Кто из нас в детстве не побывал хотя бы раз в пионерском лагере!?
Татьяна Калашникова 3. Воспоминания о пионерском лагере.
С дошкольных лет автору этих строк запомнились стихи из одной детской книжки:
«Дымятся сосиски
В серебряной миске.
Плавают сливки
В клубничной подливке.
Тычут болонки
Носом в солонки.
Лезет бульдог
Лапой в пирог…»
(Здесь и далее за абсолютную точность цитат не ручаюсь).
Эту книжку я как-то взял почитать в библиотеке пионерского лагеря Министерства культуры СССР «Берёзка» летом 1965 года. В тот день, когда я взял ее в библиотеке почитать, белокурый и голубоглазый мальчик из моего отряда, по имени, кажется, Вова Голенко, сидя рядом со мной на скамейке, показал мне найденный им где-то продолговатый темно-серый, почти круглый в сечении, камень (длиной примерно с палец), затем приставил его к своей скрытой темно-синими шортами промежности и сказал: «Пэдоразик!» (то есть, если быть абсолютно точным, он в действительности при произнесении этого слова употребил вместо гласного «э» гласный «и», а вместо звонкого согласного «з» глухой согласный «с», но мы были вынуждены написать то, что написали, из нежелания оскорбить общественную нравственность, в соответствии с новейшими требованиями ревнителей морали). Слово показалось мне смешным, и я расхохотался. Этот эпизод моей лагерной жизни я запомнил совершенно точно. А вот название взятой в тот день (помнится, солнечный и тёплый, даже жаркий) в библиотеке книжки я, к сожалению, запамятовал. Помню только, что речь в ней шла об ужасах «реального капитализма». Состояла книжка из целого ряда стихотворных обличительных новелл. Одна из них называлась «Сэр Хлыст — колониалист» и начиналась так:
«В чёрных очках, в штанах до колен
Ходит по Африке джентльмен.
Это сэр Хлыст — колониалист»,
а заканчивалась мрачной констатацией:
«Хлыст платит неграм кнутом за труд,
А богатства к нему текут»
(как это ни странно, слово «негр» считалось в Советском Союзе вполне «политкорректным», о слове же «афроамериканец» мы в ту пору и слыхом не слыхивали)).
Ещё в этом сборнике содержались стихотворно-обличительные новеллы «Господин Сейф — банкир», «Мистер Спрут — капиталист», «Герр (фамилию увы! — забыл) — фашист», ещё какой-то «…ист — милитарист». Ничего из них не запомнил, кроме устрашающих чёрно-белых картинок. Мистер Спрут был изображён в виде реального спрута или осьминога — правда, в цилиндре и чёрной бабочке с человеческим лицом, причём в больших очках-«консервах» на напоминавшем баклажан довольно-таки семитическом носу (кстати, я уже впоследствии, когда в СССР началась «борьба с сионизмом» — а развернулась эта «борьба» в полную силу после «шестидневной войны» 1967 года, крайне успешной для Израиля и стоявших за ним США вкупе с НАТО, и крайне неудачной для коалиции арабских государств и стоявших за ней СССР вкупе с организацией Варшавского Договора -, стал обращать внимание на то, что многие советские газетные, журнальные и прочие карикатуристы придавали изображаемым им «акулам капитализма» — обычно с фаллически-толстыми сигарами в зубах — черты, считающиеся в недостаточно просвещённых кругах «типично еврейскими»), опутавшим своими щупальцами, усеянными круглыми присосками, скопление небоскрёбов (вероятно, долженствующее изображать собой мир «загнивающего капитализма»). Об этом «загнивающем капитализме» в советские времена ходил даже следующий анекдот:
— Ты, говорят, в командировку на Запад ездил?
— Ездил, а что?
— Ну, как там капитализм? Гниёт?
— Гниёт, гниёт…Но запах какой!!!
Господин Сейф, банкир, был изображён в виде реального сейфа, увенчанного огромной, как пивной котёл, головищей в котелке и опять же в очках (но почему-то не со столь явными семитскими чертами лица, хотя, казалось бы…).
