я пришёл на встречу ветеранов. Уж год, как деда нет. А день такой… однополчан его увидеть, в общем…
— Ну, а куда теперь?
— Да за город, дела…
— Всегда дела…
— На самом деле, дело. Я деду обещал давно-давно. Я слово дал, и я его исполню.
— А обещанье, данное отцу, ты выполнил?
— И да, и нет. Так вышло. Попал я в Киев, и не важно, как. И деда твоего нашёл, нашёл.
— И что же?
— Так вышло, что его я заслонил собой… Там… Демонстрация и ветераны. Дальше – взрывы. Его я заслонил, закрыл собой. А больше ничего уже не помню. В больницу он меня доставил. И навещал, а после – перестал. Когда на выписку я шёл, у доктора спросил: не приходил ли? И врач ответил мне: «Больное сердце и осколок тот, с войны застрявший, вдруг зашевелился. Не выдержало сердце, не спасли». Прости, что говорю тебе об этом. А знамя, что доверил твой отец, оставил в храме. Там священник… Там батюшка был, командир полка. А это знамя – знамя полковое. В Великую он перед строем целовал его, давая клятву верно Родине служить. Поэтому оно в руках надёжных. И своему отцу так, Оль, и передай.
— Спасибо тебе, Сеня, от меня спасибо. Да, деда жалко, но пора к отцу. Расстроится, конечно… Ну, а, впрочем, они не ладили.
— Послушай, Оль, а ты беременна.
— Да, я беременна, ты, наконец, заметил.
— А от кого? Прости, что…
— От тебя.
— Не знаю, что сказать…
— Да и не надо. Ты можешь ничего не говорить. Я всё пойму, но буду ждать, надеясь. И если вдруг захочешь, я – твоя. А не захочешь – осуждать не буду. Вот номер телефона. Звони, я буду ждать. И знай, что я люблю тебя, мой милый. Отец купил квартиру мне. И в ней тебе всегда найдётся место, если хочешь.
— Я захочу, конечно, захочу. Но для начала – обещанье деду.
— Да что ж за обещанье?
— Есть одно, его я должен выполнить. Так надо.
— Ну ладно, выполняй, я буду ждать. А где твой пёс? Бродяга, кажется….
— Бродяга…. Издох в дороге. К храму подошли, и он издох от старости и боли. Но я пойду, я тороплюсь. До встречи.
Поцеловал её и бросился бежать.
— Всё! На вокзал! Чтоб от Москвы подальше. Проклятый перстень, как ты надоел! Я вру, я вру, и люди умирают вокруг меня, а я живой, живой! Где появляюсь я, там горе, да с бедою. А я всё вру и вру, один лишь раз тебя украл. Да чтоб ты провалился! Чтоб ты сгинул!
А перстень вжался в палец и обжег его до сердца, до мозгов, до стона. Он понимал, конечно, понимал. Всё понимал и жалил беспощадно. Семён был пленником его. Семён зверел. Он ненавидел, он презирал себя и перстень, и слезы застили глаза, а в них – одна лишь пустота. И звон в ушах до раздраженья стучался током в его самый страшный бег. С его судьбой, с чужой судьбой, что так беспечно Степан взвалил себе на плечи. Он рычал, рычал, как зверь, который жаждет только смерти. И он искал её, искал.
— Но где же ты?
А Ольга плакала, надрывно причитая:
— Ушёл. Ушёл! Меня оставил и ушёл. Одну оставил и ушёл, ну, как же это?
Но сердце вдруг кольнуло верой: он придёт!
V
А на перроне – суета. Где ж электричка? Ну, сколько можно её ждать? Пора б прийти. Семён курил. Семён не знал, чего бояться. Но он спешил, стремился к деду. Он дрожал. Вот, наконец, и электричка. Перстень вздрогнул. Ослабил хватку и притих, исчезла боль. Семён схватился за него и снял так просто.
— Да что с тобой! Что за сюрприз? Ну, удивил!
Подумал – и убрал в карман, был озадачен: «Но если что – успею выбросить всегда». Он в электричку заскочил, вагон окинул взглядом. И понимание коснулось его глаз. Он понял всё: он даже выдохнул свободно, увидев Свету, что сидела у окна. Мысль озадачила его:
— Одна в вагоне.
Неторопливо подошёл к ней, рядом сел:
— Светлана, здравствуй!
И Светлана улыбнулась.
— Ой, дядя Сеня, это вы?
— Да, это я. Но что, скажи, случилось?
— На дачу к тете Лене еду я.
— Да, да, недавно вы купили дачу. А почему одна, а где отец?
