Публикуя недавно этого втора, мы скорее рассчитывали на «ознакомительный вариант». Однако интерес к нему у наших читателей проявился. Это говорит о том, что далеко не все они поглощены «чисто сюжетной стороной дела». Поэтому мы вновь возвращаемся к творчеству Юрия Кравцова. Врт еще его небольшихе, но яркие рассказы.
ТОТОЛЬКО ТЫ ЖИВИ!!
Молодая женщина торопилась на работу. Утро только-только наступило, а голова шла кругом от забот. На столе в бухгалтерии ее ожидали толстенные папки, а в них — цифры, цифры и цифры, касающиеся деятельности ее солидной организации. Что-то с годовым отчетом не ладится. Затем ее мысли перекинулись на мужа, который опять спьяну буянил и уснул на рассвете. Малышки дочери, испугавшись, спали беспокойно и всхлипывали во сне. Разве это нормальная жизнь?
Вот и вокзал, и, как всегда, дорогу Екатерине перегородил товарняк, вагоны которого доверху нагружены пиломатериалами. Если ожидать отправки состава, можно потерять много драгоценного времени. Да и начальник будет коситься, если она придет не вовремя.
«Эх, была — не была», — махнула рукой женщина и наклонилась, чтобы пролезть под вагоном. Вот уже позади ближние колеса, осталось половина рискового пути. И вдруг стальная махина вздрогнула и стала набирать ход. От страха Екатерина словно остолбенела, затем рванулась и судорожно поползла вперед. Уже ухватилась руками за край перрона, но что страшное навалилось на ее ноги. Она по инерции продолжала ползти. А когда повернула голову, то ужаснулась: ее тело стало непривычно коротким. «Что же это такое?» — последнее, о чем подумала Екатерина, прежде чем потерять сознание…
— Сделайте мне укол! Мне теперь все равно не жить! – больничную тишину нарушил горестный пронзительный голос женщины, прерываемый рыданьем.
В коридор третьего этажа, где размещено хирургическое отделение, высыпали почти все больные, за исключением тех, кто не мог самостоятельно двигаться. Переговаривались негромко, вполголоса.
— Это, наверное, та самая женщина, что утром попала под поезд? – поинтересовался мужчина в темной куртке и с авоськой в руке. Он только что пришел сюда, чтобы проведать свою жену.
— Она, бедолашная, она, — ответила старушка в синем халате и покачала головой. – Поезд перегородил дорожку, по которой ходят жители станционного поселка. Катерина, бухгалтерша, опаздывала на работу. Только подлезла под вагон, а состав резко дернулся. Не представляю, что она теперь будет делать без обеих ног?
— Да еще с таким мужиком, как у нее, — добавила розовощекая санитарка Клава.
В третью палату к больной вошел врач с волевым крутым подбородком и в больших квадратных очках. Истерический крик израненной женщины на время прекратился. Хирург Иван Петрович произнес слова утешения, дал медсестре указания насчет процедур.
Народ в коридоре стал понемногу расходиться.
— А что у нее за мужик? – тронул за рукав санитарку мужчина с меховой шапкой.
— Не доведи господь такого, — распалилась Клава. – Мало того, что пьет, так еще, негодяй, руки распускает. Даже дочурок ему не жалко. Представляете, год назад так избил свою Катерину, что она попала в больницу. Вот, как раз в этой палате лежала с сотрясением мозга.
— Да, выходит, что не мужик, а зверь, — как бы подытожил посетитель и направился к выходу.
В дверях он чуть не столкнулся с высоким худым мужчиной со шрамом возле переносицы, но не обратил на него особого внимания.
— Где, где моя жена? Скорее проведите меня к ней! – заволновался вошедший. – Катенька!
Николай с нетерпением позвал ее в надежде, что она откликнется.
— Вы никак ее муж? – подошла к нему дежурная медсестра.
Тот утвердительно кивнул головой, продолжая смотреть в конец коридора, где находилась операционная.
– Вы как раз вовремя. Ваша жена в третьей палате, у нее совсем недавно была истерика. И, по-видимому, из-за вас.
Шрам на лице мужчины побагровел.
— Из-за меня? Так ведь не я же ее под поезд… Она сама.
Медсестра, подойдя к третьей палате, замедлила шаги и сказала почти шепотом:
— Она боится, что вы ее теперь спьяну просто добьете.
Конечно, слова медсестры были для него обидными, и в другой обстановке Николай повел бы себя по-другому. Но он, неожиданно для медсестры, произнес:
— Ничего! Еще не все потеряно!
А через несколько секунд он не вошел, а влетел в палату и стал целовать еще влажные от слез щеки жены.
— Катенька! Милая! Ты не горюй. Мы еще так с тобой заживем, люди завидовать будут!
