Предлагаем читателям «Литературного коллайдера» ознакомиться с монографией Валерия Степановича Миловатского «Этюды об экологии слова». Именно в национальном слове, то есть, в языке народа содержится душа народа. И пока национальное слово содержится в чистоте, народ жив и непобедим. Поэтому каждый, кому не безразлична судьба России, с интересом прочтет данную работу. А теперь кратко об авторе:
Валерий Степанович Миловатский – писатель, философ. По образованию биолог-биохимик. До недавнего времени работал старшим преподавателем Православного института Св. Иоанна Богослова (г. Москва). Проживает в городе Красногорске Московской области.
Автор книг «На зов Божий: Земное и небесное в жизни священника Павла Флоренского», «Экология слова», «С думой о России», «Созвездие цивилит: Трактат о планетарности человечества», а также книги-учебника «Биосфероведение» и романа художественно-исторического плана «Руссия».
В чем каяться?
Несколько лет назад видный русский эколог Ф. Я. Шипунов на основании фактов и теоретических расчётов прогнозировал экологический коллапс земной биосферы, который может наступить уже в ближайшие годы. Биосфера больна, потому что болен человек, потому что в беззаботной своей гордыне он думает, что и завтра, и послезавтра всё так же будет тешить свою никчемность, и так же послушно будут крутиться колёса его фортуны. Изобретено множество проектов по спасению биосферы. Но проекты проектами, а жизнь идёт всё туда же… Кто ждёт готовых рецептов спасения — пусть не ждёт. Их нет! О чём же тогда толковать? Да вот о том, что нам самое время каяться и замаливать свои грехи. Искренне, серьёзно, истово! Да, да, все повинны в тяжком экологическом грехе, и придётся его искупать — всем поголовно. Сейчас, когда экологическое неблагополучие, будь то в виде волн сотовых радиотелефонов, химизации или смрада от машин, пронизывает каждую клеточку нашего тела, для каждого пришло время покаяния. Покаяния в вине перед живыми существами, что вокруг нас, перед собратьями-людьми, перед Творцом.
Отступление о смысле покаяния
Некто, когда был ребёнком, совершил убийство: подгоняя отставшего утёнка, он резким ударом прутика в недетском гневе, неожиданно для себя, убил его. Много ли надо крошечному, пекающему существу? Ребёнок не рефлексировал, какова доля его вины — в этом ли дело, когда беду не поправишь и жизнь не вернёшь. Но раскаяние, и жалость, и отчаяние от непоправимости совершённого подступают неотвратимо: если б можно было вернуть, оживить!.. Сокрушение в душе его и поднесь вопиет — и требует покаяния.
Что есть покаяние? Страх перед наказанием? Формальный ритуал в храме? Принудительное самоосуждение? Боже мой! Да разве такими крохами откупиться от истинной боли и беды, пронзившей сердце?! Боль исчезает от ещё большей боли, от всеохватной боли за всё живое, от любви к нему. Любовь и боль всегда рядом: может быть оттого, что тайна любви — в бесконечной боли-сострадании за всё существующее, в бесконечном сострадании тому единственному, что полюбил. Значит, истинное покаяние идёт от милосердия, от сострадания, от любви. Оттого, что душу живу имеешь и всему живому сочувствуешь, ощущая своё родство с ним. Покаяние — это пульс жизни, это свидетельство того, что ты жив и, значит, способен стряхнуть смертное с себя, исправиться и возродиться для новой, чистой и цельной жизни, более совместимой с её Началом. И русские святые понимали покаяние как живительный поток, струящийся через душу всю жизнь и смывающий мертвенное с неё. Так, например, Тихон Задонский учил, что надо «…создать в душе христианина постоянное покаянное настроение, ибо истинное покаяние есть… целожизненный подвиг, постоянная душевная настроенность…».
Осознание экологической беды просто так не приходит, для этого недостаточно ни опыта, ни разъяснений, ни увещеваний. Необходимо чувство вины (а не только беды) и ответственности, которое ведёт к подвижничеству, к жертвенному самоотречению от моды, комфорта, и к признанию права на жизнь других существ: от бабочки до купальницы. Невиновных людей нет, но как много людей с гордыней (что де все виноваты, кроме меня) и людей с мёртвой душой. Каяться способна живая душа. Каяться — это осознавать свою личную сопричастность к совершаемому в мире бедствию. Это путь к осознанию, что и природа — не вещь, не материал, а нечто живое, чувствующее, субъектно-значащее.
* * *
Однако важно знать, в чём каяться. Нет смысла каяться вообще — покаяние конкретно. И в случае экологического покаяния следует уразуметь круг своих прегрешений. О, это не так просто, как кажется: часто проступки бывают не в том, в чём мы их видим! Где же, в чём они?
Необозримо море экологических проблем, лавинообразно нарастающих: мы виноваты перед лесами и реками, перед морями и землёй, перед небом и околоземным космосом. Не объять всего! Но в чём же главный экологический грех? Когда-то Христос сказал, что в человека входит всё чистое и лишь выходит из него нечистое, и, прежде всего, скверные слова — от плохого сердца. И действительно, биосфера загрязнена человеческим эгоизмом, его тлетворным и разрушительным духом. И уже нечистое и входит в человека, и выходит из него, отравляя его и плоть, и душу — потоки нечистот встретились, сомкнулись (выйдя из человека, и осквернив природу, они к человеку же и вернулись). Именно так: корень необозримых человеческих бесчинств в его бездуховности, ведущей к самоистреблению, в невежественной гордыне, попирающей и природу, и людей, и самого Творца.
Но вот в чём соль: дух человеческий действует через слово, облекается словом и живёт в нём — дух и слово тесно связаны. Поэтому духовное выправление и подъём духа невозможны в искалеченном, обезображенном языковом теле. Для этого подъёма необходима особая питательная среда, особая сфера, насыщенная высоко-духовной энергией, особая ткань. Всё это создаётся тонкой материей слова, всё это содержится в его духоносном теле. Поэтому человек, прежде всего, должен покаяться в извращении, разрушении слова, которое в конечном итоге идёт от Слова, от Творца.
Предыстория об экологии слова
Кардинальная связь природного и духовного ныне становится очевидной для всех. А разве не очевидна связь слова и судьбы человека, взаимосвязь языка и характера народа? И насколько разрушительны для природы пошлость реклам и засилье чужеземных слов? И так ли безобидна кибернетизация слова? И до какого предела можно терпеть бездуховность в языке и бесчисленные нападки на наш природный язык сказок, былин и песен, на церковно-славянский язык нашего богослужения? И действительно ли можно называться хоть горшком и быть безразличным к переименованиям улиц, городов, земель? Только ли это неуважение к себе, к своей земле и истории? Только ли это беспамятство? И не должна ли здесь сказать своё слово экология?