— Его ж в больницу увезли, опять забрали. А про меня в больнице той совсем забыли. Ждала, ждала врачей, ну, а потом ушла. Дошла до электрички, вот и еду. На даче я была, теперь, вот, возвращаюсь. Ещё чуть-чуть – и выходить.
— Коли позволишь, провожу тебя до дачи.
— Ну, проводите, я согласна, хорошо. И тетя Лена будет рада.
— Вот и славно. И, знаешь, Свет, к тебе есть дело у меня.
— Какое дело?
— Дело это вот такое.
Семён полез в карман и перстень их достал. Светлане протянул.
— На, вот, возьми.
Светлана вскрикнула:
— Да это же наш перстень!
Семён вздохнул, чуть с сожаленьем:
— Да, он ваш.
— Но где же вы его нашли?
— Нашёл, Светлана. Мне тётя Лена рассказала, о том, что с вами приключилось с потерей этой родовой святыни. На то на самое я место и поехал. Туда, где перстень потеряли, и искал. Как видишь, я нашёл его. И, может быть, поможет перстень твоему отцу. Ты спрячь его.
Но девочка, надев его на палец, не верила глазам. А у Семена всё внутри кипело.
— Ах, как я вру! Ребенку вру, мой Бог. Какая грязь, так где же эта правда? За ложь полцарства, да пребудет ложь! Но сколько подлости скрывает это бремя! Нужна ли правда, если всюду ложь? И я хорош: все вру и вру чего-то, чтоб обелить всё то, что натворил.
— Смотрите, дядя Сеня, нам на выход.
— Тогда пошли, чего же мы сидим?
— Идёмте поскорей, я знаю, знаю: отцу поможет перстень!
— Так пошли!
Семён опешил. Вот перрон – и дача рядом, где он когда-то с дедом жил. Но промолчал. Светлана шла и тихо улыбалась:
— Нашёлся перстень. Как же хорошо!
А перстень девочке дарил простое счастье. Признав наследницу, на пальце он уснул. И, может, лишь теперь простил Семёна. А дача – вот, его, Семёна, дача. Светлана подошла к ней:
— Это здесь.
И, увидав в окне родную тетю, рукой ей помахала.
— Во дела!
Семён был удивлён чуть не до дрожи. И Лена появлению Семёна так удивилась, что там говорить? А Света обняла её и просто так сказала:
— Тёть Лена! Перстень – у меня!
— Как у тебя?!?
— Да вот он, посмотрите!
— Вот чудеса, ты где ж его нашла?
— Не я нашла его, а дядя Сеня. Мы потеряли, ну, а он нашёл.
Елена вопрошающе взглянула:
— Семён?!
Он улыбнулся:
— Я там был. Облазил всё, удача улыбнулась. И я его нашёл, мне повезло. Вот ехал я на дачу, встретил Свету.
— А где же ваша дача?
— Вот она. Но здесь хозяева другие были!
— Правда. Отбыли за границу, перед тем продали дачу мне.
— Теперь понятно. Но об этом после. Пока же просьба есть большая у меня. И, слава Богу, девочка у вас. А то ушла сегодня из больницы. Отцу вдруг стало плохо, и врачи забыли про неё. И вот она поехала на дачу. А по пути мы встретились. Судьба распорядилась так.
— А где Бродяга?
— Умер, Лен, от старости. Издох. Отсюда мы ушли вдвоём, но вот вернулся я один. Есть просьба у меня. Мне б слазить на чердак. Там были вещи деда моего, хочу взглянуть. Вдруг там лежат.
— Лежат, лежат, хозяева-то эти практически на даче не бывали. Всё сохранилось, как и было. Так идём?
— Идём, конечно, вот за это вам спасибо.
— Нет, вам, Семён, спасибо, только вам! Мы многим вам обязаны и знайте, что этот дом и ваш. Спасибо вам, Семён.
На чердаке копался он недолго.
— За что спасибо-то, спасибо-то за что? Вот он, альбом, вот то, что мне так нужно! Ага, вот фотокарточка. Ну, что дед, я пришёл! Но жажда смерти слаще жажды жизни. Так прочь, так прочь отсюда, в никуда, я не нашёл себя, я к дубу возвращаюсь. Мне нет прощенья, злоба – моя жизнь. И в ней я только щепка в океане страха. Бежать? Куда? Ведь я бежал, теперь я – здесь. Здесь дед лежит, и нет пути к началу. Есть только ложь на выбранном пути. А что же дальше? Дальше – будь, что будет. Он не простился, он ушёл вот так: ни слова не сказав. Слова – обманны. Но слово данное он выполнит, и, может, тем самым облегчит свою никчёмную судьбу.