Больная лежала, закрыв глаза и не проронив ни слова. Только вздрагивающие ресницы говорили о том, что она находится в сознании.
— Не веришь? Да, я раньше вел себя, как последняя скотина. А теперь каюсь и больше никогда пьянствовать не стану. Только ты живи.
Екатерина пошевелилась и открыла глаза. В них блестели слезы.
— Кто же теперь присмотрит за нашими дочурками, ведь они еще такие маленькие?
Николай поднялся с пола и шершавой ладонью стал неловко вытирать слезы на лице жены:
— Не переживай, Катенька. Я все буду делать в доме, и тебя и дочек не обижу.
Находившиеся в эту минуту в палате больные и медсестра, конечно же, не поверили ни одному слову Николая. Да и могло ли быть иначе, если по вечерам улица, по которой он возвращался домой во хмелю, делалась слишком узкой? Часто ему не хватало сил на то, чтобы подняться на крыльцо собственного дома.
А ведь поначалу Екатерине многие девчата завидовали. Муж ей достался загляденье: и хорош собой, и работящий, и заботливый. Он лихо управлял самосвалом, перевозя цемент и кирпич на стройки. Правильной закалки был Коростылев. Зарплату домой приносил всю, не считая нескольких рублей, потраченных на сладости жене и детям.
Водкой он стал баловаться чуть погодя, когда одна за другой пошли шабашки. Привезет кому-нибудь дровишек из лесу, плата известно какая – магарыч. За доставленные после работы соседям кирпич или мебель в новую квартиру – опять же бутылка или две водки. Пил с друзьями, которых в эти минуты подворачивалось много!
Жена пыталась остановить Николая, но оказалась бессильна в этой борьбе. Из деликатного уравновешенного мужика он через год-другой превратился в грубияна и скандалиста. По утрам Екатерина уходила на работу и садилась за свой бухгалтерский стол с заплаканными глазами. Пьяного отца побаивались дочери Настя и Оля.
Потому и не поверили в этот страшный для Корыстелевых день отцу семейства в больнице, когда Катерина, сильно ослабевшая, чуть живая, лежала в палате, а он стоял перед ней на коленях.
Эту и последующие ночи Николай провел вместе с женой, доверив дочерей своей сестре Наталье, приехавшей из соседнего городка. Он прислушивался к каждому вздоху Екатерины, моментально выполнял все просьбы искалеченной женщины, успевая при этом погладить ее по слипшимся от постоянного жара волосам. Даже брал ее на руки, как малого ребенка, и по шумным коридорам с потертым линолеумом носил на рентген.
Когда Екатерину выписали из больницы, он на скорой помощи привез ее домой.
— Ну, вот мы и дома! – улыбнулся Николай, внося на руках жену в комнату.
Она первым делом (так, наверное, устроены все женщины) обратила внимание на царившие всюду чистоту и порядок. Удивило ее и то, что посреди комнаты был накрыт стол, а букет полевых цветов заставил Екатерину не только улыбнуться, но и слегка прослезиться. Но самым приятным для нее было то, что на столе не было бутылки с водкой. Да и посвежевший за последние дни внешний вид Коростылева говорил о том, что он крепко держит свое мужское слово.
За столом супруги говорили о многом.
— Теперь все у нас будет иначе, — поднялся из-за стола Николай. – Ты, Катя, ешь и отдыхай, а я за девочками в садик сбегаю.
— Да, да! Веди их поскорее, я ужас как по ним соскучилась! – поторопила она и без того спешащего мужа.
Затяжными дождями отшумела за окнами осень. Ночью выпал первый снег, его было так много, что ноги утопали в нем выше щиколотки. Николай уже привык вставать раньше обычного, уходил на кухню, плотно прикрыв за собой дверь. Там, позвякивая посудой, начинал готовить завтрак. Поначалу кухня для него была настоящей мукой. Все, что он подавал на стол дочерям и жене, получалось каким-то невкусным. А однажды Николай, сам не зная, как допустил оплошность — и в кастрюле с наваристыми щами жена обнаружила окурок его сигареты. То-то смеху было, до сих пор девочки и жена нет-нет да вспомнят этот случай и весело улыбнутся.
За день Николай сильно выматывался, но не сетовал на свою судьбу. «Лишь бы ей было хорошо», — успокаивал он себя, когда будничные заботы чересчур одолевали его.
…С той поры прошло немало лет. Девочки стали взрослыми и удачно вышли замуж. Когда приезжают в гости вместе с мужьями и детьми, словно света добавляется в доме. И морщин на лицах родителей вроде бы становится меньше. Возле деда любят копошиться внучата. Особенно часто сидит у него на коленях самый маленький, Денис. То за нос норовит его ухватить, то за волосы.
