Хюльхорст – немецкая глубинка?… 16-17 декабря.
В Хюльхорсте были в половине двенадцатого ночи. На «басике» — небольшом японском микроавтобусе добрались сравнительно быстро, пообщавшись по дороге вволю. Так, что за столом, где немного выпили за встречу, говорить было уже особенно не о чем. К часу ночи я завалился спать в комнате старшей из дочерей четы Райманов, где для меня освободили место и постелили постель. С племяшами предстояло познакомиться уже утром. Голубые обои с рисунком облаков и яркий солнечный свет, пробивающийся в спальню сквозь наклонное окно мансарды – первое, что я увидел, открыв глаза. Взглянул на часы. Уже девять. В соседней комнате слышны детские голоса и смех. Прислушавшись, понял – говорят по-немецки. Племяши очевидно, подзабыли русский язык. А, может, не знали вовсе? Пора вставать. После вечернего застолья голова не совсем свежа, мысли путаются. Конечно, ночью я не успел как следует рассмотреть жилище Раймеров. Дети уже спали, будить их не имело смысла. А маленькая Эля, которую Алла брала с собою, уснула ещё в машине на обратной дороге. Так что знакомиться предстоит, как только встану. Ванная с душем рядом со спальней на втором этаже. Туалет, бритьё и я уже в форме. Спускаюсь по ступеням вниз. На большом кожаном диванчике, стоящем посреди гостиной, резвятся дети. Заметив меня, они прекращают игру и усаживаются на диван. На меня смотрят три пары глаз с некоторой настороженностью и любопытством.
— Ну, здравствуйте, — говорю я. – Давайте знакомиться.
Дети поглядывают на меня с хитрецой, будто не понимая меня. А, может, и вправду не понимают? Первой приходит в себя старшая из присутствующих. Ей не больше пяти. Она подходит ко мне.
— Тебя как зовут? – спрашивает она.
Я отвечаю. И спрашиваю:
— А как зовут тебя?
— Мария, — отвечает она и прижимается к моим ногам.
В гостиной появляется Алла.
— Ну что, уже познакомились? – улыбается она.
— Только начинаем. Пока в процессе.
Младшие стесняются, подбегают к матери и прячутся за её юбку. Но совсем скоро любопытство пересиливает настороженность, и мы уже играем все вместе. Узнаю, что Саше – четыре годика, а самой младшенькой – Элине – недавно исполнилось два. Саша почти не знает русского языка. На мои вопросы он отвечает «да» или «нет», очевидно, не понимая смысла самих вопросов. Мария более разговорчива. Её речь перемешана русскими и немецкими словами. Она очень ласкова и всё время прижимается ко мне. Саша пытается сказать что-то по-немецки. Я улыбаюсь и прошу повторить это по-русски. Но ему это не по силам. Он тушуется и убегает на кухню. Алла готовит на кухне завтрак и через дверь спрашивает, как мне спалось на новом месте. Спалось мне замечательно, и я этого не скрываю. После молитвы и завтрака, разбираю свои вещи. Коробку конфет в подарок для Аллы и бутылку «Столичной» для Гены я передал ещё вечером, когда дети спали. Узнаю что старшая из дочерей – Лена ещё в восемь утра ушла в школу. Ей уже десять лет и учится она в четвёртом классе.
Приведя в порядок дневниковые записи, спрашиваю у Аллы разрешения позвонить в Кёльн Васе Гресле и в секретариат русской службы «Немецкой волны» некому Ефиму Шуману – журналисту, телефон которого мне оставила Габи Хенц, знакомая немецкая журналистка, работающая в Москве, на предмет возможности издания моих книг в Германии. Не дослушав меня до конца, гер Шуман сказал, что встречаться нам нецелесообразно, ввиду того, что литературой они не занимаются, а если что-то и анонсируют, то лишь западную литературу и искусство, так как о русской литературе в России и так хорошо знают. Затем, сославшись на занятость, он повесил трубку, не дав мне вставить и слова. Немецкая педантичность – с этим нужно считаться. Впрочем, особых иллюзий на счёт изданий своей прозы я и не имел. Но, если оставался хотя бы один шанс, его нужно было использовать. После созвонился с Васей Гресле, сообщив ему, что волен в своих действиях и от «Немецкой волны» больше не завишу. Договорившись о том, что перезвоню ему сразу, как только станет известна дата моего отправления в Кёльн, посчитал официальную часть программы на день выполненной. Теперь можно и подышать воздухом немецкой глубинки.
