— Егоровна, ты, говорят, к самому Александру Свирскому ездила?
— Ох, девоньки, благодать какая! Прямо летать хочется.
— Да неужто?
— Ага. Лежит нетленный ужо как шесть веков! И батюшка их окормлял, иеромонах, архимандрит тепереча. А его аэромонахом зовут, три обители стоят, и на все три его хватает! И в Хутыни была. Как там встречают, обзавидуешься. Обычай у них такой: кто бы ни пришёл, всякого с миром принимают, всякого накормят, спать уложат, обогреют, слово ласковое скажут. Рады. Даже покровитель их небесный – Варлаам – двух настоятелей палкой побил за то, что паломникам в приюте отказали!
Бабы полукругом обступили невысокую седовласую селянку в белом платке и белых босоножках. Улыбается скромно, золотыми коронками, рассказывает. А эти слушают с интересом, но без зависти. Рады за неё, за то, что выбралась-таки из села своего на мир посмотреть. А куда православному ехать любо? По святым местам. Вот cелянка и раздаёт гостинцы и маленькие подарочки: кому иконку, кому маслица даст. Берут все, благодарят, а сами аж светятся: вот молодец Егоровна, вот умница!
Храм деревянный, Рождества Богородицы, древний, триста лет ему, даже больше. Главный вход закрыт обычно, а внутрь люди попадают через боковую дверь, по крашеным до блеска крутым коричневым ступенькам. Справа к стенке прибит небольшой поручень: за него держатся местные старушки, забираясь наверх и то и дело переводя дух. Снаружи жарко, а внутри прохладно: в больших сенях перед главным входом по бокам длинными рядами стоят деревянные лавки, на одной из которых стоят большие эмалированные вёдра со святой водой, взятой из глубокого колодца неподалёку. Пройдёшь дальше – и не поверишь: стены – белые, с колоннами и замысловатой резной лепниной, глянешь вверх, и не наглядишься и не нарадуешься тому простору, что раскрывает перед тобой кажущийся таким небольшим и доморощенным храм. Видно сразу: чем богаты, тем и рады. И хоть в симметрии подкачала композиция чуть-чуть, да фигурки резные не так идеальны, как у тех же Фрязиных, но зато всё это – своё. Зачем нам немцы, зачем греки, зачем итальянцы? Мы и сами можем!
Вот, выходит из алтаря отец Василий. Пожилой, грузный, с больными ногами, при ходьбе переваливается с боку на бок, медленно спускается по ступенькам с амвона. Вот, прихожане подходят под благословение.
— Ты как, Мария, редиску собрала?
— Да давно уж, батюшко!
— А у матушки у моей взошла только… — сокрушается отец Василий.
— Ты как, экзамен свой сдал? — спрашивает он у белобрысого паренька.
— Сдал.
— Ну и как, на «пятёрку»?
— Эк… на «трояк».
— Эх ты, лапоть… — опечаленно вздыхает отец Василий. И вроде бы паренька по голове хлопнуть собирается, но нет, ничего, гладит. Ему и «трояк» хорошо.
Уж с четверть века прошло с тех пор, как приехал отец Василий служить на сей приход. Теперь он – почтенный протоиерей, с наградами, с камилавкой и прочими знаками отличия. Любят его тут, без него – никак.
Хор тут – особенный. Поют жуть, как непривычно. Ноты хоть и присутствуют, но вот понимает их худо-бедно только регент. Поют наизусть, заучили давно уже за многие-многие годы. Церковь-то открыта была и при Екатерине Великой, и при Павле, и при Александрах-батюшках, и Николаях-покровителях, и при Ленине-Сталине-Хрущёве-Брежневе… Что уж говорить про наше худое время?
— … и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого… Яко Твое есть Царство и Сила и Слава н-мн-присно и в-….-веков… — доносится из алтаря.
— Аминь!
Вот так вот, скороговоркой, проглатывая окончания. Привыкли.
В Москве-то иные хоры, вон, какие смешанные, профессиональные. С листа поют, с выражением. Заслушаешься прямо. Как будто не в церковь, а в театр попал, на оперу «Ромео и Джульетта» Шарля Гуно. Выводят красиво, с достоинством, сами себя слушают, собой любуются. А здесь звёзд с неба не ловят: служба – она и есть служба. Люди тут сплошь простые, без хитринки, без подлянки. Если грешен, то видит твоё нутро всё село. Радости общие, беды – тоже общие. Иногда вот приедут люди образованные и скажут:
— Тьфу, провинция… Водку пьют, газет и книжек не читают. Словарный запас – мизерный, даже Канта и Гегеля не знают! Как с такими общаться?
— …вем, яко несмь достоин, ниже доволен, да под кров внидеши храма души моея… — читает пожилая учительница на клиросе. Читает с выражением, с такой интонацией, словно умудрённая жизнью бабушка рассказывает сказку на ночь своему внуку.
— Про Амвросия Медиоланского не знают, про Зинона Веронийского – тоже. Чернота! — подумает человек образованный.
— …занеже весь пуст и пался есть, и не имаши во мне места достойна еже главу подклонити…
— Нигде не были, никуда не ездили. В Литургии ничего не понимают. Даже толком что такое Евхаристия объяснить не могут!
— … и буди ми помощник и заступник, окормляя в мире живот мой, сподобляя мя и одесную Тебе предстояния со святыми Твоими… Аминь.
Вот выходит батюшка на исповедь. Тяжело спускается с амвона, держа в руках Крест и Евангелие. «Ну, — говорит, — милые мои. Все мы, значить, грешные. Да-да. Все мы грешные. Никого без греха нет. Все одним миром мазаны. Так, что кайтесь, если злобу на кого держали. Бывает, значить, что такое подумаешь, так рассердишься, что сам себе потом удивляешься. Если материлисся – тоже кайтесь. Водку кушали? Кушали. Не надо водку пить, особенно сейчас. Учтите: завтра Пост начинается». И выстраивается очередь на исповедь. Минут на тридцать можно отлучиться, отдохнуть в просторных сенях, сидя на лавочке около окошка и убивая назойливых комаров. Снаружи птички поют, в окошки ветерок надувает. Красота.
— Бабуль, а почему до Причастия ничего есть и пить нельзя? — спрашивает маленькая девочка, которая сидит рядом.
— Ну… положено так.
— А почему так положено?
— Не знаю, внученька… вроде бы, заведено так. И всё.
— Ага! Говорил я, что ничего они про таинство Евхаристии не знают! — думает человек образованный.
— Милок, а ты на машине? — подходит одна из прихожанок. — Может, подхватишь меня на обратной дороге?
— А? … Ну… так конечно….
Вот, заканчивается исповедь, и батюшка причащает своих прихожан. Ну, а слово напутственное – оно короткое. Нет длинных и заумных речей про «имманентность» и «трансцендентность», чего из них поймут старушки? «Ну, бабоньки, сегодня у нас заговение перед Петровым постом. А пост у нас вооооот такой, — (батюшка с видом заправского рыбака разводит руки), — …идите, значить, на грядки и сажайте побольше огурцов. Всем вам доброго здравия и успехов в благих начинаниях». Вот и вся проповедь. Почему-то мне кажется, что большего им и не надо.