Сэр Хлыст — колониалист -, в чёрных солнечных очках, пробковом тропическом шлеме, перепоясанной патронными лентами рубахе с погончиками и нагрудными карманами, в шортах и гетрах, с револьвером в кобуре и кинжалом на ремне, с трубкой, а не сигарой (видимо, для разнообразия) в зубах и свирепым выражением лица (продублированном с фотографической точностью на морде рвавшегося у него с поводка злобного английского бульдога), стоявший на фоне пальм и типично «концлагерной» вышки с часовым, прожектором и пулемётом на треноге, держал в руке не хлыст (подвешенный у него к поясу), а короткий карабин-полуавтомат. Мимо Хлыста с хлыстом на поясе, понурившись и покорно согнув от непосильного труда чёрные спины, тянулись вереницей обремененные разными грузами негры — на них-то и лаял свирепый английский бульдог.
Остальных картинок я не запомнил, но все они были в том же духе.
Содержалась в книжке и леденящая кровь история про то, как «в Америке негров бьют» (попробую передать её содержание в вольном пересказе):
Чернокожая мама баюкает на ночь столь же чернокожего сыночка, напевая что-то вроде:
«Спи, мой Джонни,
Спи, сынок,
Новый день уж недалёк…»
«…Но пылает над холмами
Ку-Клукс-клана страшный крест…
Капюшоны над кроватью,
Злые дыры вместо глаз —
Вот сейчас мальчишку схватят
И убьют его сейчас…»
На картинке к этому ужастику были изображены склонившиеся над кроваткой чернокожего малыша, которого в ужасе прижимала к груди чернокожая мама, вытянувшие к негритёнку руки с крючковатыми, как когти, пальцами, ку-клукс-клановец (слово «клансмен» было мне тогда еще неведомо) в остроконечном капюшоне с буквами «ККК» над «злыми дырами вместо глаз» и…одетый по полной форме, с жетоном-бляхой на груди, американский полицейский-«коп» в характерной фуражке с ребристой тульей и почему-то в чёрных очках, несмотря на ночное время суток. Впрочем, кажется, всё обошлось без пролития крови.
Но венцом сборника обличительных новелл была история из современной американской жизни под названием «Ресторан для собак». Начиналась она так:
«В Бостоне на Джефферсон-род особняк.
В нём ресторан. Ресторан для собак…
Идёт вечерами по Джефферсон-род
Бостонский рабочий народ…
Смотрят голодные дети с панелей,
Смотрят на сытых такс и спаниелей».
Каждый вечер к ресторану подъезжают лимузины, высаживающие одного породистого пса за другим, а швейцар (или метрдотель) торжественно возглашает:
«Джон, сенбернар герцогини Тюльпани,
Владелицы трёх магазинов в Милане!
Дог Арлекин адмирала фон Бира!
Шпиц господина Робера, банкира!» и т.д.
Короче, мальчик-судомойка Билл (белокожий, но оттого не менее, если не более, обездоленный), испугавшись сорвавшегося с поводка свирепого сенбернара Джона (вообще-то подобное поведение совершенно не свойственно этим огромным, но спокойным и добрейшим псам — но об этом я узнал уже гораздо позже, став — поочерёдно — владельцем трёх сенбернаров подряд!), разбил вдребезги гору посуды, которую с превеликим трудом тащил на мойку (как и где мальчик ухитрился встретиться с сенбернаром, заходившим с хозяйкой в «элитный», «гламурный» или «эксклюзивный», говоря «по-новорусски», ресторан, очевидно, с парадного входа, осталось для меня загадкой — впрочем, тогда я еще не бывал в дорогих ресторанах, тем более — в ресторанах для собак). Разъярённая герцогиня Тюльпани напустилась на метрдотеля:
«Во всём виноват ваш мальчишка негодный!
Мой бедненький Джонни, мой крошка голодный!