Хюльхорст. Кирха…
На улице солнце. Температура воздуха не ниже десяти градусов тепла. Засняв на видеокамеру общий план Хюльхорста, представляющего из себя коттеджный посёлок из десятка домов с красными черепичными крышами, вошёл в дом и снял его интерьеры, чтобы было потом что показать в Москве, как живут простые переселенцы. Подобные коттеджи в России имеют, пожалуй, только «новые русские». Первый этаж с прихожей и лестницей с забежными ступенями на второй этаж, просторная, светлая гостиная с качественной добротной мебелью и большими пластиковыми дверьми во двор, где ещё предстояло разбить цветник, установить беседку с мангалом и высадить фруктовые деревья. Гостиная связана с прихожей и кухней, вся мебель сделана руками Гены на мебельной фабрике, где он работает. А уходит Гена на работу, к слову сказать, к восьми утра и до восьми вечера работает. Может быть, это и противоречит трудовому законодательству, но выбирать не приходится. За место держится, потому как найти работу переселенцам нелегко, да и платят на фирме прилично – две с половиной-три тысячи марок в месяц. Алла подрабатывает в офисе уборщицей по два часа в день — с пяти до семи вечера и получает за это тысячу плюс премиальные и подарки для детей к праздникам. Это совсем неплохо, даже если учесть, что оба они имеют высшее педагогическое образование. Устроиться по специальности здесь весьма трудно. Да и понятие престижности работы очень относительно.
Но я отвлёкся…Поднимаюсь по лестнице на второй этаж. На стенах в красивых рамочках развешаны фотографии детей, а также семейный портрет четы Раймеров. От всего этого веет немецкой аккуратностью и стабильностью. На втором этаже спальня родителей и две детские комнаты, одну из которых отдали на время мне. Отсняв интерьеры и поставив батарейку на подзарядку, привожу в порядок свою дорожную сумку и составляю план на ближайшее время. Возвращается со школы Лена. После традиционной молитвы и не менее традиционного обеда, беру с собою детей – всех, кроме маленькой Элины и направляюсь в их компании осматривать местные достопримечательности. Окрестности Хюльхорста представляют собой несколько десятков домов сросшихся между собой деревенек. Здесь каждый бауэр-землевладелец имеет право застройки своей земли по проекту, утверждённому муниципальными властями. Так, группой стоят дома с бледно-жёлтой кирпичной кладкой стен и крышами, крытыми тёмно-коричневой черепицей. Отдельными вкраплениями на фоне однотипных групп аккуратных домиков выглядят старые, покрытые слоем замшелого мха и вьющейся по кирпичной кладке, выщербленной временем стен построек прошлых веков, сухой виноградной лозой. В одной из старинных построек угадывается кузница, в другой – амбар. Чуть в стороне – милый, ухоженный домик бауэра в фахверке, национальной особенности архитектуры городских домов состоятельных господ. Речушка, с переброшенным через неё каменным мостиком, околица с почерневшим от дождей и солнца, покосившимся забором. Своеобразная германская провинция…
Я впервые в немецкой глубинке, если так можно назвать эти очаровательные места средней полосы Германии, с добротными дорогами, ухоженными домиками и стрижеными газонами под окнами. Рядом со школой, в которой учится Лена, — футбольное поле с небольшой трибуной из нескольких рядов скамеек. Газон размечен белой краской, на ворота натянута капроновая сетка зелёного цвета. Так и хочется, взять мяч и выбежать на поляну, которой могут позавидовать некоторые команды мастеров в России…
Так можно ли считать Хюльхорст глубинкой? Для середины декабря здесь установилась отличная погода. Градусов восемь-десять тепла – о такой погоде в такое время года в Москве можно только мечтать. Снимаю на камеру фрагменты сельской жизни: лошадь, вышагивающую по пашне за околицей, ветряную мельницу, трактор с прицепом, нагруженный сеном, пасущихся у перелеска коров…
Дети заметно подустали, и мы возвращаемся домой. Полдничаем. Алла собирается на работу. Я остаюсь с детьми, которые липнут ко мне, как к родному, что-то лопочут по-немецки – ну, истинные немчурята. Переводчиком мне — Леночка. У Элины в голове каша из русских и немецких слов, поэтому сказать что-то понятное у неё не получается ни на том языке, ни на этом. Алла говорит, что с речью у неё проблемы – всё-таки пошёл уже третий год, а она практически не разговаривает. С Сашей тоже было что-то подобное, пока он определялся с языком. Сперва, когда все они жили колонией переселенцев в одном месте, он говорил только по-русски. Теперь, перебравшись на другое место, где в основном жили дети коренных немцев, он быстро перешёл на немецкий, потому как над ним смеялись, когда он их не понимал. Вообще-то, детям язык даётся гораздо лучше, чем взрослым. Алла говорит, что она, наверное, так никогда и не научится говорить без акцента. А на первых порах, ей было настолько трудно общаться с местными жителями, что приходилось разговаривать лишь с членами семьи, да с переселенцами, у которых возникали те же проблемы.
Сейчас, спустя семь лет, как они здесь живут, языкового барьера почти нет, хотя иногда ощущаешь на себе недоброжелательность местных, считающих, что приезжие отобрали у них работу. Но с этим приходится мириться. После возвращения с работы Алла решила дождаться Гену и съездить в ближайший городок, где есть банхоф, чтобы определиться с моим билетом до Кёльна. Нужно было знать точное время отправления и прибытия в Кёльн, чтобы Вася мог там меня встретить.