VI
— Ну, здравствуй, дуб! Так сколько ж мы не виделись? Уже не важно, ведь я снова здесь!
Он к дубу подошёл, снял вещмешок, поставил и сел, опёршись о ребристую кору спиной. О чём же думал он? Да ни о чём! Он просто засыпал, он уходил в себя до боли. Он ждал огня, и вот огонь пришёл. Сковал всё тело, насыщая его жаром. Семён вспотел, он превращался в суховей. И он летел, опять летел на свет. И чувствовал всей кожей жар греховный. Сознанье что? Сознанье – вот оно! А дед – он без сознанья. Но ведь дед он, всё же…
Вот он, чердак, вот знамя, так вперед! Но перстня нет, и смерть – она так близко! И его жизнь принадлежит ему.
Свобода – миг. Но миг – столетье для свободы. И в той свободе он блеснёт звездой. Чтобы угаснуть, навсегда угаснуть. Он знамя подхватил и, на конёк взобравшись, его в который раз уж закрепил. Он выпрямился, ждал, он был свободен. И, под лопатку получив удар, он падал, падал в бесконечность, он умирал, он это заслужил. В бреду он говорил, он говорил кому-то про деда своего. Но вот и всё, он выполнил свой долг. Ведь знамя развевалось над Россией, расправив свое красное крыло…
— Ну, парень, как, пришёл в себя?
— Порядок, деда… Но, вот, зачем пришёл, зачем, зачем?
— Затем, дружок, что я вот жив сегодня благодаря тебе.
— И что?
— А то. Меня за подвиг твой представили к награде. Но я-то подвиг тот не совершал.
— И что?
— Да ничего. Я просто хотел сказать спасибо.
— Так скажи!
— Спасибо.
— Не за что.
— Да нет. «Спасибо» – сила.
— А в чём она?
— В спасении души.
Семён так пристально смотрел на деда, что тот не выдержал:
— Ты – верующий?
— Нет. Но вот один вопрос меня волнует. Вот веришь ты, а что для веры – Царь? Верней, для каждого, кто землю защищает. Вот для солдата – он ему зачем? Ты – верующий, я уж это понял. Поэтому тебя я и спросил.
— Ты, парень, не боишься?
— Нет, нисколько.
Дед чуть помедлил.
— Что ж, отвечу я. Вот ты спросил: зачем мне Царь, а знаешь: мы защищаем землю – ты и я. Россию защищаем, кто как может. Вот у меня есть форма, и её ношу я с гордостью.
— А что же в ней такого?
— А у неё погоны есть.
— И что?
— Да, видишь ли, наследие царёво.
— Пусть, царское наследие, и что?
— А то, что для солдата это – вера. Когда их не было, нас бил фашист, и как! Теперь погоны каждого солдата – любовь его земли, любовь Царя! И звёзды, что упали на погоны – награда верности и храбрости его. Он защищает землю своих предков. А в той земле был похоронен Царь. И его слёзы – это слёзы веры. И крепок ими русский наш солдат. А значит, храбростью людей крепка Россия. И наш народ – он победит врага! А подвиг тот российского солдата и в поколениях оставит грозный след. Тот царский след в наследии российском, что пронесёт солдат через века. Через прощенье царского прихода. Через молитву, что нам дал Господь. И в этом сила русского народа. И никому его не победить.
VII
А время шло. И вслед за ним Семён шёл на поправку. И госпиталь стал близким и родным. Его здесь уважали. Видно, деда всем рассказал, кто знамя водрузил! Но он готов был убежать, исчезнуть, провалиться. Ведь там, откуда он пришёл, оставил след обмана всех тех, кто доверял ему свою любовь и жизнь. А он их судьбы разбивал безбожно, надев себе на палец крест чужой. И стал рабом, заложником, судьёю чужих невинных жизней и страстей. Попал сюда, искал в сраженье смерти. Но вот, видать, её не заслужил. А жить, как жил, он знал, уже не сможет. Нетрудно умереть. Труднее – жить. Когда душа кровоточит обманом. И не простить себя, не обелить. Тем более – когда любим другими.
День выписки – как избавленья день. Он, наконец, пришёл. Куда теперь податься? Но оставаться здесь невмоготу. Бежать, бежать отсюда, да подальше! Куда глаза глядят. Семёну – всё равно. Дед проводить пришёл, давно не появлялся.
— Так что, Семён, уходишь?
— Ухожу.
— Ты здешний ведь?