После отъезда дом Коростылевых пустеет. Размышляя о прошлом, как-то раз Екатерина Ивановна сказала мужу:
— Ты знаешь, Коля, грешно так думать, но мне иной раз кажется, что бог нарочно послал нам такое испытание, чтобы проверить нашу семью на прочность. И мы все с тобой выдержали. Я так счастлива, что ты у меня есть.
ДВЕ ЖИЗНИ ПЕТРА КОРЯГИНА
Петр был ошеломлен рассказом своего отца. Да это и не рассказ вовсе, а самая настоящая исповедь. Более сорока лет носил он на душе тяжкий грех. И однажды не выдержал, нашел в себе силы раскрыться собственному сыну.
Конечно, рано или поздно это произошло бы. Так уж устроен человек, что в конце концов он должен найти собеседника и облегчить свою душу от невыносимой ноши, хоть и предстанет он после этого жалким и ничтожным. Может быть, и дальше отец ходил бы с ней, как ходят раненые с осколком под сердцем, если бы не годы. Они взяли свое. Из крепкого, с густыми черными бровями, с прямым носом и слегка выступающим вперед подбородком мужчины, не обойденного вниманием женщин, он превратился в сгорбленного немощного старика. Глаза выцвели, щеки ввалились и изрезались глубокими морщинами. Изрядно одолевшие болезни заставили его ходить с палкой. Чувствовалось, что он доживает последние годы.
Игнат Корягин в селе Заречье был человеком не из последних. Вырос в семье мастеровых. Окончил два класса церковно-приходской школы, читал по слогам. Остальному научила жизненная школа, самая надежная. Игнат с малых лет научился ухаживать за скотиной, птицей и делал всю крестьянскую работу.
Летом Заречье превращалось в зеленый цветущий рай. Вокруг извилистой, несущей чистые облака и глубокую голубизну, в которой поблескивали пескари и плотва, реки поднимались многочисленные шарообразные вербы, чуть пониже стелилась лоза, пряча в своих зарослях родниковую свежесть. Среди садов и палисадов в легком полуденном мареве виднелись черепичные и соломенные крыши домов зареченцев.
Сад у Корягиных был огромный, насчитывающий до шести десятков плодовых деревьев. Прибежит на речку Игнат, а под рубахой краснобокие яблоки бугрятся.
— Игнат, дай! Дай! – навстречу ему наперегонки спешили пацаны.
А он, знай себе, похрустывает сочным яблоком и делиться с ними не спешит.
— Давай по спиняке яблоком тресну – и оно твое, с наглой ухмылкой говорит он и вытаскивает плод потяжелее. – Ну, кто первый? Подходи.
И с каким-то не то превосходством, не то ехидством поглядывал на ровесников. Поначалу те не решались, но слишком уж соблазнительно сочным казалось яблоко.
— Бей! – находился среди них смельчак и подставлял спину в выгоревшей на солнце рубашке. Вместе с решимостью в глазах такого смельчака сверкал дерзкий вызов.
Бил Игнат со всего размаху. Так, что бело — розовые яблочные осколки брызгали в траву, и на спине смельчака оставалось мокрое пятно, привлекающее ос. Скривившись от боли, под хихиканье Игната, он собирал их и тут же делил с друзьями.
Но однажды терпение ребят лопнуло, и они так поколотили его, что тот долго не появлялся на речке и яблок больше не приносил.
Родители Игната умерли рано, еще в голодовку. А он выжил потому, что уехал на Дальний Восток на заработки. Вернулся домой перед войной, обзавелся семьей.
Через своего родственника Игнат раздобыл «белый» билет, который по 131 статье освобождал его от прохождения воинской службы. Такие красноармейские книжки обычно выдавали людям с ослабленным здоровьем. Одногодки Корягина давно отслужили, а он, заполучив надежный документ, в армию не собирался. Не пошел Игнат на призывный пункт и в июне 1941 года, хотя кое-кто из белобилетчиков ушел из села на фронт добровольно.
Немцы вошли в Заречье осенью, когда оставшиеся в селе старики, подростки и женщины убрали с полей и огородов урожай. Основную его часть крестьяне вывезли в районный центр, а оттуда эшелоном — в тыл. С приходом оккупантов Игнат затаился, словно его и не было в селе. Партизанам помогать не стал, сумел увильнуть и от незавидной должности полицая. Конечно, фашисты расстреливали и таких, например, в качестве заложников. На одной из зареченских улиц они подожгли заколоченный дом, в котором находились десятки под дулом автомата пригнанных мужиков. Спаслись всего двое: им удалось от пулеметных очередей уйти по густому дыму. Игнат такой кары миновал по чистой случайности.