После ужина, добравшись на микроавтобусе Гены до ближайшего городка Лёнде, нашли по компьютеру нужную справку, из которой следовало, что уехать в Кёльн поездом я смогу лишь через день – в субботу. Время в пути займёт чуть более двух с половиной часов. Стоимость билета составляла 35 марок. Здесь, наверное, необходимо пояснение…
Дело в том, что в Германии существует льготный проезд- билет выходного дня, по которому можно в течение суток изъездить хоть всю Германию. И не важно, какое расстояние ты проедешь, хоть сто километров, хоть тысячу – цена в 35 марок останется неизменной. Этим правом часто пользуются студенты, русские переселенцы и турецкие эмигранты. Да и сами немцы совсем не против использовать шанс сэкономить… И как я не пытался оплатить свой билет сам, Алла с Геной мне этого не позволили.
— Ты наш гость, — сказал Гена, — и нам это приятно.
Если учесть, что к ним наезжали родственники за автомобилями, и зачастую им приходилось жертвовать не только своим временем, но и чем-то большим, то, конечно, эта услуга казалась совсем ничтожной. Вернувшись домой, посидели за столом с бутылкой «Довганя» и хорошей закуской, посмотрели мой видеофильм, отснятый на Кипре, в Израиле, Палестине и Египте и… отправились спать. Утомлённый двенадцати часовым рабочим днём, поездкой за билетом по ночным дорогам и застольем, Гена заснул прямо на диване у телевизора. Алла ещё почитала мою книгу о путешествиях по Святой земле, но это было тогда, когда все мы уже спали…
На следующее утро погода заметно испортилась. На улице стало ветрено и сыро. За окном моросил мелкий дождь. Уже привыкнув к обязательному в этой семье ритуалу молитвы перед принятием пищи, позавтракали. Затем Алла позвонила подруге Галине и договорилась с её мужем, временно оказавшимся безработным, о том, чтобы он провёз нас на машине по окрестностям Хюльхорста.
— Целый день сидеть дома с детьми – надоест, — резонно заметила кузина. – Сейчас придёт Леночка со школы, оставим малышей на неё и поедем в Минден и на гору к монументу кайзеру Вильгельму. Ну, а дождик за окном – не такая и помеха. В машине тепло.
— И главное – сухо, — пошутил я.
Саша – старый друг Гены. Они оба родом из одного городка Канта, что в двадцати километрах от киргизской столицы, жили там по соседству, ходили в одну школу. Да и перебрались в Германию примерно в одно и тоже время. Они и здесь работали вместе на одной мебельной фабрике до того инцидента, когда однажды, не сдержавшись на очередную к себе несправедливость, Саша схватил мастера за грудки. Он даже не успел его ударить, хотя, по его словам, было за что, как на другой день оказался безработным. То, что могло сойти с рук на прежней родине, в Фатерланде с рук не сходило. Саша пережил суд, штраф, получил нелестные рекомендации, после чего устроиться на работу было уже не так-то просто. Всё это рассказала мне Алла, пока мы поджидали его. Подъехал он на красивой чёрной «Ауди» — весьма необычной машине для безработного. Оказалось, раньше эта машина принадлежала Гене. Но семья Раймеров большая и все уже не вмещались в ней. Поэтому «Ауди» продали, а взамен купили микроавтобус, на котором меня и привезли сюда. Похоже, дождик затянулся надолго. Проехав ряд деревенек, поднялись по серпантину дорог к вершине горы, с величественным монументом кайзеру Вильгельму, королю Германии, правящему здешними землями с 1871 по 1888 год до самой своей смерти. Оставив своего водителя в машине, поднялись к монументу, увенчанному массивным куполом высотой в 88 метров, о чём напоминала позеленевшая от времени бронзовая табличка у его подножия. Высота самой фигуры кайзера превышала семь метров. Справедливости ради, нужно отметить, что мемориал в это время находился на реставрации, и подняться по крутым ступеням непосредственно к скульптуре Вильгельма нам не удалось.
Минден. Монумент канцлеру Вильгельму
Мелкий, моросящий дождь мешал съёмке. Хотя что-то отснять всё же удалось. В том числе – потрясающий вид сверху, со смотровой площадки в форме сторожевой башни древнего замка, на раскинувшийся внизу, в долине реки Рейн, городок Минден. Скоро дождь загнал нас в машину, и мы спустились по извивающейся ленте мокрого асфальта дороге в этот городок, аккуратный и по-своему уютный.
Минден – небольшой речной порт на реке Везер и Среднегерманского канала, раскинувшийся вблизи границ земель Нижняя Саксония и Северный Рейн-Вестфалия. За «дворниками», стирающими капли дождя на лобовом стекле, проглядывали романо-готические шпили соборов, бюргерские дома в фахверке с просматривающейся внизу живописной долиной реки Вейзер – «Порта Вестфалика».
