«Никто не запомнит всего, что он в жизни видел. Это невозможно, не нужно, и даже вредно, так как в поле зрения наблюдателя попадаются объекты важные и мелкие, приятные и досадные, воспринятые правильно или искаженно, сохранившиеся полно или отрывочно. Все это неизбежно мешает построить адекватную картину происходившего и оставляет, после процесса воспоминания, только впечатление, а отнюдь не знание».
Лев Гумилев. «Память и знание»
Папа очень любил водить меня (в любое время года и в любую погоду) на
прогулку по Москве. Я был не старше пяти лет, когда он (обычно в воскресенье,
ибо суббота в то время еще не была выходным днем) выходил со мной из дому на
улице Фрунзе и мы шли с ним пешком по родному городу, через Арбат, через
Кутузовский проспект, доходя до Филевского парка и гуляя там (помню, папа
научил меня рвать и есть молодую весеннюю крапиву, обычно с разрезанным пополам
крутым яичком, когда мы брали с собой из дому бутерброды и другую снедь для
пикника на свежем воздухе). Иногда мы, впрочем, до парка не доходили, а ехали
домой на метро от станции «Кутузовская», «Филевский парк», «Багратионовская»
или же «Фили» (название которой напоминало мне ласковое обращение моей бабушки
к дедушке Филиппу Георгиевичу – «Филя»). В иные дни мы, шагая по Москве не
торопясь (папа мне все время рассказывал разные занимательные истории,
воспоминания детства или сказки собственного сочинения), заходили по пути в кафе,
столовые, закусочные или продуктовые магазины (во многих гастрономах тогда были
кафетерии), где перекусывали пирожками, бутербродами и булочками, запивая их
какао или кофе с молоком. Порою папа просто покупал (за отсутствием в магазине
кафетерия), в колбасном отделе нарезку — ветчину, колбаску, буженину, в
хлебобулочном отделе — нарезанный хлеб или булки, и мы продолжали наш путь по
городу, подкрепляясь этими самодельными бутербродами (за что мама, по нашем
возвращении, неизменно журила нас с папой, ибо считала, что есть на ходу, на
улице — верх неприличия и невоспитанности. Папа стоически выслушивал ее упреки,
но продолжал делать по-своему. Посеянные им семена пали в моем лице на
подходящую почву — мне и сегодня ничего не стоит, проголодавшись, купить в
магазине целый каравай или пару кавказских лавашей и умять их за милую душу на
ходу, прямо на улице. Впрочем, сейчас многие так поступают…
По ходу изложения событий детских лет я вспомнил и еще одно: отучившись первый
класс в школе №57 (по месту жительства), я держал нечто вроде вступительного
экзамена в школу №13 («немецкую спецшколу», то есть, игыми словами, школу, в
которой со 2-го класса преподавался немецкий язык, а также целый ряд предметов
на немецком языке: в 6-м — физическая география и история Средних веков, в
7-10-м классах технический перевод, в 8-10-м — немецкая литература. Школа
считалась престижной, и вступительный конкурс туда был довольно большим. Помню,
как приемная комиссия попросила меня прочитать стихотворение. Я взял и прочитал
хорошо запомнившуюся мне басню Сергея Михалкова «Заяц во хмелю», направленную
против алкоголизма и подхалимажа. Я помню ее наизусть и сейчас:
В день именин, а может быть, рожденья
Был Заяц приглашен к Ежу на угощенье.
В кругу друзей, за шумною беседой,
Вино лилось рекой. Сосед поил соседа.
И Заяц наш, как сел,
Так, с места не сходя, настолько окосел,
Что, отвалившись от стола,
С трудом сказал: «П-шли домой!»
«Да ты найдешь ли дом?» — спросил радушный Еж.
«Смотри, как ты хорош!
Уж лучше лег бы спать, пока не протрезвился!
Все говорят, что Лев в округе объявился!»
Что Зайца убеждать! Зайчишка захмелел.
«Да что мне Лев!» — кричит —
«Да мне ль его бояться?
Я как бы сам его не съел!
Подать его сюда! Пора с ним рассчитаться!
Да я семь шкур с него спущу
И голым в Африку пущу!»
Покинув шумный пир,
Шатаясь меж стволов,
Как меж столов,
Идет-шумит косой по лесу темной ночью:
«Видали мы зверей почище львов!
От них и то летели клочья!»
Проснулся Лев, услышав пьяный крик.
Наш заяц в этот миг сквозь чащу продирался.
Лев цап его за воротник:
«Так вот кто в когти мне попался!
Так это ты шумел, болван?
Постой…Да ты, я вижу, пьян!
Какой-то дряни нализался!»
Весь хмель из головы у Зайца вышел вон.
Стал от беды искать спасенья он:
«Да я…Да Вы…Да мы…Позвольте объясниться!
Помилуйте меня! Я был в гостях сейчас…
Там лишнего хватил…Да все за Вас!
За Ваших львят! За Вашу львицу!
Ну, как тут было не напиться!»
И, когти подобрав, Лев отпустил косого.
Спасен был хвастунишка наш!
Лев пьяных не терпел, сам в рот не брал хмельного…
Но обожал подхалимаж!
Такая вот история. Впоследствии мне пришлось увидеть на киносеансе в пионерском
лагере мультипликационную экранизацию этой басни Михалкова, с измененной
концовкой:
И, когти подобрав, Лев отпустил косого,
И даже не прощанье лапу жал.
Лев пьяных не любил, сам в рот не брал хмельного,
Но…подхалимов обожал.
Уж не знаю, что побудило Сергея Михалкова изменить концовку (первый вариант мне
нравился (и продолжает нравиться больше). Прочитал я эту басню в подаренной мне
книге стихов Михалкова из серии «Золотая детская библиотека» (из книг этой
серии в моей домашней библиотечке были повести Валентина Катаева «Белеет парус
одинокий», «Я – сын трудового народа» и «Сын полка» в одном томе) имели
ярко-красную обложку с изображением белого гусиного пера), выучил ее наизусть,
и папа часто просил меня декламировать ее, когда к нам приходили гости —
декламация неизменно пользовалась успехом, взрослые улыбались, многие даже
смеялись. Но на экзамене я продекламировал ее экспромтом (потому что учил к экзамену
наизусть совсем другое стихотворение: Осень. Осыпается весь наш бедный сад /
Листья пожелтелые по небу летят и т.д.). Не знаю, что подумали экзаменаторы при
виде шестилетнего мальчугана, бичующего пьянство и подхалимаж…но меня
приняли!
Здесь конец и Господу нашему слава!