Одеть шинель ему пришлось после освобождения Заречья от врага. А все потому, что не сберег своего билета. Корягин все время носил его с собой. Хранить в доме опасался, так как в любую минуту мог вспыхнуть пожар от зажигательной пули или факела фашистов. Жителей села оккупанты гоняли на восстановление телефонной линии между Заречьем и соседним селом. Здесь работал и Игнат. Беспощадно палило весеннее солнце, и он, сняв пиджак, бросил его в траву, копал ямы для столбов в рубашке. Мадьяры подожгли густую траву. Заметив огонь и разъедавший глаза дым, Корягин бросился к своему пиджаку, но было уже поздно.
На войну Игната провожала жена до соседнего села. За эти полтора часа Ганна успела наплакаться вдоволь. Дом Корягиных сгорел перед отступлением немцев, и Игнат не успел достроить землянку. Пришлось Ганне и детям ютиться у соседей, спать на холодном полу.
— Ну что мне с тремя детьми делать? — горестно спросила Ганна, обнимая мужа на прощанье.
— Делай, что хочешь. А я пошел…
И Игнат скрылся за поворотом.
Ох, и хлебнула горя Ганна с малыми детьми в чужом доме. А тут еще из другого села ей передали, что Игнат пропал без вести в первом же бою под Рождество Христово. Корягин попал в одну роту со своим земляком Иваном. Тот и написал домой об Игнате. Сельсовет никакой помощи Ганне не оказывал. Председатель отвечал:
— Если муж тебе напишет хоть одно письмо, тогда будем помогать. А сейчас не положено. И не плачь. Твои слезы вряд ли помогут делу.
Только через год в землянку Корягиных, которую помогли достроить соседи, пришла радостная весть. Из письма, написанного самим Игнатом, Ганна узнала, что он жив и воюет. Немного отлегло от души, но все равно было тревожно: война продолжалась, и всякое могло случиться.
А события разворачивались так. Рота, куда попал Игнат, находилась в лесу, неподалеку от фронта. Здесь солдат учили воевать: копать окопы и траншеи, делать блиндажи и землянки, стрелять по мишеням и маршировать. Набегавшись за день, Игнат лежал в землянке вместе с такими же необстрелянными бойцами, мерцал огоньком самокрутки и прислушивался к далекой канонаде. Он пытался представить, как там, на передовой, люди глохнут от разрывов снарядов, бегут в атаку, ежеминутно глядят в глаза смерти и гибнут, гибнут, гибнут…
От таких мрачных мыслей Игнату делалось не по себе. «Неужели я погибну?» — думал он, и внутри у него все холодело. «А, может, пронесет? Может, найдется какая-нибудь щелочка, куда можно забиться и выжить? Выжить, несмотря ни на что? Неужели он родился для того, чтобы вот так бесследно сгинуть в этих болотах?»
«А как же Родина, которую нужно защищать?» – возникал сам собой вопрос у Корягина. И тут же находился ответ: «Родина — просто красивое слово, выдуманное такими, как их политрук Соколов. Да, Родина многое значит в жизни человека. Для чего она, к примеру, мертвому? Не нужна она сейчас его матери Матрене. А ведь она столько сил вложила, чтобы сделать ее богаче. Каждый день ишачила на колхозном поле. И в благодарность получила от Родины голодную смерть».
Как ни тяжело было на ученьях, но холодные зимние дни летели стремительно, словно столбы за окошком поезда. За спиной у Игната остались три напряженных предгрозовых недели. Теперь роту начали перебрасывать к фронтовой полосе. Лесную заснеженную тишину часто нарушали вой пикирующих немецких стервятников, свист бомб и пуль. Фашистские летчики вели боевые машины над самыми верхушками деревьев, нагло охотились на солдат, приближавшихся к передовой. Поэтому они шли по ночам, а днем грелись у костров. К утру, отмахав десятка два километров, Корягин чувствовал в теле смертельную усталость. Ему помимо солдатского снаряжения приходилось нести на плече пудовый станковый пулемет.
Назначение пулеметчиком Игнат воспринял с большим огорчением, потому что прекрасно знал: неприятель быстро засекает огневые точки и тут же пытается накрыть их из пушки или из миномета. Да и вес пулемета немалый, попробуй, побегай с ним по глубокому снегу.
Январское утро выдалось неспокойным. Колючий ветер гнал навстречу приближающимся к фронтовой полосе солдатам валы липкого снега. По вздыбленным сугробам шел принять свое боевое крещение пулеметчик Корягин.