Он, кажется, лапу себе оцарапал!»
В-общем, выгнали бедного Билла со службы на кухне…
Кстати сказать, об Америке вообще и о американском образе жизни — в частности, в голове у Вашего покорного слуги и у большинства его ровесников царили самые смутные представления. Если не считать крайне скудной и тенденциозной (но об этом Ваш покорный слуга тогда еще не догадывался!) информации, содержавшейся в ещё одной книжке, взятой автором этих строк из библиотеки пионерлагеря «Берёзка». Называлась эта книжица «Миллионер», и речь в ней шла о некоем бульдоге (или мопсе), которому его взбалмошная хозяйка-миллионерша завещала перед смертью всё своё колоссальное состояние. Этот пёс-миллионер жил припеваючи:
«Квартира в самом центре,
На Пятой авеню (он жил в Нью-Йорке — В.А.).
Шеф-повар составляет
На каждый день меню:
На завтрак — сыр голландский,
Сардельки на обед,
На ужин — фрикадельки,
Сардинки и паштет…»
Жаль, позабыл, чем там дело кончилось. А из третьей лагерно-библиотечной книжки мне довелось узнать о том, как некая богатая американка приехала на улицу Чехова и первым делом спросила: «А что такое Чехов?» С собой невежественная туристка из Америки привезла в СССР своего сынка Чарли, который, приведённый на экскурсию в советскую среднюю школу и увидев там, как пионеры (надо думать, послу уроков), играют в «индейцев-звероловов», внезапно пришёл в ярость и разразился гневными антииндейскими стихами:
«Мы владеем этим краем! —
Он кричит — Я белый!
Захочу — и поломаю
Ваши самострелы!»
(Видимо, автор стихов был не особо силён по части вооружения индейских племён и путал самострелы с луками).
Однако советские индейцы-пионеры живо осадили зарвавшегося маленького янки:
«Слушай! Пусть ты даже белый,
Лучше этого не делай!»
Если мне не изменяет память, наглый Чарли сразу же заткнулся.
И, наконец, в четвёртой книжке, взятой мной из лагерной библиотеке (я даже запомнил имя и фамилию автора — Сергей Михалков!), тоже содержалось стихотворение на тему «Америка и американцы». Оно почему-то особенно ярко запечатлелось в памяти Вашего покорного слуги.
Называлось это стихотворение «Страшный сон», и речь в нём шла о советском юном пионере-ленинце, попавшем (к счастью, только во сне!) на чужой пароход, полным ходом идущий по океанским волнам в Америку. Пионер в полном отчаянии:
«Не покупал билета я
На этот пароход!
Зачем в далёкие края
Он мальчика везет?..
Чужой на мачте реет флаг,
И слышу я чужой язык,
И всё вокруг меня не так,
Как я люблю, как я привык…
Смеётся кто-то надо мной:
«Попался, пионер!»
А я хочу домой, домой,
Домой, в СССР!»
Впрочем, кончилось все благополучно — мальчик проснулся и облегченно произнёс:
«Как хорошо, что наяву
Я не в Америке живу!»
(не то, что «Андрон» Михалков-Кончаловский!)
Вообще, помнится, любимый детский поэт весьма чутко реагировал на политическую конъюнктуру. В том же сборнике мне запомнилось стихотворение, направленное против ношения бороды (в ту пору очередной кампании борьбы с низкопоклонством перед загнивающим растленным буржуазным Западом под обстрел попали бороды и джинсы, которые, по мнению ревнителей идеологической чистоты советского общества, не пристало носить советским людям — несколько ранее такой же беспощадной критике подвергались «гавайские» рубашки, галстуки с пальмами и обезьянами, а также узкие брючки «стиляг» — вплоть до того, что комсомольские патрули ловили их на танцплощадках и кафе и распарывали их узкие брючки по швам или даже отрезали «тем, кто нам мешает жить», по пол-штанины). Старший брат героя стихотворения (естественно, примерного, «как все», советского школьника-пионера) вдруг, ни с того, ни с сего взял да и отпустил себе бороду. И выросла у старшего брата
«Не простая бородёнка,
А такая борода,
Что железная гребёнка
Даже гнётся иногда».