Саша – малоразговорчив и угрюм. Очевидно, ноша безработного не легка. В своих мрачных мыслях он теряет на какое-то время бдительность и подрезает «Рено» пожилой немки, слегка поцарапав краску её левого крыла. Хозяйка машины просигналила ему фарами, и он вынужден был остановиться. Встреча с полицией никак не входила в его планы. Испытательный срок, предписанный судом, мог напрочь подмочить его далеко не блестящую репутацию и перспективу на новую работу. Он вышел из машины, о чём-то поговорил с хозяйкой «Рено», седой, улыбчивой дамой. Улыбаясь ему во всю ширину вставной челюсти, она всё же записала его адрес, имя и фамилию, номер машины и домашний телефон.
Впрочем, это небольшое дорожное недоразумение не помешало им пожать друг другу руки и улыбнуться дежурными улыбками при этом. Я вышел из машины и с трудом обнаружил едва заметную, с волосок, царапину на тёмно-синем боку «Рено». Дама уехала, а я, чувствуя за собой какую-то вину – всё-таки из-за меня он поехал в дождь – спросил:
— Ну, как, всё обошлось?
— Как бы не так, — процедил Саша сквозь зубы. – Они только с виду такие добрые, а стоит отвернуться – сразу в полицию. А мне с ними встречаться – сам понимаешь…
Конечно, понимаю… Но чем я могу ему помочь?
Вернувшись домой, поспал пару часов – дождь способствует сну. Вечером отправился на «басике» вместе с Раймерами в маркет за продуктами. Здесь закупают продукты сразу на неделю, потому как в будни по магазинам ездить некогда. Если не удастся съездить в маркет в пятницу, то остаётся возможность посетить дежурный магазин лишь в субботу. В воскресенье магазины в Германии не работают.
В первом, ближайшем маркете набрали продуктов на 150 марок. В громадном «Мартхаузе», универсаме, площадью не меньше 2000 квадратных метров, набираем продуктов ещё на 240 марок. Алла говорит, что этого должно хватить на неделю, а то и на две. Тут же она покупает подарок для моей жены к Рождеству – большую коробку конфет. Гена берёт для меня большую бутылку настойки, настоянной, судя по тексту на этикетке, на 36 травах. Название настойки труднопроизносимо, но голова оленя на этикетке и дата основания фирмы говорят о том, что этот ликёр лечит от всех болезней на свете… и этому очень хочется верить.
А завтра предстоит самостоятельный путь в Кёльн. Как оно там сложится…
Кёльн, Бонн… далее везде. Суббота-воскресенье. 18-19 декабря.
Суббота. В полдень я уезжаю в Кёльн. Дети ко мне успели привыкнуть. Им совсем не хочется, чтобы я уезжал. Марийка прижимается ко мне с одной стороны, с другой – Саша с Элей. Старшая Лена спрашивает, когда я приеду теперь к ним в другой раз. Если бы я знал об этом сам… Расставаться всегда грустно. Даже не ожидал, что мне здесь будет так комфортно и тепло. Нужно ещё добраться до Билефельда. А это километров сорок. Укладываю вещи и подарки в дорожную сумку, прощаюсь с детьми и «басик» вместе со мной, Аллой и Геной покидает Хюльхорст, двигаясь по направлению к Билефельду. Достаю большую карту Германии и изучаю предстоящий маршрут.
К поезду подоспели минута к минуте. Ещё бы немного и поезд уехал бы без меня. Слегка подвела самоуверенность Гены, который был убеждён, что знает место расположения банхофа и пути подъезда к нему. Но всё хорошо, что хорошо кончается. Усаживаюсь у окна, машу рукой провожающим меня Раймерам, и поезд трогается. Разместившись на втором этаже поезда, оцениваю дизайн салона, рассматриваю спутников. В салоне их совсем не много. Основная часть едет вторым классом не первом этаже. Ко мне подходит кондуктор и, посмотрев мой билет выходного дня, пытается мне объяснить, что у меня билет второго класса, предлагает спуститься вниз. Сперва я вообще ничего не понял, лишь качал головой и твердил, как заведённый: «Нихт ферштейн… нихт ферштейн…», — дескать, не понимаю я его. Наконец, сообразив в чём дело, да и то, благодаря красноречивым жестам кондуктора, успокоил его, похлопав по плечу: «Я… я … яволь». Кондуктор, довольный собою, ушёл, а я остался на прежнем месте, пренебрегая правилами проезда. Со второго этажа мне как-то сподручней было снимать на видеокамеру. Всё-таки, хотелось снять интересное кино о Германии. А интуиция подсказывала, что сверху всё будет выглядеть гораздо привлекательнее. И предчувствия меня не обманули…