Начался артобстрел. Снаряды плотно ложились где-то в стороне, но затем грохот стал приближаться. Испуганный Игнат неуклюже плюхнулся в мокрый снег, рывком повернул голову назад. Там никого не было, потому что все его товарищи ушли вперед. Убедившись в том, что он остался незамеченным, Корягин оторвался от сугроба и метнулся в ближайшие кусты. Какая-то неведомая сила страха толкала его в спину, и он не мог воспротивиться ей. Снег набивался в ботинки, ветви деревьев и кустарников царапали руки и лицо, но он, разгоряченный, этого не замечал.
Стрельба за спиной становилась глуше и глуше. Игнат остановился, чтобы перевести дух и только тут заметил, что пулемет надавил ему плечо, и оно горело огнем. Не раздумывая, он бросил его в куст и почувствовал облегчение. Затем снял шапку-ушанку и сел на пенек. «Куда идти дальше? Может быть, на место бывшей стоянки?» – промелькнула мысль.
А к вечеру он растапливал печурку, просушивал возле нее мокрую одежду и жевал оставшийся сухой паек. Потянулись дни одиночества, наполненные тревогой, раздумьями, страхом и борьбой за существование. Печурка давала тепло, в ней Игнат пек и варил картошку, обнаруженную в одной из ям, где когда-то хранились припасы мирных жителей. Спичек не было, но их хорошо заменяло кресало, подготовленное Корягиным заранее. Бритвой ему служил перочинный ножик. Много времени потратил он для того, чтобы его заточить.
Кроме Корягина, в лагере бывали и другие солдаты. Переночуют, отдохнут и дальше – на фронт. Из-за боязни быть раскрытым Игнат старался не попадаться им на глаза. И все же встреча состоялась, когда у него закончилась махорка. Без курева Игнат прожить не мог. Он даже хлеб иногда менял на табак.
В землянке, куда вошел он, отдыхали офицер и семеро солдат. Один из них отсыпал Игнату махорки в обрывок газеты. Перебросившись несколькими фразами с бойцами, он тут же исчез.
А через день случилось то, чего Игнат опасался больше всего. Направившись на речку по воду, он заметил возле одной из открытых ям с картошкой старика и несколько солдат с офицером, которые выбирали картошку в ведра и высыпали на воз. До ужаса хотелось курить, и Корягин, поколебавшись, направился к ним.
— Браточки, закурить не найдется? – тихим просящим голосом произнес он.
— Есть маленько, — один из солдат разогнулся и полез в карман шинели. – Держи ладонь.
И он высыпал из кисета махорки на три-четыре самокрутки и закурил сам. Игнат хотел поскорее уйти, чтобы избежать нежелательных расспросов. Как вдруг:
— А ну-ка, солдатик, погоди, — к нему подходил лейтенант, стоявший возле лошади. – Ты кто такой будешь?
«Все!» — тут же упал духом Корягин и неохотно достал свою красноармейскую книжку.
— Поглядите, этот солдат позавчера закуривал у нас? – спросил офицер у воинов.
— Вроде он, — отозвался чернявый.
— Точно. Это был он, — уверенно произнес второй.
После этих слов Игнат безнадежно опустил голову вниз и понуро поплелся за офицером в землянку. На стене висел черный телефонный аппарат. Лейтенант с легким урчанием покрутил ручку и прислушался – на другом конце провода – молчание. Покрутил еще и еще раз. Опять ему никто не ответил.
— Фу ты, черт! Неужели там никого уже нет? Наверное, «синеголовые» уехали, — расстроился офицер, а затем Корягину:
— Ты давно по кустам прячешься и где убежал из своей роты?
— Убежал неделю назад, товарищ лейтенант. Скрылся в тот момент, когда рота занимала боевые позиции на передовой.
Корягин отвечал растерянно, не поднимая глаз.
— Испугался? Жить хочешь?
— Хочу, товарищ лейтенант. У меня дома жена и трое детей.
— Да как же ты, сукин сын, посмотришь им в глаза, если вернешься. А они проводили тебя, надеются, что ты воюешь по-настоящему. За такое преступление тебя нужно расстрелять на месте. Понял ты свою вину?
— Понял, товарищ лейтенант. Я найду свою часть и искуплю вину, — разглядывая носки сапог офицера, каялся Игнат, словно провинившийся школьник.
Офицер написал что-то химическим карандашом на обложке красноармейской книжки и вернул ее владельцу.
— Иди! Должна же в тебе остаться хоть капля человеческого. Воюй и не позорь имени своего!
Влажные глаза Корягина встретились с прямым серым взглядом лейтенанта. Он был совсем молодым, с едва пробившимися на верхней губе усами.
В себя Игнат пришел только тогда, когда вышел на дорогу. Вытащил красноармейскую книжку и, поразмыслив, оторвал обложку с записью лейтенанта. Чуть в стороне расположилась походная кухня. При ее виде Корягин почувствовал ужасный голод.