— Да, здешний.
— А ведь город в развалинах, куда же ты пойдёшь? Ведь у тебя погибли все, сам говорил.
— Погибли, но ведь надо с чего-то начинать. Не пропаду, вокруг меня есть люди.
— Ну что ж, я верю: ты не пропадёшь. Вот, орден мне вчера вручили. Возьми. Он – твой.
— Спасибо. Не возьму. Его я не достоин. Ты поверь мне. Он – только твой, не спорь со мной, не спорь! Ведь ты – солдат, и царские погоны – они твои, и этот подвиг твой. Я лишь хотел, чтоб знамя развевалось, чтоб честь российскую солдат не уронил. И мой поступок – есть моя награда. А орден твой – оставь его себе.
— Ну, что ж, раз так, Семён, ты подожди немного. Не уходи, дождись меня, дождись.
Дед убежал, а люди подходили, тепло прощались. А Семён всё ждал. Вот, наконец, и деда появился. Семёну протянул свой вещмешок.
— Не обижай, возьми его в дорогу. Тут и консервы, хлеб и сахар, спирт и чай. Бери, не обижай.
— Не надо.
— Надо!
Семён взял вещмешок.
— Ну, всё, прощай!
— Прощай, Семён, иди!
Они обнялись. За плечи кинув вещмешок, Семён ушёл. И мысли были у него чернее тучи. А вещмешок уже порядком надоел. Вокруг развалин он ходил, искал чего-то. И хоть не знал, чего он ищет, но искал. Он женщину увидел: та сидела на кирпичах и плакала навзрыд. И пятеро детей искали что-то в развалинах. Семён к ним подошёл.
— Вы что рыдаете?
И женщина устало сквозь всхлипы процедила:
— Жить-то как? Ведь у меня же дети. Чем кормить их? Фашист проклятый мужа-то убил. И голодаем мы, а это ж дети, дети!
Семён беде обрадовался даже.
— Ты, мать, не плачь. А лучше вот, возьми.
Снял вещмешок и всё, что в нём там было – всё вытряхнул к ее больным ногам. Забрал лишь флягу: спирт ведь пригодится.
— Ты, мать, бери, да накорми детей. А мне пора, прощай.
И быстро удалился. Чтобы найти… но что? – и сам не знал. Он так устал искать… саднила рана. Он спиртом эту боль решил унять. Нашёл разбитый дом наполовину. В одной из комнат увидал кровать. Сел на неё и крышку отвинтил у фляги. И начал пить, давиться, снова пить, до чёртиков, и до потери пульса. И, обжигая глотку, пил и пил. Мир закружился, превращаясь в небо. И кроме неба – больше ничего. Он падал в пропасть, был на грани срыва. Он завопил, он страшно завопил. И нервы, вырвавшись из плена ожиданья, выкидывали боль, всю желчь, всю злость наружу чёрным водопадом. И, наконец, забвение, покой. Где нет ни мыслей, ни тоски, ни страха, когда ты выплеснул всё то, что жгло тебя. И чистый лист души свободно дышит. Чтоб наполняло строчками перо, перо любви, всю чистоту желаний, что с детских лет так жаждет человек. И… обретает, обретая веру.
VIII
Да, труден путь, но это – путь любви. А вот он и рассвет. Луч глаз его коснулся: «Вставай, вставай!» Семён открыл глаза. Ни тошноты, и голова в порядке. Он сел, подумал, встал, да и пошёл. Он не искал, он знал, что где-то рядом то, что он так ищет. Вдруг вернулись мысли. Он вспоминал, вдруг он очень вспоминал. Как он глотал людские униженья, как он выпрашивал, как от бессилья пил. И матерел, и познавал жестокость. Монетой-то платил уже потом, безжалостно и с жадностью ребёнка, напялив маску подлости и лжи. И прятал всё в своём холодном сердце за обаянием природного лица.
И боль пришла, вся боль воспоминаний. К душе рванулась стоном горьких лет. И пошатнулось тело, пошатнулось. И сквозь туман рванулся лоб к земле. И в страшном стоне заскрипели зубы. И слезы, вырвавшись, давили, жгли глаза. Он взор поднял и огляделся: Боже! Он в храм пришёл. Разрушенный, но – храм! И на него смотрел Господь, смотрел с иконы. И невозможно было отвести глаза. А вот душой коснуться Господа возможно.
Степан, как маятник, раскачивая тело, смотрел на Господа, как в самого себя. И всё твердил:
— Ну, как же так, ну как же! Быть в голоде и в утешенье быть? Но как же быть, когда тебя хотят прилюдно оскорбить? Потом – унизить? И, ноги обтирая о тебя, плевком в лицо добавить сквернословье. И кулаком всю душу раскроить.