Итак, о слове. Как оно соотносится с общей экологической проблематикой? Каков его экологический статус?
Сначала несколько примеров. В петербургской прессе описан странный случай, произошедший в Александрийском театре. Идёт пьеса Чехова «Платонов». Когда в адрес героя пьесы произносится фраза, что ему следует умереть, артист падает, и его увозят на «скорой помощи». Так случилось уже с несколькими актёрами, и всё на этой фразе. Вызвали специалистов, они исследовали геопатогенные зоны, указали безопасные меридианы — но ведь и слов из пьесы не выбросишь, а они своё делают.
А вот приятный пример (позвольте, всё из того же Чехова). Один из персонажей его повести «Степь» с удивлением открывается, как полюбила его девушка, на взаимность чувств которой он уже потерял надежду: «Отозвал я её в сторонку и, может, с целый час ей разные слова …Полюбила! Три года не любила, а за слова полюбила!» «Ну, и пошла за меня…».
Вместе с тем в повседневности мы видим, как низкие, грязные, пошлые слова разрушают нравственные опоры и уничтожают духовное; разрушается язык — разрушаются души. А разве не разрушает целостность нашего языка и нашего духа засилье английского языка? Нет, мы не сможем восстановить экологическую целостность природы, если не поймём, что условием целостности природы является целостность человеческого духа и человеческого родства разных уровней (семьи, народа). А для этого необходима прежде всего целостность языковая. Необходимо полнокровное, безущербное развитие родного языка. Слова ведь преисполнены жизни, как и всё живое в природе. Слова не менее живы, нежели травы, деревья и реки.
Всё это не могло не привести к экологии слова. К тому широкому, общему культурологическому течению, которое в последние годы постепенно разрастается и всё более набирает силу благодаря множеству ручейков и речек разной величины и происхождения: благодаря «науке о культуре языка» академика В.В. Виноградова, благодаря «экологии языка» и «лингвоэкологии» (термины 1988 года) по трудам Л.И. Скворцова, В.П. Григорьевой, С.И. Виноградовой, В.В. Колесова, Ю.Н. Караулова и других; благодаря концепции Ю.М. Лотмана о «семиосфере», и «онтокоммуникации» Г.С. Батищева. По-моему, впервые термин «экология языка» появился в 1972 году в работе англичанина Хаугена (Haugen).
Что такое экология слова — определить не просто ввиду широты и юности этого понятия. И хотя экология слова пока ещё формируется, мы всё же попробуем сказать, что это такое. Да, это сохранение родного языка, его словесного богатства, чистоты, здоровья. Это наука о целостности языка, о его связи с культурой своего народа, и вместе с тем о его связи с земной семиосферой. Это наука об энергетике слова, о его творящей силе, о его связи с биосферой, с языком живой природы. Это, наконец, понятие о духовном значении слова, о его глубокой связи с личностью, с характером и судьбой народа, о его связи с высшими духовными сферами, с Творцом. Отсюда становится всё более ясно, что биологической, земной экологии не обойтись без экологии слова и духа. В свою очередь, экология слова обнаруживает много родственного в биоэкологии и даже черпает оттуда «заготовки» для своих терминов, например, таких: «лингвоцид», «лексическая эрозия», «языковая аллергия»…
Немного об истоках и традиции отечественного осмысления метафизики слова. Истоки эти прослеживаются из Древней Греции. Греческий гений — надо отдать ему должное — как никто другой имел особый дар постижения природы слова, его значения в мире, самою божественность глагола. Не случайно более чем за 500 лет до рождения Христа Гераклит Эфесский учил: «Всё совершается по логосу». Не случайно филология — любословие, наука о слове — родилась на греческой земле. Неспроста и греческие мыслители Прокл, Дионисий Ареопагит, а за ними и византийские исихасты развивали учение о божественных логосах.
Эта традиция о божественных логосах пришла на Русь из Византии и унаследовалась ею. Через наших боговдохновенных учителей словесности, а затем благодаря русским православным философам она дошла до наших дней и получила дальнейшее развитие в трудах о. Павла Флоренского, С. Булгакова, А.Ф. Лосева, Г.С. Батищева, М.К. Петрова и других. Глубокой разработкой этой философской и одновременно филологической традицией русская мысль, русская культура разительно отличается от западной. В западных учениях о языке (герменевтических, семантических, структуралистских) на первый план выступает информационная, логическая составляющая языка. Эта традиция развивает рационалистическую, кибернетическую линию. (Она есть и у нас). Слово — сигнал, слово — техническое средство — вот западный подход. Даже, если словом или текстом объявляется и человек1.
Традиции же русской культуры и философии присуще рассматривать слово как нечто живое и одухотворённое. В настоящее время в России существует два подхода к языку: информационно-рационалистический, главным образом представленный нашими лингвистами; и духовно-метафизический, представленный нашими религиозными философами. Диалог между этими двумя линиями становится всё активнее и плодотворнее.
Об информационном поле биосферы
Чтобы следовать далее в мир экологии слова, чтобы уяснить себе его истоки и смысл, позволим себе сделать небольшую экскурсию в область биологической экологии — попытаемся увидеть информационно-биологические корни слова, обратившись к представлению о планетарном информационном пространстве биосферы.
Один мальчик спросил: «Папа, а есть ли у вирусов мозг?» И в самом деле, если у них нет мозга, то, как они «обмозговывают» свою жизнь? Оказывается, все эти бедненькие безмозглые вирусы и бактерии не такие уж бедненькие: мало того, что всё живое имеет необходимую ему информацию, есть ещё некий единый фонд всей биологической информации биосферы, благодаря которому, живые существа не только пополняют её в себе, но и обмениваются ею друг с другом. Поэтому они не «чувствуют» себя одинокими и изолированными от единого живого сообщества биосферы. На земле, в биосфере всегда было это глобальное информационное поле, которое обеспечивало информацией биосферу и всё в ней живущее. Одними из первых об этом сказали Вернадский и Шарден, затем Казначеев, Хесини другие.
Что же это за поле? Видите ли, пощупать его на всём земном шаре не просто. Да и слишком много здесь загадочного. Его исследуют пока по частям: то одну, то другую его составляющую. Поэтому можно лишь назвать некоторые из составляющих этого единого биосферного поля.
Во-первых, это электромагнитные поля, создаваемые живыми организмами, и взаимодействие их с окружающими электромагнитными полями; в конечном счёте, — их общее взаимодействие с грандиозной магнитосферой Земли. Магнитосфера Земли, как исполинский дирижёр, руководит всей биосферой. Через неё же действуют на землян солнечные вспышки и космические излучения. Эксперименты показали, что живые организмы погибают вне магнитного поля Земли.