— Эй, солдат, осталось там хоть что-нибудь? – спросил он у повара, который чистил котел.
— Нима ни собаки. Все пожрали,- полушутя ответил солдат.
Чувство голода немного притупилось после того, как Игнат нашел на дороге две шкурки от сала и стал жевать. Они были до того твердыми, что так и не поддались его крепким зубам. А тут мимо Корягина прошли два раненых солдата. Наверное, где-то неподалеку находилась санчасть. На них было страшно смотреть: у одного перевязана голова, выпирала из-под шинели искалеченная рука. Его попутчик прихрамывал, тяжело дышал и двигался как-то боком. Трудно было определить, кто из них кого ведет. Оба бледные и слабые, они шли, держась друг за друга.
Ошеломленный таким зрелищем, Игнат долго смотрел им вослед. И снова в нем произошел какой-то надлом, снова ему захотелось уйти подальше от передовой, где убивают и калечат.
Возвращаться в лагерь Корягин не решился. Надвигалась морозная звездная ночь, и ему требовалось место для ночлега. Войдя в незнакомую деревню, Игнат не заметил ни одного огонька, словно все вокруг вымерло. Постучал в дверь крайней хаты. Долго никто не открывал, затем в сенях что-то стукнуло, и встревоженный женский голос спросил:
— Кто?
— Солдат я. На фронт иду. Пустите переночевать.
Наступила выжидательная тишина, и он подумал, что дверь ему не откроют. Но вскоре она скрипнула, и послышалось:
— Заходи, коль солдат.
Худощавая с натруженными жилистыми руками хозяйка лет сорока пяти зажгла фитиль, вставленный в гильзу из-под крупнокалиберного пулемета. Тут же поставила на стол чугунок еще не остывшей картошки, положила краюху хлеба и луковицу.
На ее бледном исхудавшем лице была заметна боль и усталость, но в голосе гость почувствовал радушие, которое всегда отличало простых деревенских людей:
— Сымай шинель и садись к столу. Замерз, небось – вишь, мороз какой!
Вешая шинель на большой черный гвоздь возле печки, осмотрелся. Хата небольшая, но ухоженная. Деревянная кровать, две табуретки, длинная широкая лавка вдоль стены, сундук возле окна, в углу икона с вышитым рушником. На стене самодельные портретные рамки с фотографиями. На печи, на серой подушке Игнат заметил две русые девчоночьи головки.
— Ничего, хозяйка, выдюжим! – произнес Игнат с нарочитой бодростью, фукая на окоченевшие руки. – Что это вы все такие бледные?
— Тиф у нас, полдеревни слегло. Я вот немного очухалась, а девки мои лежат.
Раньше Игнат боялся тифа, но сейчас, пережив суровые дни бедствий, боязнь его притупилась. Корягин взял крупную картофелину, и она приятно рассыпалась во рту.
— Эх, давненько я такой не ел! Даже дом вспомнил.
— Откуда ты, солдат – хозяйка присела на лежанку и с интересом посмотрела на позднего гостя.
— С Украины я, не очень далеко тут моя родина.
— И давно воюешь?
Этот вопрос, конечно, для Игната был неприятен. «Знала бы ты, тетка, какой я вояка…» — промелькнуло в голове, а сам соврал:
— Нет, всего полгода.
Хозяйка помолчала, а затем вздохнула и сказала:
— А мой мужик с сорок первого, как шагнул в полымя, так ни слуху, ни духу. Может, теперь, когда узнает, что деревня освобождена, напишет, если жив…
Она посмотрела на увеличенное фото в коричневой рамке. Оттуда смотрел чернобровый скуластый мужчина в косоворотке.
Стряхнув со стола крошки хлеба и картошки, Игнат встал и поблагодарил хозяйку. Спать лег на разостланной на полу шинели.
В этой крестьянской избе Корягин прожил целую неделю. Рубил дрова, растапливал печку, спасал теленка растелившейся коровы, носил воду из колодца и даже ходил с мешком зерна на мельницу и вернулся с мукой. К Игнату в доме привыкли, были благодарны за то, что он помогал им в лихую годину.
В ту зиму военные часто просились на ночлег. Бывало даже так, что в избу набивалось по пять-семь солдат, а они все шли и шли, ведь фронт был в нескольких десятках километров отсюда. Попросились переночевать и в эту избу.
— Ну что делать, Игнат, впускать или нет? – спросила у постояльца хозяйка, словно он был главой семьи.
— А что? Пускай! – махнул рукой Игнат.