За окном мелькали одинокие хуторки, деревеньки, небольшие городки. Разложив карту на коленях, я принялся сверять на ней названия станций. Гютерслох, Оелде, Ален… А вот город покрупнее – Хамм, стоящий на реке Липпе. Характерные для немецких городов шпили кирх и соборов. А затем за окнами потянулся известный во всём мире Рурский индустриальный мегаполис, сросшихся между собой промышленных городов земли Северный Рейн-Вестфалия. Рурский угольный бассейн, растянувшийся вдоль реки Рур, берущей начало в горах Зауэрланд, в низовьях протекающей по южной окраине Северо-Германской низменности, как бы нанизил на себя ожерелье городов, разместившихся по обеим берегам Рейна, рек Эмшер, Рур и Липпе. Добросовестно снимаю всё на камеру. Первым из крупных городов на пути возникает Дортмунд. Это – «Восточные ворота» Рура. Из окна поезда я могу оценить только Хаутбанхоф – центральный железнодорожный вокзал города. Поезд отправляется дальше и через полчаса останавливается ещё в одном крупном городе конурбации – Бохуме. Об этом городе я знаю лишь то, что здесь производят автомобили «Опель»… За Бохумом следует Эссен. Со второго этажа поезда видны шпили готических церквей и величественный собор, название которого остаётся для меня тайной. Проезжаем город Мюльхайм, за которым следует Дуйсбург – крупнейший речной порт Западной Германии на реке Рейн и канале Рейн-Херне. Если Дортмунд считается «Восточными воротами» Рура, то Дуйсбург по праву можно считать «Воротами Западными». Здесь в салон подсаживается несколько футбольных фанатов. По майкам и шарфам определяю в них болельщиков «Кёльна». Они горланят песни, пьют пиво и задевают меня, мол, за кого я болею. Я отвечаю: «Spartaк – Moscow».
— О? Russia! Spartaк – Moscow… Хорошо! – и угощают меня баночным пивом. Снова горланят песни с одним и тем же рефреном: «Колониа… Колониа…», — я понимаю, так звучит по-немецки название их любимого клуба и спрашиваю по-английски, когда их «Кёльн» будет играть в Бундеслиге? Те обещают, что непременно в следующем году. На каждой станции в крупных городах они выкрикивают обидные речёвки городам-конкурентам «Кёльна», тем самым, задевая амбиции человека в штатском, который, показав им какое-то удостоверение, призывает их вести себя поприличнее.
Тем временем поезд подходит к Дюссельдорфу. Город является столицей земли Северный Рейн-Вестфалия и одним из крупнейших финансово-экономичных центров Германии. Я слышал, что здесь происходят международные промышленные ярмарки. Время летит незаметно.Поезд несётся стрелой вдоль правого берега Рейна и делает последнюю остановку перед Кёльном в Леверкузене. Обращаю внимание фанов «Кёльна» своими познаниями в футболе. Показываю большой палец и говорю:
— «Байер» Леверкузен – гуд тим!
Фаны машут на меня руками и снова затягивают: «Колониа… Колониа…». Под этот напев поезд въезжает в Кёльн. Точно по расписанию – минута в минуту – немецкая точность в действии. Если уж быть по-немецки точным и педантичным до конца, то Вася Гресле должен быть уже на подходе к банхофу.
Вася опоздал минут на десять. Если бы я не видел его фото у Эдика, мог бы и не узнать его. За двадцать лет, что я не видел его, он изменился достаточно сильно. Шапка тёмных кудрявых волос стала почти седой. Эдик рассказывал, что с год назад он пережил смерть жены, внезапно умершей прямо на работе от сердечной недостаточности. Он сильно переживал потерю и только недавно познакомился с новой фройлен, с которой, возможно очень скоро, у них должна состояться помолвка. Горные лыжи, свежий воздух Альп и вполне здоровый образ жизни поддерживают его форму. Вася узнал меня. Пожал руку, похлопал по плечу, помог донести сумку к припаркованному неподалёку от вокзала «Фиату-пенто». По-мужски скупо, но искренне… Забросили вещи к нему домой. Наспех познакомился с фройлен Ульрике. И, не теряя времени, отправились на прогулку по Кёльну, пока не начало темнеть. А темнеть в это время года здесь начинает с четырёх вечера. Сумерки быстро опускаются на землю, и к шести наступает ночь. Эдик говорил, что в Германии Васю называют Вилли. Спрашиваю, как удобнее к нему обращаться – Вася или Вилли? Он отвечает, что если мне удобнее называть его по привычке Вася, то ему всё равно. Мне, действительно, так привычнее, и он остаётся для меня Васей…
Спускаемся к набережной Рейна. Ширина реки здесь достигает 200-250 метров и мало напоминает тот Рейн, истоки которого приходилось мне наблюдать в Лихтенштейне два года тому назад. На набережной запарковано немало туристских автобусов в яркой раскраске рекламы и разношёрстной группы туристов, разгуливающей между ними. Снимаю на камеру. Вася добросовестно исполняет роль гида. — Вот это здание, — показывает он рукой на небоскрёб, — самый высокий жилой дом в Европе.
— Сколько же в нём этажей? – интересуюсь я.
— Сорок четыре. В нём я когда-то присматривал себе квартиру, — признаётся он. – Но проживание в нём оказалось для меня слишком дорогим.