Во-вторых, это «горизонтальный» перенос генов (в частности, с помощью вирусов) от организма к организму. Благодаря этому совершается циркуляция генов во всей биосфере и в конечном итоге образуется единый генетический фонд биосферы.
В-третьих, это сигнальные молекулы, выделяемые различными организмами, которые тоже способны передавать биологическую информацию: предупреждающую, отпугивающую или, наоборот, привлекающую другие организмы. Широко известны феромоны муравьёв. Млекопитающие имеют свои запахи. Рыбы улавливают запах родной реки за тысячи миль в океане. Цветы, листья и корни растений тоже выделяют свои сигнальные молекулы. Прекрасным носителем биологической информации является вода. Поэтому так целебны воды в природе.
Есть ещё нечто, что называют биополем, и что нельзя отнести ни к электромагнетизму, ни к химизму, ни к какому другому известному физическому фактору: «не то, не то, и не это». Сейчас увидели носитель полевой информации в торсионном поле. «То» ли это?
Ещё Вернадский утверждал, что живая материя создаёт особое живое пространство2, которое обнимает всю биосферу, обуславливает жизнь всех организмов, получая в свою очередь от них мощный приток энергии и информации. Поэтому гибель каждого существа через биосферу сказывается на всей нашей жизни.
Кстати, в этом и суть всякой экологической системы, всегда состоящей из живых и неживых «элементов», но существует она лишь до тех пор, пока в ней существует биологическое пространство, которое охватывает все её «элементы» (в том числе и неживые) и даже неживое делает функционально живым (или подчиняющимся живому и работающим на него). Поэтому с уверенностью можно сказать, что и почва живая, и река, и воздух над поляной тоже живые. Эта идея и является основной экологической парадигмой.
Потоки биологической информации с отдалённейших времен омывали земной шар. Сгущаясь, они порождали всё более сложные организмы, среди которых появились высшие животные с развитым мозгом и, наконец, человек, который явился порождением эволюционного устремления всей биосферы, а не отдельной веточки эволюционного развития.
В биосфере возник особый биологический язык (гены, медиаторы, нейронные коды), который и воссоздаёт всю живую природу от вируса до человеческого организма. Но этого было мало. «Разумный океан», биосферный «солярис» нуждался в ком-то, кто бы вместил слово — воспринял, понял, обрадовался ему, сказал его. Природе необходимо было слово. Слово, а не просто бессловесные потоки информации: биологическая информация без слова не завершена, безвольна, её потоки идут как-бы автоматически, они не могут приостановиться, задуматься, они беспрестанно должны входить или выходить, как в некоем кибернетическом устройстве. В этом есть что-то подневольное, механистическое, умаляющее жизнь. (Таково понимание с научной точки зрения).
Не слово ли и сделало человека человеком и выделило его из животного мира? Слово — это свобода! Это привилегия не робота, не раба, а человека, личности. Он говорит его, когда хочет, когда считает нужным. Он хозяин своему слову. Он может молчать, а потом сказать те слова, что сам выберет. Начинается творчество. Творчество словом и в слове, ибо биосфера обрела его. Земля научалась слову, училась постигать, знать, иметь его!
Создавалась планетарная сфера слова.
Семиосфера — планетарная система слова
Итак, появилась планетарная сфера слова. Но биосферное информационное поле не исчезло, оно продолжает существовать. И существует оно уже вместе со сферой слова, взаимодействует с ней и надеется, что разум словесной сферы с Божьей Помощью не только не допустит гибели биосферы, но и поможет решить её непростые проблемы.
Слово — это не просто единица информации. Числом оно неисчислимо: как его ни «компьютеризируй» и не кодируй числом — оно всё равно удержит в себе ещё какой-то неведомый смысл. Слова ведь — многослойные единицы смысла, кванты разума. Это такие «сущности», многослойный смысл которых может «декодировать» и постигать лишь человек, ибо слова неотъемлемы от человека, они продолжение его сути и одежда его духа. И само слово человеческое тяготеет к личностному началу, стремится само быть подобием личности. А как неповторимо бывает иное слово, особенно в художественном произведении!
В середине нашего века чуткие умы Тейяра де Шардена и Вернадского уловили нечто действенное и особенное в планетарном пространстве, что назвали ноосферой, т.е. сферой разума, и даже планетарным разумом. Слово — «опорная конструкция» духовного мира: его действием создаются не только поэмы, трактаты и речи — а сам человеческий мир и его будущее. Ноосфера Земли складывается из духовных сфер отдельных людей, и у каждого она своя, особенная. Каждый носит вокруг себя невидимую ноосферу, которая в значительной степени создана из слов. И словесный мир человека тем уникальнее, чем богаче и сложнее его личность.
Понятие о ноосфере было гениально во времена Вернадского. Однако разум-то всякий бывает, вот и у насекомых какой-то свой «разум», кибернетики толкуют об искусственном разуме… К концу XX века стало очевидно, что на нашей планете есть ещё невиданное пространство слова. И вот в 80-е годы знаменитый наш филолог Ю.М. Лотман, как итог 25-летних исследований, формулирует необычную (и вместе с тем созвучную ноосфере Вернадского) концепцию семиосферы: о реальном пространстве слов и других смысловых знаков, охватывающем земной шар. Лотман писал: «В этом смысле семиосфера современного мира, которая неуклонно расширяясь в пространстве на протяжении веков, приняла ныне глобальный характер, включает в себя и позывные спутников, и стихи поэтов, и крики животных. Взаимосвязь этих элементов семиотического пространства не метафора, а реальность…Семиосфера определяет языки народов и отдельных людей, без неё не может существовать никакая культура, никакая человеческая информация, ни самоё человечество. В своих основных чертах семиосфера удивительно напоминает биосферу. Она так же реальна, целостна, всепланетнаи определяюща по отношению к своим «элементам» (языкам), имеет границы, ядро, память, и даже «род «самосознания»» и «семиотическую индивидуальность» (в этом смысле можно сказать, что семиосфера есть «семиотическая личность»)». И далее: «Все уровни семиосферы — от личности человека или отдельного текста до глобальных семиотических единств — являют собой как бы вложенные друг в друга семиосферы…» (Лотман).
Таким образом, экология слова начинается с глобального семиотического неба, которое распростирается над всем человечеством, и над каждым из нас, и которое не появилось бы, не будь биосферы и её информационного поля. И, как всякий живой организм, семиосфера нуждается в гармонии.
Но самонадеянное человечество не понимает этого: оно торопится безжалостно оборвать пуповину соединяющую слово с жизнью, торопится рационализировать, технизировать и тем самым умертвить язык. В течение последних веков это происходит во всём мире, всё убыстряясь по мере закабаления людей «техническим прогрессом». Об этом точно сказал С. Кара-Мурза: «…одним из следствий научной революции XVII-XVIIIвеков было немыслимое раньше явление: сознательное создание новых языков». Хорошо ли это, становится ясно из дальнейшего: «…для объяснения мира, лишённого святости, нужен был новый язык».