Вошло двое солдат. Корягин закипятил для них воду в чайнике, положил на стол раздобытую у хозяйки селедку и кусок черного хлеба. Когда бойцы подкрепились, уложил их спать на дубовую лавку, а сам устроился на полу, подложив под голову две пары новеньких валенок, которые принесли с собой эти солдаты. А ночью Корягин тихо поднялся и, прихватив валенки, вышел на улицу. Чуть-чуть скрипнула наружная дверь, но в избе было тихо, видно, измученные дорогой солдаты спали крепко.
Утром неподалеку от дороги Игнат услышал стук топоров. Сквозь ветви разглядел двух пацанов, которые заготавливали дрова.
— Эй, ребятки, где тут можно раздобыть жратвы? Я взамен валенки бы отдал, — присев на срубленную сосну, поинтересовался Корягин.
— А ты к моей мамане зайди. Она тебя накормит. Еще и самогонки за валенки даст, — ответил старшенький: курносый с соломенными бровями.
— А как мне ее найти?
— Это, дяденька, очень просто. Наша хата в деревне первая справа.
Все вышло точно так, как посоветовал подросток. За две пары валенок Игнат получил трехлитровую бутыль самогонки и ночлег. Хозяйкин муж работал стрелочником на железной дороге и должен был вернуться утром. Это обстоятельство и учел Игнат. Избу он покинул снова ночью и забрался в сарайчик, где в темноте нащупал курицу и тут же отвернул ей голову. И еще пять птиц оказалось в его вещевом мешке. Рядом с сарайчиком пустовал подвал. В нем Игнат ощипал кур и подержал их над разведенным костром. На бельевом шнуре снял наволочку, набрал в нее картошки и с наворованным тронулся в путь.
Отмахав по морозу километров восемь, Корягин пришел на небольшой хуторок.
— Чего тебе надо, солдат? – спросила с крылечка пожилая женщина.
— У меня в вещмешке куры. Может, сварите?
— Заходи, сварим.
В небольшой хате за столом сидел белобрысый парень лет восемнадцати. Поздоровался и опять наклонил голову над листком бумаги. Игнат заметил, что у него не было правой руки и он учился писать левой. Одет в гимнастерку, на которой приколот орден Славы третьей степени.
Женщина помоложе собрала на стол. Корягин достал самогонку и предложил выпить безрукому фронтовику, но тот отказался и продолжал усердно писать неуклюжие буковки. Он хотел побыстрее научиться владеть ручкой левой рукой. После обильного для того времени завтрака Игнат прилег на лежанку. Он уже собирался остаться здесь на ночлег, но в сенях услышал чей-то мужской голос:
— У вас есть кто-нибудь?
— Да есть тут один солдат, узнал Игнат голос хозяйки.
Вошедший в комнату представился председателем сельсовета Барковым. Попросил предъявить документы.
— Отстал от своей роты, — пояснил Корягин.
— Кажется, 12-я рота вчера проходила по нашему селу, — вспомнил председатель. – Так что догоняй.
Не дождавшись, пока сварится картошка, Корягин бросил в вещмешок сваренных кур и вышел. Он боялся, что председатель сообщит о нем куда следует. Но через полчаса вернулся и увидел на столе чугунок приятно дымящейся картошки и курицу, которую оставил женщинам за работу. Пришлось хозяйке приглашать его за стол и пожертвовать куриной ножкой. И только после этого Игнат удалился.
Долго еще бродил он по белорусским деревням и хуторам, просился на ночлег, воровал все, что только годилось в пищу. А в конце мая пришел в военкомат небольшого районного центра и сказал, что он отстал от своего эшелона. Ему поверили и отправили на фронт. И снова, видя его широкие плечи, крепкую шею, командир роты вручил ему станковый пулемет. Но и этому пулемету ни разу не пришлось выстрелить по врагу, потому что его владелец бросил в болото и исчез перед началом боя.
После второго побега Игнат стал более осторожным. В огромном лозовом кусте сделал логово и влезал в него на животе, извиваясь между корней. Отсюда до ближайшего села было около пятисот метров. Часто мимо куста проходили люди, и никто из них не догадывался, что в нем скрывается дезертир.
Почти пять месяцев по-волчьи таился в зарослях Игнат. Днем отлеживался, ночью отправлялся добывать пропитание по окрестным деревням. А, вернувшись, разводил возле болотца костер и варил картошку, кипятил чай. Летние дожди ему не докучали, потому что все логово было выстлано похищенными мешками из-под картошки. Вскоре в деревнях стали поговаривать о похитителях: у кого-то исчезла соль, у кого-то поубавилось в подвале овощей, у кого-то не стало зерна. Пришлось председателям сельсоветов устраивать по ночам засады из стариков и подростков, но поймать вора не удавалось.
Об этих засадах Корягин не знал, и однажды чуть было не попался. Проснулся он в своем «бункере» под утро, хотел уже встать, как неподалеку услышал:
— Ну, ты замечаешь что-нибудь?