Вот и получилось, что у героя стихотворения папа
«…молодой,
А братишка — с бородой».
Вся семья, придя в ужас, принялась уговаривать неразумного отпрыска скорее сбрить отвратительную бороду, но
«Брат молчит, не отвечает,
И, по правде говоря,
На глазах у нас дичает,
Превращаясь в дикаря…»
«Только вдруг случилось чудо —
Появилась в доме Люда».
И влюбившийся в нее старший брат героя сразу
«Джинсы снял, надел костюм,
Вообще взялся за ум.
«Эй, старик, — спросил я брата —
В этом Люда виновата?»
Уж не помню, что ответил пионеру образумившийся старший брат, но с тлетворным влиянием буржуазного Запада было покончено — по крайней мере, в одной отдельно взятой советской семье!
Подводя итог вышесказанному, следует ещё раз признаться, что об американском образе жизни мы, простые советские школьники, отдыхавшие в пионерлагере «Берёзка» знали удручающе мало. Хотя и сохранился в моей памяти довольно популярный не только в лагерной, но и в школьной среде тех незабвенных лет стишок:
Один американец
Засунул в попу палец
И думает, что он
Заводит патефон,
имевший еще один, не столь литературный, вариант:
Один американец
Засунул в ж..у палец
И вытащил оттуда
Г..на четыре пуда.
Впрочем, состоял в нашем отряде один мальчик по имени, кажется, Аркаша (или Паша), долго живший, по его словам, с родителями в Штатах (вероятно, он был сыном советского атташе по культуре или кого-то из сотрудников соответствующего отдела — ведь в нашем лагере отдыхали только дети сотрудников министерства культуры!), выделявшийся среди нас своими фирменными синими джинсовыми шортами и белой круглой шапочкой американского морского пехотинца (которую Аркаша-Паша, пользуясь некой неписаной привилегией, преспокойно носил на лагерных линейках и прочих официальных мероприятиях вместо белой пилотки испанского типа, носимой в обязательном порядке всеми остальными пионерами нашего лагеря — в других лагерях пилотки были другого цвета, чаще всего красного, в цвет пионерского галстука, который носили не только мы — юные пионеры-ленинцы, но и пионервожатые, давно уже достигшие комсомольского возраста) -, но он почему-то про Америку не рассказывал (во всяком случае, автору этих строк), предпочитая (в силу известных только ему одному, но, вероятно, достаточно веских, причин) выбирать для разговоров с одногодками-пионерами иные темы. Помню также песню, которую мы пели в свободное от торжественных построений и других мероприятий время:
«Жил в Америке стиляга,
В узких брючках он ходил.
Жил в пещере, как собака,
Водку (или виски, точно не помню — В.А.) пил, табак курил.
Вот однажды тот стиляга
Девять суток танцевал,
На десятые свалился,
Перед смертью он сказал:
«Вы меня похороните,
На могиле вбейте кол,
Через год ко мне придите
И сыграйте рок-н-ролл!»
Год прошёл, пора настала,
Джаз на кладбище пришёл,
Разложили инструменты,
Заломали рок-н-ролл.
Вдруг земля зашевелилась,
Из могилы выпал кол,
Привидение явилось,
Станцевало рок-н-ролл…»
Продолжение этой душераздирающей песни про американский образ жизни, я, к сожалению, не могу восстановить «на волне моей памяти».