«Язык стал аналитическим, в то время как раньше он соединял, — слова имели многослойный, множественный смысл. Теперь слова стали рациональными, они были очищены от множества уходящих в глубь веков смыслов. Они потеряли святость и ценность (приобретя взамен цену)». Чего только стоят эти «менеджеры», «дистрибьютеры», «супервайзеры» и т. д.
Да, семиосфера едина. Увы, её разрушение не могут удержать политические и языковые границы. Поверженное слово в любой стране равно крушит мир людей, животных и растений — разрушение природы везде начинается с разрушения слова. А искалеченная природа отомщает разрушавшему её слову тем, что стирает его вовсе с лица земли — и бессловесным становится опустошённый мир.
Экология слова и наследственный код народа
Экология слова многоструйна как река. Это не только глобальный охват планетарной семиосферы. Сверкающие струи русского языка омывают материк с именем Россия. Что они несут ему? Красоту и крепость — или размывают последние его устои? Да, бывали погружения в пучины истории, но Россия не потерялась в них, как Атлантида, а обрела хранителя. В глубинах Светлояра сияет град Китеж и хранит душу России.
Каким волшебством, какими подвигами удалось России обрести свой Китеж? Подвигом веры? Да, конечно. Но мы здесь скажем об ином, не менее важном факторе. Почему, например, бабочка лимонница и через тысячи лет остаётся лимонницей, а дуб — дубом? Их хранит наследственный код, гены. Всякий народ тоже, чтобы постоянно возрождаться и самовоспроизводиться должен иметь для этого наследственный код, подобный генам биологического организма. И этот код без слова, без национального языка не существует — народ начинается с языка. Национальный язык с точки зрения экологии слова — это геном народа3.
Геном этот имеет разные составные части. Рассмотрим некоторые из них. Начинается геном нашего народа с азбуки. Часто говорят: «Так лишь уж важно каким алфавитом пользоваться?» Оказывается, важно. Кириллица создана именно для русских (и для других славян) — она несёт в себе особый код нашей культуры и христианской духовности. Недавние исследования бельгийского лингвиста Ф. Винке показали, что в кирилловской азбуке, в единой системе её символики заключён особый смысл религиозного, мировоззренческого значения (о божественной Троице, о воплощении Логоса на земле и др.). «Каждая новая буква хранит первичный замысел своего создателя, содержит глубокий священный смысл и отражает религиозное мироощущение, мистическую интерпретацию каждого символа»4. Каждая буква вносит в порождаемые слова божественную силу и свет. Об этом следует помнить, произнося слова — да будет в них свет горний!
Далее, очень важна конструкция слов и фраз. Русский язык, как и древнегреческий, относится к флективным, т.е. в нём значение слов зависит от наличия тех или иных флексий (суффиксов, окончаний и т. д.), и благодаря этому русские имеют возможность строить фразу свободно, в отличие от жёсткого построения фразы, например, у англичан, французов и т.п.. Исследуя наследственный код культур, современный русский философ М.К. Петров пришёл к выводу, что национальные культура и характер (ныне принято говорить «менталитет») в большой степени зависят от строя языка, от того, как народ говорит: пластично и свободно строя фразу, или жёстко закрепляя слова в заранее отведённых им местах. С этим, например, связан характер англичан и французов, стремящихся прежде всего всё измерять, а не созерцать или размышлять, как индеец или русский. Отсюда же их предприимчивость и практицизм.
Большую лепту в русский национально-культурный геном вносит церковно-славянский язык. Он не просто богослужебный «предмет» в православных храмах, а фундамент русской культуры, важнейшая часть современного русского языка, являющая собой в нём духовность, строгость и чистоту. Видный филолог нашего времени Н.И. Толстой убедительно показал в своих исследованиях, что русский литературный язык есть детище церковно-славянского и народного языков. Академик Ю.Н. Караулов отметил способность церковно-славянского языка оживлять нынешний русский язык: причём, «…процесс оживления слова, возвращения к его семантическим истокам обладает эффектом «поля» — магнитного, гравитационного, т. п. заставляя носителей языка осмыслять его заново и светом такого осмысления озарять связанные с ним другие слова…»5.
Вместе с тем церковно-славянский язык осуществляет в русской культуре ещё одну важнейшую функцию — «барьерную». Именно об этом пишет Ирина Роднянская в своей статье «Язык православного богослужения как препятствие к раскультуриванию современной России»6. Удивительно, но об этом же более ста лет назад писал ещё И.В. Киреевский: «По необыкновенно счастливому стечению обстоятельств словенский язык (т.е. церковно-славянский — авт.) имеет то преимущество над русским, над латинским, греческим и надо всеми возможными языками, имеющими азбуку, что на нём нет ни одной книги вредной, ни одной бесполезной, не могущей усилить веру, очистить нравственность народа, укрепить связи его семейных, общественных и государственных отношений. Поэтому я думаю, что изучение его вместо утончённостей катехизиса в русской словесности могло бы служить одним из сильнейших противодействий тому, что может быть вредного для народа в науках, взятых отдельно от религии»7.
Выпадение и разрушение одной из высших страт (слоёв) русского языка — церковно-славянской страты — сразу искажает глубинную иерархию ценностей народа и ввергает его в бедствие, едва ли поправимое.
Помимо этого в геноме нашей культуры неоценимым сокровищем является народный язык сказок, былин, песен, поговорок.
«Не шуми ты, мати дубравушка моя,
Не мешай мне молодцу думу думати…»
О, ручейки цветистой народной речи! Как оживляете вы русскую землю в городах и весях! И как богато корнесловие русских слов, как пестует душу русского человека заботливое соприкосновение родственных звуков: миротворец смирил немирных мироедов, и в мире замирение настало. Чужеземным языком так не скажешь, не имеет он корней в нашем языке!
Есть ещё одна могучая сила словесной «материи» — мифология. Мифы (и древние, и современные) подчиняют народное сознание, они буквально строят жизнь народа. Выдающийся русский философ А.Ф. Лосев, говоря о значении мифа, писал, что «всякая живая личность есть так или иначе миф» и, что «все вещи нашего обыденного опыта — мифичны». И о религии: «Религия есть вид мифа, а именно мифическая жизнь и притом мифическая жизнь ради самоутверждения в вечности. Стало быть, миф не есть религия; миф охватывает и разные другие области; миф может быть в науке, в искусстве, в религии. Но религия не может быть без мифа». И ещё: «Христианская религия требует колокольного звона»8. Звоны града Китежа приходят к нам невидимо — градом Китежем мы помним себя, своё лучшее, исконно русское. В нём мы видим себя Иванами-царевичами,идущими в тридевятое царство за живой водой, за Жар-птицей, за любимой Девицей-красой. Это наш национальный миф, который держит нас, не даёт забыть, что мы русские. Как чудесно он представлен в наших сказках, которые имеют свою волшебную силу.