Конечно, мы были не настолько близко знакомы с Васей Гресле. Просто знали о существовании друг друга, даже работали в одно время в одном и том же проектном институте. Но, хотя приятелями и не были, негласный дух братства архитекторов одной Альма-матер обязывал при встречах к тёплым, дружеским отношениям. Так уж водилось среди нашего братства… В общем-то, слово «приятель» имеет один корень со словом «приятно». А мне было вполне приятно общаться с Васей. Значит, по праву, можно считать его своим приятелем.
Вася оказался замечательным гидом. Архитектору, наверное, не сложно им быть, ибо при знакомстве с городом так или иначе приходится рассказывать о его архитектуре, о ландшафтно-парковом искусстве, об истории развития города на фоне градостроительных перемен.
Кёльн. Набережная Рейна…
— Кёльн – четвёртый по значимости и населению город Германии после Берлина, Гамбурга и Мюнхена, — рассказывает по ходу движения Вася. — Здесь свыше миллиона жителей. Через Рейн в Кёльне переброшено свыше десятка мостов. Один из них перед тобой. Снимаю на камеру панораму противоположенного берега Рейна с высотным офисом «Люфтганзы», проплывающие мимо речные трамвайчики, туристов и горожан, прогуливающихся по набережной. Заходящее солнце красит золотом величественный контур Кафедрального собора – изюминки Кёльна. Нам ещё предстоит подойти к нему поближе.
Тем временем Вася рассказывает историю возникновения города. Не навязчиво, со знанием дела:
— Кёльн возник из римского военного лагеря ещё в первом веке нашей эры на месте поселения германского племени убиев. Примерно тогда же получил название Колониа Агриппина. Занимая выгодное географическое положение и являясь резиденцией епископа уже к X веку представлял собой довольно крупный город и вскоре превратился в один крупнейших в средневековой Германии с развитыми ремеслом и торговлей.
— Послушай, — перебиваю его я, — а ты случаем не работал раньше экскурсоводом? У тебя так лихо всё получается.
— Архитектор обязан знать историю своего города, — отвечает Вася, — и если тебе интересно, могу рассказать о городе ещё чего-нибудь.
Извиняюсь, что перебил его и прошу продолжать.
— Синьоры города – кёльнские архиепископы, позже их стали называть курфюрстами, были в числе влиятельнейших имперских князей, — продолжает он свой рассказ. – С конца XI века горожане начали восставать против синьоров. Стычки закончились вооружённым столкновением, окончившимся переходом власти к патрициату… Не знаю, правда, насколько тебе всё это интересно.
— Продолжай, мне интересно, — прошу я. —
В результате ещё одного, более продолжительного восстания, власть в городе перешла к купечеству. И в XV веке Кёльн стал одним из ведущих членов Ганзы. А к концу XVIII века значение Кёльна упало, он даже в одно время был занят французами, а затем, по решению Венского конгресса, был передан Пруссии.
— А это что за памятник? – снова перебиваю я его, указывая не геометрическое нагромождение из чёрного и красного гранита, установленного прямо на газоне. – Здесь даже что-то написано…
— Это памятник жертвам фашизма – сексуальным меньшинствам. – Оказывается, есть здесь и такой памятник.
Пересекаем дорогу с небольшой, мощёной булыжником площадью и входим в Старый город. Мощная громада Кафедрального собора остаётся справа от нас. Рядом с ним, чуть в стороне, ещё один величественный собор – Грос-Санкт-Мартин. Вася говорит, что к нему мы подойдём чуть позднее. Узкие улочки Старого города очень уютны и по-человечески масштабны. До ноздрей доходит запах жареных колбасок и выпечки кондитеров. Сзади звучит сигнал рожка и нас обгоняет красочный жёлто-зелёный паровозик с туристами. Классно… Древнейшее ядро Кёльна – древнеримский лагерь с прямоугольным планом на берегу Рейна. На одной из небольших площадей, Вася обращает моё внимание на скульптурную группу клоунов.
— Это главные герои Кёльна, — говорит он. — Клоуны весёлый и грустный. На счастье нужно потрогать их за носы. — Я не отказываю себе в удовольствии коснуться их носов. Авось, счастья и прибавится… Маленькие дворики Старого города уютны и самобытны. В летнее время стены домов увиты плющом и вьюнками. Сейчас видны лишь их голые сухие стебли.
— А это памятник моему тёзке Вилли Остерману – известному Кёльнскому драматургу. А внизу на пьедестале — герои его произведений, — Вася слегка оживляется. Вообще-то, есть ощущение, что его что-то тревожит…
— Может, мне лучше называть тебя Вилли, а не Вася? – спрашиваю я его.
— Ради Бога, называй меня Васей, раз тебе так привычнее. Мне это совсем не мешает.
Идём дальше. Кёльн, как и вся католическая Европа готовится к Рождеству Христову. Гирлянды, фонарики, елочные украшения, Санта-Клаусы с мешками подарков украшают фасады домов. Выходим на Ратушную площадь.