Вообще в пионерском лагере «Берёзка» от министерства культуры СССР было очень интересно. Аз многогрешный «отмотал» там в общей сложности три раза по два «срока», то есть — смены (на третью смену родители забирали меня с собой на море; в первый раз — в Планерное, иначе говоря — в Коктебель, а потом, два года подряд — в Ахали Афони, сиречь, Новый Афон на черноморском побережье Кавказа, во всесоюзной здравнице — благословенной виноградно-мандариновой Абхазии, еще не ставшей в те далёкие, счастливые детские годы театром военных действий и полем мотопехотных и танковых боёв на обломках с треском рассыпавшегося Советского Союза). Кстати, впервые я отдыхал с папой и мамой на Чёрном море — тоже в Абхазии, но только не в Новом Афоне, а в Гудауте, еще раньше, по окончании первого класса и после двух смен, проведённых мной в пионерском лагере имени Юрия Гагарина (от министерства среднего и высшего образования РСФСР, где мама работала до своего перехода в министерство культуры СССР).
Именно в «Берёзке» длинноногая, широкоплечая и крутобёдрая, стройная пионервожатая-блондинка Неля, очень нравившаяся мне своей короткой стрижкой а-ля Наталья Варлей из «Кавказской пленницы» и пышной, совершенной формы грудью, прямо-таки рвавшейся наружу из-под тонкой кофточки, украшенной красным, как наше советское знамя, комсомольским значком с золотым профилем «дедушки Ленина» (порою Неля, в отличие от большинства тогдашних взрослых девушек и тётенек, не поддевала лифчик), я уж не помню по какому поводу, однажды подарила мне — «Волечке», как она меня ласково называла — за примерное поведение книжку Николая Островского «Как закалялась сталь» — то ли от имени лагерной дружины, то ли от имени пионерского коллектива (точного содержания дарственной надписи я, увы, уже не помню). При этом Неля вдруг меня поцеловала, и довольно крепко (разумеется, не в губы, но мне было все равно очень приятно). Исходивший от Нели запах свежести, цветов и еще чего-то, незнакомого, волнующего, пробудил во мне неведомые прежде, очень смутные, волнующие чувства. Ночью Неля мне привиделась во сне, но не живая, а в виде скульптуры, напоминавшей гипсовые статуи пионеров и пионерок, расставленные в разных местах по территории нашего лагеря (совсем как в фильме Элема Климова «Добро пожаловать или посторонним вход воспрещён», вышедшем на экраны годом раньше). Я стоял перед ней, казавшейся в свете утренней зари розово-золотистой. Неля возвышалась надо мной на постаменте в позе «Амазонки Маттеи» работы Фидия, копия которой украшала лестницу на третьем этаже нашей средней школе №13 Краснопресненского района города Москвы с расширенным преподаванием немецкого языка (над нашей школой шефствовал расположенный поблизости «Моспроект» и потому на лестницах и в коридорах там белели гипсовые статуи и бюсты — копии работ античных эллинских ваятелей с пояснительными подписями на табличках). Только у пионервожатой Нели плечи, да и бедра были шире, чем у нашей школьной амазонки. К тому времени я уже знал, как выглядит женская грудь, потому что грудь у вышедшей из-под резца Фидия амазонки, державшей правую руку над головой, была видна из-под коротко подобранного складчатого хитона, оставлявшего открытыми и ее ноги — такие же длинные, округлые и стройные, как у пионервожатой Нели (я не раз видел их, когда нас водили купаться на реку). Теперь же Неля-статуя (одетая, в отличие от амазонки, не в хитон, а в кофточку и в трусики вроде своих купальных) внезапно улыбнулась и, не открывая глаз, медленно подняла подол тонкой кофточки, открыв сначала свой гладкий живот с показавшейся мне даже чуть влажной впадинкой пупка (словно после купанья), а затем — свои пышные, литые, словно каменные — статуя! — груди с выпуклыми острыми сосками (точь в точь такие, как у Афродиты, украшавшей коридор второго этажа, возле учительской, а не у фидиевской амазонки!). Взволнованный донельзя, автор этих строк проснулся и долго молча лежал в ночной темноте, прислушиваясь к дыханию и сонному бормотанию моих сопалатников… Кто ныне возвратит мне эту прелесть трепета перед раскрытием великой тайны?
«В ту ночь ладья моего детства посредством паруса природы достигла брега юности…» (Ходжа Самандар Термези)…