Наша христианская мифология питает нашу православную веру. Эта мифология имеет свои чудеса Рождественской ночи, с её колядками и поздравлениями, удивительную игру солнца на Пасху, зелёный восторг на Троицу. Мифы не что-то нереальное, они — высокая реальность. И эту реальность, как и язык наш, и азбуку нашу надо беречь и защищать не меньше, чем леса, реки и землю.
Что в имени твоём?
Был в наше время на русской земле великий праведник и молитвенник старец Феодосий Иерусалимский. Имел он одну редкую способность: разумение имён. Так однажды он предвидел страшную кончину некоей женщины и, чтобы помочь избежать этого, предложил ей усердно молиться и, кроме того дал указание — «чтобы она приехала к нему получить новое имя, а раз другое имя, то другая судьба…»9. Ученики Феодосия свидетельствовали: «Когда о. Феодосий при постриге нарекал имя, похожее на крестильное, как то: Марина — Мария, Анна — Ангелина, Петр — Порфирий, жизнь человека менялась незначительно. Когда же новое имя резко отличалось от исходного, следовал крутой поворот судьбы»10.Одному офицеру о. Феодосий при постриге дал имя резко отличное от прежнего — и этот новоявленный монах вскоре погиб. Если бы не это, ему предстояло пройти сталинские застенки, которых он не выдержал бы…
А вот наблюдение из области искусства. Один литературовед заметил, что «Когда Пушкин ощущал судьбу своего героя особо близкой своей собственной судьбе, он называл его (сознательно или подсознательно?) именем начинавшимся на Ал… как и его собственное — Александр, — Алеко в «Цыганах», Альберт в «Скупом рыцаре», а теперь вот — Альфонс»11.
Не могу не привести ещё одно яркое свидетельство силы имени, касающееся известной исторической фигуры, речь о Шамиле. Переводчик кавказских поэтов Яков Козловский поведал следующее. Когда Шамиль родился, «Новорожденному дали имя Али. Едва встав на ноги, мальчик тяжело заболел. Родители кинулись к знахарям и муллам, но надежды не оправдались: единственный сын таял на глазах. Тогда по совету аульских стариков прибегли они к магическому обычаю древних: смене имени занемогшего. Его назвали Шамилем. И он поправился, за что мать Али-Шамиля Боху Меседу возносила благодарственные молитвы Всевышнему до конца дней своих»12.Отечественные языковеды давно отметили сакральную роль имени в древней языковой культуре. Так Топоров писал в 1993 году: «Произнесение вслух имени является, безусловно, достаточно важным элементом любой заговорной традиции, поскольку именно оно делает данный магический текст направленным, чем и обуславливается эффективность слова как действия… Эти особенности использования имени подтверждают распространенный в архаических коллективах взгляд на имя как на внутреннюю сущность, душу его носителя, источник силы и процветания. Именно эти особенности имени обеспечивали ему выдающуюся роль в мифологии и ритуале, мантике и поэтике, логике и философии, семиотике и культуре в целом»13.
* * *
Имена, имена, личности и судьбы… Продвигаясь по тропам экологии слова, мы подошли к самой заповедной и загадочной области, к учению об именах. Конечно, на человека действует всякое слово. Словесная сфера, порождаемая и притягиваемая человеком,облаком витает над ним, оседая и наслаиваясь на нём и подчиняя его себе. Но имена — это особый разговор!
Учение об именах — это целая наука. Она свидетельствует о влиянии имени на исторические и социальные процессы, на произведения искусства, на психические состояния и феномены, на характеры и судьбы, наконец. Это учение, имея глубокие корни в русской религиозно-философской традиции, развивалось усилиями корифеев русской мысли: о. Павлом Флоренским, о. Сергием Булгаковым, А.Ф. Лосевым. Силу имени знали Пушкин, Достоевский, преподобный Амвросий Оптинский. Мы здесь не будем излагать это учение, а лишь прикоснёмся к сложнейшей теме метафизики имени, чтобы дать представление о тех глубоких и серьёзных вещах, с которыми связана экология слова.
О, имена! Сколько их и как в них разобраться? Но оказывается, их не так много. Флоренский пишет, что человечество располагает всего несколькими сотнями основных имён. Получить имя — быть приобщённым к высшему! Из всего живущего только люди имеют настоящие имена, ибоименно человек способен быть личностью. В средневековой Европе верили: «Некрещённый ребёнок подвергался большой опасности: у него не было имени, определявшего и связывавшего его с миром смертных…»14, т.е. — с миром человеческим.
Есть имена добротные, надёжные, а есть рискованные, «неприрученные»; есть древние (например, библейские, древнегреческие), а есть имена молодые, ещё не обжитые, не прогретые человеческим теплом, хотя и с большими возможностями (например, славянские, германские). В своей работе «Имена» вот как Флоренский характеризует славянское имя Людмила: «Людмила хочет эффекта, но не аффектации. Это честная натура, преувеличенная в своей честности, подчёркнутая в ней, грубая в честности… Людмила — героическая натура, может быть, не столько даже героическая, сколько желающая быть таковою. Она понимает героизм очень элементарно, как и благородство… Ей ненавистно довольство, но там, где несчастье и горе, она — на своём месте… и готова на всякую жертву, порывистую и без оглядки. Она делается тут находчивой, предприимчивой, может повести за собой, влить энергию, овладеть положением и — в самом деле вывести… Она, в героические моменты, мила толпе. Человеку же она не мила, да и не хочет быть милой, и потому грубиянит ему…»15. (Вспомните своих знакомых Людмил)
Чем выше личность, тем выше, значительнее, сакральнеееё имя. Так, например, у монахов наречение новым именем означает не просто разрыв с прежней, мирской жизнью, а более высокую жизнь-служение, жизнь-подвижничество.
* * *
Далее в своём изложении мы последуем за суждениями о. Павла Флоренского, поскольку у него особенно свежо и глубоко представлено учение о именах. Познакомимся с наиболее существенными его результатами в этой области. С именами Флоренский связывает целый ряд важнейших для человека моментов. Тут и субстанционально-энергетический момент, и исторический, и личностный, и психологический, церковный, культурный, и другие.