— Нет, не замечаю. Кругом – ни души, — ответил кто-то в стороне.
— Слушай, Иван! Пойдем отсюда. Кому в голову взбредет сидеть в этой глухомани?
Шаги затихли, а Игнат все никак не мог прийти в себя от ужаса. Стоило ему захрапеть или кашлянуть, как его тут же обнаружили бы.
Здесь, в глуши, Корягин пережил всю весну, лето и начало осени 1944 года. Все это время он был предоставлен сам себе: тревожные мысли сводились к одному вопросу: «Что делать дальше?» Ими он был опутан, словно липкими паутинами и не видел никакого просвета ни в настоящем, ни в будущем.
Раньше Игнат любил лес. Из своего шалаша он смотрел на падающие листья, на шелестящие ветви багряных деревьев. Но здесь красота ранней осени его вовсе не радовала. Его тянуло домой, к людям, хотелось ходить по земле, не прячась от них. Уже не один раз к Игнату приходила мысль о том, что зря он оставил поле боя. Нужно было все-таки испытать свою судьбу до конца. Но проходила эта минута разочарований, и Корягин начинал думать иначе. Он слишком любил жизнь, чтобы так просто ее отдавать.
После ясных багряных дней наступило ненастье, и Игнат не находил себе места. Страшно захотелось домой в Заречье к Матрене и к детям. И он, отбросив все свои прежние страхи, направился в город Речицу. Там возле поезда Корягина задержал патруль и доставил в комендатуру.
— Что ты делал на вокзале? – спросил высокий и долговязый капитан.
— Отстал от эшелона. Соскочил, хотел кусок хлеба раздобыть.
— Вот и отдохни теперь у нас, — ответил офицер и дал команду сержанту отвести его в камеру.
Здесь Корягин просидел семь суток. Рядом с ним находились пятеро солдат, задержанных в махинациях с продовольствием для фронта.
— Быстро выходите! – скомандовал сержант и доставил их к капитану. Тот выдал им документы и сказал:
— Отправляйтесь в Глуск. Там расположен запасной полк.
До Глуска 85 километров, и идти туда солдаты не торопились По пути рубили избы погорельцам и за работу получали пропитание. Прошло две недели, а они не прошли и половину пути. Затем их застукал офицер НКВД и отправил на место назначения автомашиной.
Там Игнат познакомился с парнем, брат которого работал в военкомате. Получил документ, дающий право солдату жить в городе до отправки на фронт. Вместе с парнем они ходили на речку Птичь глушить рыбу, ловили домашних уток. Из этого города Корягин и написал письмо Матрене.
На фронте Игнат был связистом в артиллерии. Для него война окончилась через пять месяцев в Кенингсберге. За нее он был награжден двумя медалями…
Выслушав рассказ отца о прошлом, Петр долгое время находился в полушоковом состоянии. Он даже представить себе не мог, что уважаемый в селе Игнат Тимофеевич в годы войны стал преступником, трусом и дезертиром. Петр презирал его, задавал ему хлесткие вопросы на счет угрызений совести, чести и видел в отце жалкое существо.
Но иногда сын становился мягче в своих суждениях. Особенно когда начинал думать о том, что если бы отца убило на фронте, тогда бы он не родился, никогда не увидел этого прекрасного мира. Да, он – дезертир, но все равно он – человек, давший после войны жизнь ему и еще двум детям. Петр в минуты таких размышлений просто удивлялся, как он может прощать отцу такое.
Первое время Игнат после войны ликовал, что никто на свете не знает о его дезертирстве, что он теперь будет жить спокойно. И все же Корягин в себе ошибся. Чем дальше уходила война, тем чаще стал вспоминать о своем тяжком грехе Игнат, чаще стал видеть перед глазами и того лейтенанта, стыдившего тогда его за дезертирство, и тех двух солдат, у которых он украл валенки, и ту жену стрелочника, которую в голодное военное время он оставил без птицы, и Ивана из соседнего села, и целую роту погибших в тот морозный день в белорусских болотах.
Вроде бы и долгая получилась жизнь у Корягина. Но почему же его не покидает ощущение, что за спиной не одна, а две жизни? Одна длилась со дня рождения и до того момента, когда он плюхнулся в мокрый снег под артобстрелом и убежал с поля боя. Вторая, чужая, продолжается сейчас. Чужая она потому, что уворована у одного из солдат, возможно, у земляка Ивана, с которым шел в первый несостоявшийся бой и который защищал Родину и таких, как он, прятавшихся от пуль и снарядов в кустах.
Юрий Кравцов.
На заставке к материалу работа талантливого художника Вячеслава Палачева.
Поселок Суземка Брянской области.