— Каждый год одиннадцатого числа, одиннадцатого месяца в одиннадцать часов утра здесь начинается праздничный карнавал, проходящий до глубокой ночи, — рассказывает Вася, а я добросовестно снимаю свой фильм.
От рождественского базара распространяется устойчивый запах глювайна и кондитерских изделий. Начинает понемногу смеркаться. Включаются разноцветные фонарики, реклама баров, ресторанов. В центре площади вращается карусель, слышится детский смех, доносится бравурная музыка духового оркестра.Выходим к площади, откуда начинался Кёльн. Здесь сохранился слой и мощёнка двухтысячелетней давности. За это время слой центрального ядра города поднялся на метра три-четыре. Прямо перед нами городская ратуша, неоднократно достраиваемая, портик которой остался ещё с римских времён. Можно представить, какой внушительной была лестница, ведущая к портику, если слой земли так значительно поднялся. На площади вижу стеклянную пирамиду, почти такую же, как в парижском Лувре. Спрашиваю Васю, что сие означает?
— Под пирамидой – еврейская святыня – бассейн для ритуальных омовений. Здесь всегда еврейское влияние было очень сильным, — отвечает начитанный Вася.
Через стекло заглядываю вовнутрь и вижу остатки терм, напоминающие римские. Похожие термы мне доводилось видеть как-то в Помпеях. Сколько же всего накручено в мировой истории… Центральная торговая пешеходная улица представляет собой сплошную людскую реку. Поднимаю включенную камеру над головой, надеясь запечатлеть этот людской поток. На подмостках выступают уличные циркачи: жонглёры с горящими факелами, акробаты, шпагоглотатели, клоуны…
Наконец, подходим к главной достопримечательности города – Кафедральному собору. Масштабы его впечатляют. Высотой в 157 метров, длиной в 144 метра готический пятинефтный собор строился на протяжении трёх веков. Табличка у главного входа указывает даты его строительства: 1248-1560 года… Но подвергнутый разрушениям времени он был восстановлен и достроен лишь в 1880 году.
Кёльн. Кафедральный собор…
Чтобы больше не утомлять читателя цифрами, пройдём лучше вовнутрь этого величественного сооружения…Полумрак интерьера, как бы создаёт иллюзию средневековья. Подсвеченный слегка электрическими лампочками в виде свечей, собор давит на воображение тенями веков и тайн. Множество соборов мне приходилось видеть в различных странах Европы, но такой мощи готики на меня не когда не давило. Даже цветные витражи готических окон, закопчённые временем и сотнями лампад, кажутся мрачными отблесками средневековья…
Наконец, уставшие и голодные, возвращаемся к Васе домой. Фройлен Ульрике к нашему приходу приготовила ужин. Пока она накрывает стол, снимаю на камеру интерьер жилища кёльнского архитектора. Вася занимается частной архитектурной практикой. Говорит, что недостатка в клиентах не испытывает. Прекрасное знание немецкого языка и умение ладить с людьми позволяют ему поддерживать высокое реноме зодчего. Жильё вполне оригинально. Узкий длинный коридор метров на двадцать служит связующим звеном всех остальных помещений квартиры, примыкающих к нему с одной стороны. В коридоре развешаны картины, рисунки, гобелены, фотографии, рассказывающие о подвигах на поприще покорения горных вершин во время горнолыжных поездок. Среди фотографий и большое чёрно- белое фото так неожиданно ушедшей из жизни жены Васи – Наташи…
Спрашиваю, Васю – сколько лет этому дому?
— Дом построен в 1907 году, — отвечает он. В это время Ульрике зовёт нас к столу.
Романтический ужин при свечах, под скрипичный концерт магнитофонной записи. Мне уютно в этом доме, хотя я совсем не знаю Ульрике, и никогда не ходил в друзьях Васи Гресле, которого здесь зовут Вилли… Протёртый густой суп, жареные колбаски с брюссельской капустой и красным вином – традиционный немецкий ужин. В том случае, если досточтимое семейство не отправилось ужинать в ресторан. Впрочем, немцы – домочадцы и предпочитают домашний ужин в кругу семьи. Мы общаемся, едва пригубляя вино. Вася служит нам переводчиком.
После ужина «молодые» собираются на какую-то выставку, приуроченную к четвёртому адвенте – одному из четырёх субботних вечеров, предшествующих Рождеству. Я не сразу понимаю, что это такое, но когда мне предлагают составить им компанию, не раздумывая, соглашаюсь. Садимся в машину и едем на окраину Кёльна, где в огромных мастерских, принадлежащих когда-то какому-то военному ведомству, должна состояться выставка художников-авангардистов. Заброшенные мастерские отданы здесь на откуп художникам и мне ещё предстоит разобраться, в чём заключается искусство современного немецкого авангарда. Со мной видеокамера, которая должна мне в этом помочь.