Прежде всего, имя — это слово; но слово особенное: «Имя — новый высший род слова…» — пишет Флоренский16. Почему же имя — «высший род слова»? Потому что с большой буквы? Нет, не поэтому, а в силу того, что всякое имя несёт особенную «энергетику», действующую на человека, носящего это имя, и на его окружение. «Энергию», которую никакое иное слово, кроме имени, не может иметь, ибо имя как бы интегрирует данную личность («охватывает полный круг энергий личности») и заключает в себе её духовную энергию: «Ведь имя есть слово, даже сгущённое слово; и потому, как всякое слово, но в большей степени, оно есть неустанная играющая энергия духа.» И это не выдумка, так как «человечество, всегда и везде, утверждая имена в качестве субстанциальных сил или силовых субстанций или энергий, имело же, за собою подлинный опыт веков и народов…».
И эта энергия такова, что подчиняет себе даже исторические процессы. Флоренский показывает, например, что якобинство не случайно связано с именем Якоба-Якова, что это имя несёт сильное разрушающее начало. Здесь уместно напомнить какую разрушительную роль сыграли в ходе «Перестройки» Яковлевы (один идеолог, другой — редактор газеты «Московские новости»).
Но ещё в большей степени сила имени действует на личность, с которой оно связано неразрывно и внутренне. Потому что «имя есть последняя выразимость в слове начала личного (как число — безличного), нежнейшая, а потому наиболее адекватная плоть личности». «…Если мы знаем в себе что реальное, то это есть наше собственное имя. Ведь около него именно оплотняется наша внутренняя жизнь, оно — твёрдая точка нашей текучести…». По Флоренскому человек «до имени» — ещё не человек, ни для себя, ни для других, и не член общества, ибо не является субъектом личных отношений; он лишь возможность человека: «без имени нет целостности личности…».
Когда с человеком происходят глубокие психические расстройства, вместе с потерей самосознания человек теряет внутреннюю связь со своим именем; иногда до такой степени, что забывает, кто он и какое у него имя. Напоминание же его имени помогает ему восстановить самосознание, память и выйти из пропасти забвения. «Восстанавливается личность с именем». Примеров тому много. Не зря же влюбленные так жаждут всё вновь и вновь слышать своё имя из любимых уст и сами щедры на упоминание имени любимого, взывая к нему его именем, как заклинанием!
Также известно, какое большое значение имени придаёт Церковь. Вся её служба проникнута именными обращениями-формулами: «имени Твоего ради», «по имени и житие» (о святых), упоминание имён в молитвах «о здравии» и «о упокоении». «Имя оценивается церковью, а за нею и всем православным народом, как тип, как духовная конкретная норма личностного бытия, как идея; а святой — как наилучший её выразитель, своё эмпирическое существование соделавший прозрачным так, что чрез него нам светит благороднейший свет данного имени». «Только усвоив церковное и общечеловеческое понимание имён как формообразующих сил… можно усвоить учение о покровительстве святых и подражании им». Из этого не следует, что имена надо давать исключительно по святцам: ведь совсем не обязательно твой духовный строй будет соответствовать качествам того святого, в день которого ты родился.
Здесь мы подходим к насущнейшему вопросу: как выбрать имя? Важно ведь не только качество того или иного имени — а его соответствие тому человеческому «материалу», к которому его «присоединяют». Как угадать, какому человеку какое имя подходит? О, это большая мудрость и тончайшая интуиция. Её могут иметь чуткие (именно чуткие!) родители, умудрённые и духовно зрячие бабушки, и духовники-молитвенники. Флоренский пишет: «…имя даётся либо бесхитростной интуицией простого сердца, либо сознательному ведению большой опытности…».
Произвольный же выбор имени, или, ещё хуже, изобретение новых имён — типа Эра, Октябрина, Электрина может принести человеку непоправимый вред, исказив его жизненную линию. Тогда и начинается единоборство человека с его именем. Человек может победить, приручив имя. А может быть и побеждён именем. Флоренский утверждает, что придумывание нового имени столь же несостоятельно, как и изобретение новой религии: «…Совершенно забывают, что имён не придумаешь и что существующие имена суть некоторый наиболее устойчивый факт культуры и важнейший из её устоев». Имена — величайшая культурно-духовная ценность человечества, создававшаяся на протяжении тысячелетий.
Да, сила имени велика. Но я пишу об этом не для того, чтобы запугать, и не для того, чтобы все наперебой бросились разрывать золотую жилу имён, выискивая посчастливее, гадать и волховатьнад ними, наподобие увлечению гороскопами. Напротив, предостерегаю от этого: всякая мания ненормальна. От неё страдает истина. В чём же суть-истина?
Кратко подытожим. Во-первых, следует уважать имя; знать, что это великая ценность и сила; что имя — это очень серьёзно. Во-вторых, не надо спешить отказываться от своего имени, если оно и показалось вам неудачным — а получше распознать своё имя и постараться оправдать его высшее предначертание и зов. В-третьих, давать имена детям, внукам, или обретать новое имя себе с величайшей ответственностью, прислушиваясь к внутреннему голосу или к мудрым советам. Необходимо помнить о величайшей ответственности и ни в коем случае не играть в имена.
И ныне, как пишет Валентин Курбатов вслед за Владимиром Зелинским, пред нами «самая первая и самая трудная задача: «из смутной безымянности», куда мы были затиснуты историей и слепотой, «высвободить Имя» и возблагодарить это Имя за возвращение света, за постепенное пробуждение из пустоты дня в освобождающуюся вечность»17.
Безымянность, безъязыкость
(О пагубности сквернословия)
Напрасно юные и не совсем уже юные мальчики (да и девочки) считают мат признаком силы, мужественности, удали, как говорят, «крутости». Большое зло скрывается в этих бессмысленных, примитивно-вульгарных «выражениях», кои и выражают лишь темноту и злобность. Напрасно считают некие учёные и прочие обыватели, что на Руси так заведено, что ей без «выражений» никак нельзя. Да ещё и гордятся тем, что порой иностранцы, ещё незная русского языка, вовсю матерятся, предпочитая мат другим ругательствам. Существуют даже мастера «фигурного», «трехэтажного» и т.п. мата. А в наше время он проник уже и в художественную литературу, которая (в незначительной её части) решила, что без этого ей не выжить.
Зло всегда находит себе адвокатов, всегда оправдывается необходимостью, даже диссертации на эту тему пишутся. Но мы-то — свободно мыслящие люди — разве мы должны отдаваться в полон злоязычию? Зло не само кладёт себе предел — его устанавливают бесчисленные усилия добра, сопротивляющегося злу. И куда бы зло не затесалось, везде оно получает стойкий, спокойный, уверенный отпор. Поэтому-то зло и изобретает всё новые приёмы, надевает новые маски, стараясь уйти из под разящего удара. Способов борьбы великое множество. И каждый сражается тем оружием, каким владеет.
Экология слова имеет свой арсенал. И ей есть за что сражаться: она обязана защищать здоровье, чистоту и целостность родного языка; предупреждать о тех бедах и несчастьях, какие влечёт за собой чёрнословье; и заботиться о предотвращении физических и духовных последствий для личности, культуры и народа в целом.