Он захрипел и в кашле захлебнулся. И стоном боль скрутила его грудь. Ладонью растирая кровь и слёзы, он задыхался в спазменной тоске. Прошла минута, как проходит вечность. И вдруг Семён услышал, ощутил. И, потерявшись в мыслях, как в тумане, почувствовал, что Кто-то говорит:
— Легко поддаться гневу своему. И стать заложником обиды. Легко сорвать ту маску подлеца, что он надел, чтобы тебя унизить. Легко, когда остался ты один. Легко швырнуть презрением подачку. Собрав свой гнев, сорваться горлом в крик. Найти слова, потом достойно кинуть вдогон обидчику презрительное: «Трус! Какое ты имеешь право здесь унижать меня, ты, чёртова душа?» И снова в той обиде раствориться. И снова находить обидные слова. И в этом жить, пока в душе обида. Но разве этим в жизни можно жить? Ведь ты унижен собственной обидой. Но оправдать хорошего себя – неблагодарная, увы, задача. Ты ищешь унижения его? Но ты унижен им, и в этом дело. Ты гневно защищаешь свое «я». И выворачиваешь душу наизнанку.
Оставь свои обиды и слова. Ведь ты же можешь – в этом твоя сила! Смирись, когда прощаешь ты других. Таким прощением любви себя прощаешь. А люди молятся в церквях за свой народ. И в храмах молятся, на поле боя, дома. Ведь жизнь даёт возможность нам любить. Молитва не даёт любви угаснуть. А люди молятся, чтоб не было войны.
Мы молимся за тех, кого мы любим, пусть верят в Бога люди или нет. Но если любят матушку-Россию, в бою не пожалеют живота. Ведь в бой идут сыны с любовью к вере. И в душах Бог прощает их грехи. Ведь землю защищать – Богоугодно. И подвиг этот будет жить в веках. В молитвенном желании народа – на обелисках имя начертать того, кто жизнь отдал за веру и свободу. За крик новорожденного в любви. За первые шаги по жизни чада. Твоя любовь – твой дом, в нём ты живёшь и молишься в семейных разногласьях. Ведь ты – хозяин собственной души. За Родину идёшь, в любовь орущим. А на Руси молитвенный пожар устами страждущих врачует наши души. А ведь любовь молитвой дорожит. Ты загляни в неё, как вера в Бога. Найди зачатье собственных грехов. Увидишь правду лжи, кем был обижен. И твоя ложь окажется грехом. В нём закаляем жизнь. А жизнь – молитва.
IX
К иконе нежно прикоснулся луч надежды. И по нему, махая крыльями, спускался белый голубь. И, на икону сев, смотрел Семёну в душу. И радость грешника рвалась к нему и пела. Она звала, и он тянулся к ней, тянулся. И радость жизни захватила, закружила. И он ворвался в этот свет и растворился в его дыхании, и в нём он согревался. И свет укачивал его, лаская песней. Как мать укачивает своего ребёнка. Как тишина качает сон солдата. Так ветерок качал дыхание Семёна. Но дуб – неумолим.
— Проснись же, парень!
И он проснулся, дрожь вселилась в его тело. Из вещмешка он фотокарточку достал и орден тот, что был Семёну надёжным спутником в его скитаньях. Он встал и подошёл к могиле деда. И опустился на колени. Он вернулся! И, положив на холм всё то, во что он верил, он на него упал без сил, но с жаждой жизни.
X
Упала капелька росы и улыбнулась солнцу. Её почувствовал Степан, заметил и взмолился. Её почувствовал Семён и тоже молитвой растворился в Боге. И слёзы, слёзы, как огонь, сжигали его сердце. Рыданьем затыкая боль, он память гнал аллюром. Он плакал и стонал, и умирал, и трепетно молился. Он ветром вглядывался в жизнь, а жизнь смотрела в память. Он помнил, помнил, но о чём? Всё ускользало в память.
Всё! Память ворвалась в него уже столетним дубом. В нём и осталась, не ушла. И он её не гнал. А жизнь смотрела через мглу в него и улыбалась. Рвала любовью страх его и разрывала мысли. Как разрывала мысли боль, вонзившись в мозг несчастного страдальца. Прижав два имени к земле, в одну судьбу сплетая, чтоб он и в самый страшный час остался человеком. Всё то, что всуе потерял, всё возвращала память. И еле слышно с его губ вдруг сорвалось:
Я!
Верую!