Снова и снова, как заклинание, твержу, что всё в нас и вокруг нас — живое: и леса, и воды, и каждая клеточка, и каждое слово. Мы не всегда это видим, не всегда понимаем. Экология и учит нас, что вокруг нас не пустая, мёртвая среда, а всё являет собой живой организм той или иной степени сложности. И язык наш — сложнейший живой организм. И он может быть отравлен, как и всё живое. И, прежде всего, матом.
Сам по себе, вне языка мат ничего не значит, он лишь паразитирует на языке, который отлично обходится без него: в «Войне и мире», например, есть всё, но нет мата; то же и в «Тихом Доне». Являясь суррогатом языка, его безликой подменой и уподобляясь собачьему лаю, он, прежде всего, обличает языковое убожество его рабов. Они пытаются возместить им личностную несостоятельность и неполноценность, на деле лишь усугубляют её.
От мата идёт мертвенность — и умерщвляет окружающее. Дети, вырастающие в такой среде, развиваются ущербными психически, умственно, культурно. Взрослея, они становятся невменяемыми в своей агрессивности и сквернословие становится для них привычной средой обитания. Словесный смрад, исходящий от них, поражает окружающих. Порой от этого у людей происходят стрессы, подскакивает давление, увеличиваются сердечные боли, портится настроение — наносится огромный вред здоровью.
В диком поле словесного чертополоха культура не может нормально развиваться и деградирует. Распространяется безъязыкость, резко снижается коммуникативность людей, особенно на культурном и духовном уровнях. Её вытесняет пошлость, хамство, грубость — атрибуты зоны, лагеря, вырождения. Отсюда рукой подать, как замечают филологи Ремнева и Комлев, до языкового зомбирования: «Примитивность языкового мышления создаёт благоприятную почву для примитивизации логического мышления, этакой формы языкового зомбирования»18. Сквернословие прежде всего разрушает личность. Теряется оригинальное, выдающееся. Оно настроено на заурядность и всех стремится подогнать под неё, сделать серой массой. Лишает мысль полёта.
Но самое ужасное зло — сквернословие порождает безымянность. Для сквернословов не требуется знать и величать по имени-отчеству. Какое отчество, когда даже имя заменяется кличкой, а то и вовсе человек никак не называется, он уже «эй-ты». Что может быть горше — стать безымянной чуркой. Безымянность сродни безликости. Безликое стадо, безликая масса, безликая тьма… И как имя связано с ликом, светом, созиданием — именами ткётся полотно бытия, — так безымянность раздирает ткань бытия, обрекая её на погибель. Матерщина именно насаждает безымянность.
Насколько имя созидает язык, собирая и сгущая его собой, делая его целостным, настолько безымянность и безликость в языке, вторгающиеся в него через разрывы, производимые сквернословием, губят его. Происходит разрушение языка. Языковой нигилизм сквернословия аннигилирует, отрицает сам язык. Язык как бы проваливается в пустоту, как сквозь дыры уходит в небытие. Один московский филолог так и определил: мат — это чёрные дыры языка, которые затягивают в провал небытия всё языком созданное.
Не зря русская художественная литература избегала мата, как чумы; всегда изгоняла его из своих пределов, начиная от Иллариона с его «Словом о законе и благодати», от «Слова о полку Игореве» до Пушкина, Толстого, Чехова. Высокая, истинная литература и чёрное низкое слово не могут сосуществовать — они из разных миров.
И поистине, сквернословие ведёт в антимир ада. Об этом свидетельствуют праведники, старцы, святые, об этом предупреждает Православная Церковь. Вот увещевание из послания преподобного Кирилла Белозерского сыну Дмитрия Донского, князю Андрею Дмитриевичу: «Тако же, господине, уймай под собою люди от скверных слов и от лаяния, понеже то всё прогневляет Бога»19.
Трудно улавливать молниеносную связь между вылетевшим смердящим словом и неотразимым последствием этого. Тем более — в посмертии. И всё же такие свидетельства есть. Удивительные свидетельства о связи нашей жизни с посмертной участью собраны архимандритом Пантелеймоном20. Приведём несколько примеров. Послушница Фёкла видела людей мучимых бесами в печах. Она рассказывает: «Когда мы отошли, я спросила у него (Ангела-провожатого — авт.) за что эти люди посажены в эти страшные печи? Юноша ответил мне: «Сюда попадают все христиане, которые только по имени были христианами, а дела творили неподобные: не почитали праздники, бранились скверными словами, пировали рано утром»».
Ещё определённее рассказ мещанина А.П. Писаревского. Он поведал о том, как будучи опрокинут с возом, без признаков жизни (в состоянии клинической смерти — сказали бы мы сейчас), имел такое видение. К нему подступили страшные «эфиопы», говоря: «Эта душа наша, потому что она умерла без покаяния». Эти «эфиопы представляли Ангелам все грехи мною содеянные от юности и до настоящего дня, даже забытые мною грехи вспомянули и особенно сильно осуждали меня за сквернословие. Всё, что говорили они, была сущая правда».
В народе знают, что очень нехорошо чертыхаться. В прежние времена православные люди даже избегали произносить или писать приставку «бес». Говорили, например, не «бесполезно», а «неполезно». А отец Павел Флоренский даже и после революции уже при новом правописании упорно везде вместо «бес» писал «без», ссылаясь на привычку.
Людям следует знать церковные предупреждения относительно сквернословия. Есть известная икона «Богородица семистрельная», где Богородица изображена пронзённой стрелами. Есть такая трактовка, что стрелы эти — бранные, матерные слова. И ещё есть предупреждение, что Богородица отступается от грешников-сквернословов и не предстательствует, не заступничает о них перед Богом. И это страшно. Ещё одно предупреждение гласит, что матерщинники не удостаиваются предсмертного покаяния и причастия. Смерть часто настигает их внезапно и сопровождается лишением дара речи. По сути, они сами себя её лишили.
Дорога в преисподнюю стелется матом: язык, низверженный сквернословием, проваливается — с языком проваливается в преисподнюю и сам человек. Вот подлинный случай, который чуть-чуть позволяет заглянуть в эту пропасть. В больнице лежал в тяжёлом состоянии человек (отъявленный матерщинник). У него был парализован центр речи — он не мог сказать ни одного человеческого слова. Но поразительное дело, мат извергался из него сплошным потоком. Этот пример подсказывает: либо яд матерщины уничтожил в его мозгу центр нормальной человеческой речи, либо исток мата находится совсем в ином месте — в преисподней.
Достойно удивления, что этот клинический факт находит мощное подтверждение в филолого-культурологических изысканиях о корнях сквернословия в вековых глубинах противодействующей им верующей Руси. Именно в глубину языческих времён уходят корни матерщины, как важнейшего элемента в культе языческих радений и игрищ. Именно в срамных словах сосредотачивалась магия ритуала. Без них не обходилось ни на колядках, ни на праздник Купалы, ни на обрядах, связанных с плодородием. В связи с этим Б.А. Успенский пишет: «Поскольку те или иные представители нечистой силы генетически восходят к языческим богам, можно предположить, что матерная ругань восходит к языческим молитвам или заговорам, заклинаниям…» Поэтому «в древнерусской письменности — в условиях христианского языческого двоеверия — матерщина закономерно рассматривается как черта бесовского поведения»21.
С матерщиной (как и с язычеством) на Руси боролись с начала христианизации. Уже в «Повести временных лет» неодобрительно упоминается языческое «срамословие». Матерщине противятся Кирилл Туровский, митрополит Пётр, новгородский митрополит Фотий. Бесовские песни, «буе слово, срамословие, бесстудная словеса и плясание» были осуждены Стоглавым собором (1551 года), затем многими указами царя Алексея Михайловича (1648 года). В поучениях святителей и пастырей того времени говорится, что с человеком, который матерится, не следует «ни ясти, ни пити, ни молиться аще не останется такового злаго слова22«.
Кроме того на Руси издревле существовало убеждение, «что матерная брань оскверняет землю, что вызывает в свою очередь гнев земли»; более того люди считали, что матерщина оскорбляет покоящихся в земле родителей, и даже приводит к оскорблению рода. Существовало представление, «что земля раскрывается, размыкается, разверзается, разваливается от матерного ругательства. Это представление может приобретать космические масштабы, т.е. описывается как мировой катаклизм, что мы и наблюдаем, в …текстах: …с матерной бранью устойчиво связываются мотивы землетрясения, потрясения земли, которые воспринимаются как закономерное и неизбежное следствие матерщины…»23
Поэтому-то в поучении против сквернословия, приписываемому Иоанну Златоусту говорится, «…что матерным словом оскорбляется, во-первых, Матерь Божия, во-вторых, родная мать человека и, наконец, «третья мать» — Мать-Земля». «… А которого дни человек матерно излает и в тот день уста его кровиюзапекутца злые ради веры и нечистого смрада исходящего изо уст его, и тому человеку не подобает того дни в церковь Божию входити, ни креста целовати, ни (е)вангелия, и причастия ему отнюдь не давати… И в который день человек матерны излает в то время небо и земля потрясеся и Пречистая Богородица вострепенетася от такого слова24«.
* * *
В заключение небольшая оптимистическая нотка. Один мой очень интеллигентный знакомый, когда узнал, что я пишу против сквернословия, сказал, что бороться с этим также безнадёжно, как с явлением природы, как, например, с плохой погодой. Было, дескать, и будет. Так думают многие. И всё же заслоны и средства есть и против стихии матерщины — это свет культуры и веры. Мат не услышишь в библиотеке, в театре, на концерте, в школе (правда, в наше время с этим стало хуже), и, конечно, — в храме. Обычно бытует он там, где тяжёлая, грязная работа.
Но даже там не следует опускать руки. Замечательный пример приводит современный русский писатель Олег Волков. Дворянин, истинный интеллигент, и мужественный, верующий человек, прошедший сталинские лагеря и тюрьмы, он принципиально отвергал словесную грязь и распущенность. В книге о своей лагерной одиссее Волков рассказывает — впрочем, ему слово: «…Будь сказано мимоходом, — случай просто невероятный! — что в бригаде вывелась матерщина. Поначалу требование моё — при мне не сквернословить! — встречалось недоуменно, как чудачество. Пожимали плечами: Матюгнуться не смей! Подумаешь, чай не девки! Однако остерегались, а там и привыкли. Я и сейчас не отвечу, в силу каких причин мне удалось, не располагая решительно никакими средствами принуждения, выиграть на сплаве поединок с матом»25. Достойно подражания!
(продолжение следует)
1 «Чтобы не заставлять себя размышлять над сложным вопросом о природе и сущности слова, американские лингвисты вообще отказались от понятия слова».
Р.А. Будагов. «Язык — реальность — язык». М. 1993.
2 Недавно биофизики в Петербургском университете зарегистрировали изменения свойств пространства в окрестности делящихся клеток.
3«Язык считается основным, ярчайшим и устойчивым показателем этноса», — писал Н.И. Толстой. Н.И. Толстой. «Язык и народная культура». М. 1995.
4«Литературная учеба». 1996. кн. 3.
5Ю.Н. Караулов «О состоянии русского языка современности». М. 1991.
6 «Литературная учеба». 1997. кн. 5-6. С. 86-93.
7Там же. В.В. Афанасьев. «Просвещая разум и сердце» (О записке И.В. Киреевского) С. 110
8 А.Ф. Лосев. «Диалектика мифа».
9А. Ильинская. «Тайна старца Феодосия Иерусалимского». «Литературная учеба». 1996. кн. 1. С. 187.
10Там же. С. 190
11Л.М. Аринштейн. «Преддуэльная лирика». Вестник Российской Академии наук. 1996. Т. 66. N 8. С. 728.
12Яков Козловский «Поговорим о бурных днях Кавказа…». «Наука и религия». 1997. N 7. С. 20.
13Т. А. Михайлова. «К «грамматике» заговора». Вопросы языкознания. 1997. N 2. С. 137.
14 «Феи и эльфы». М. 1996. (из серии «Зачарованный мир»)
15 Священник Павел Флоренский «Имена». М. 1993. (все послед. ссылки будут на эту книгу)
16Это мнение не только Флоренского. Современный филолог М.Е Верещагин пишет:
«Имя с (произнесённым или только подразумеваемым) атрибутом как раз и является максимально смыслоёмким. Если вспомнить терминологию в своё время предложенную в концепции лексического фона как компонента семантики слова, то из всех лексических единиц имя собственное с устойчивым атрибутом обладает наиболее развитым фоновым шлейфом». Е.М. Верещагин. «История возникновения древнего общеславянского литературного языка». М. 1997. С. 182
17 В. Курбатов. «Пробуждение». «Путь православия». 1997. N 5. С. 218
18Ремнева М.Л., Н.Г. Комлев. «Универсум филологии: язык, общество и наука». Вестник МГУ. Филология (сер. 9). 1997. N 2. С. 59.
19Преподобные Кирилл, Ферапонт и Мартиниан Белозерские. Спб. 1993. С. 183
20Архимандрит Пантелеймон. «Тайны загробного мира». М. 1997. С. 37, 106, 111.
21 Цитируется по статье Б.А. Успенского «Мифологический аспект экспрессивной фразеологии». из кн. «Избранные труды». Т 2. М. 1996.
22 Там же
23Там же
24 Там же
25 О. Волков. «Погружение во тьму».