Над входом в ангар из стены торчит обглоданный рыбий хвост метра на полтора из металла, подсвеченный красным софитом. Внутри – тусовка экстравагантных личностей с длинными волосами, причёсками ирокезов, с бритыми наголо головами, похожими на бильярдные шары. Надо понимать, это элита кёльнской творческой богемы. Передо мной – гигантский муравей, сваренный из кусков ржавого металла и подсвеченный красным светом, наподобие того хвоста рыбы перед входом. Чуть дальше – экран дисплея в чреве роботоподобного существа, обтянутого мешковиной. Снимаю на камеру подвешенного под потолком в глубине огромного ангара металлического динозавра, дрезину с навешанным на неё металлоломом, разбитую машину на велосипедных колёсах… Экспонаты разбросаны хаотично на большом пространстве. Здесь полумрак, местами – полный мрак. Посетители выставки, подобно призракам, появляются из темноты то тут, то там. Пока Ульрике общается с подругой, пригласившей её на эту выставку, мы с Васей молча бродим от одной груды металла к другой, между обрывками проволоки и груд художественно сваленного мусора. Вася предельно сосредоточен. Наверное, он понимает что-то такое, чего не понимаю я. А, может, просто задумался о превратностях судьбы…
Поднимаемся на второй этаж. Здесь мастерские художников, умеющих пачкать маслом холсты. Что изображено на полотнах, каждый решает сам. Хотя встречаются фрагменты человеческого тела, которые ни с чем не спутаешь. Даю возможность уму расслабиться и прохожу в комнату, откуда доносится заунывное пение. Там уже стоят Вася с Ульрике и внимательно смотрят на подиум. Группа молодых людей и девушек поют хором какой-то псалм. Лица у всех одухотворённые и предельно торжественные. Ко мне приходит игривое настроение. Тихонько спрашиваю у Васи, что здесь происходит. Вася также шёпотом, чтобы не нарушить идиллии четвёртого адвенте, отвечает, что это мастерская художника и здесь поют рождественские псалмы.
— А где сам художник? – спрашиваю я тихо.
— Его здесь нет, — заговорщически отвечает Вася.
Хорошенькое дело… Набились в комнату художника, которого здесь нет, и поют себе песни, выключив весь свет, кроме двух красных софитов.
— О чём поют? – пытаюсь я выяснить у Васи.
Вася прикладывает палец губам, давая понять, что вечер вопросов и ответов на время откладывается… Без особого сожаления выхожу из красной комнаты, напоминающей музыкальную шкатулку, и возвращаюсь к полотнам художников. За углом с заставленными стеллажами обнаруживаю работы, чем-то меня привлекающие. Обнажённые фигуры здесь перемешаны с диковинными натюрмортами, оргии с фрагментами распятого Христа, черепа с рождественскими гусями… На столе – стопкой буклеты с именем художника – Михаэль Новотны.
Ко мне подходит мужик колоритного вида в длинном плаще бежевого цвета под два метра ростом и пытается у меня что-то спросить. Я пытаюсь ему что-то ответить. За этим интересным занятием нас застаёт Вася. Подходит он вовремя, ибо разговор наш плавно заходил в тупик. Вася объясняет мне, что передо мной автор всех этих работ. Мне ничего не остаётся, как выразить художнику своё восхищение и попросить дать мне автограф. Вася представляет меня, как московского художника. Михаил Новотны, растекаясь в жирной улыбке, берёт со стола буклет со своими работами, спрашивает, как меня зовут, и размашисто пишет по-немецки: «Для Юрия Домбровского — адвенте четвёртого дня», ставит число и подпись. Я благодарю его и, откланявшись, спускаюсь вниз.
Внизу настойчиво пахнет дрожжами. Это подогревают глинтвейн. Вася угощает меня. По желудку разливается приятное тепло. Мне начинает нравиться этот адвенте. Послушав хоровое пение адвентистов и хрипы рок-музыканта, исполняющего что-то в стиле тяжёлого рока, мы, наконец, сворачиваем культурную программу, прощаемся с подругой Ульрике, благодаря которой мы побывали на этом адвенте, и отправляемся к запаркованной на тёмной улице машине. Вася делает большой круг по ночному Кёльну, обращая моё внимание на подсвеченные павильоны Кёльнской ярмарки, проходящей здесь ежегодно; на своеобразные романские церкви с богатой и сложной пространственной композицией: собор Санкт-Мария-им Капитоль, храмы Апостелькирхе и Гереонскирхе – красиво высвечиваются прожекторами. Да и кроме церквей, в ночном Кёльне есть на что посмотреть.
Уточнив у фройлен Ульрике что-то по-немецки, Вася делает ещё один крюк и показывает мне средневековый дом «Цур Шойер», двухъярусную галерею эпохи Ренессанса и зал танцев «Гюрцених», построенный в середине ХV века. Я уже плохо соображаю, и оперный театр путаю с цейхгаузом. Подумав, Вася предлагает перед тем, как вернуться домой, заскочить в какой-нибудь бар и пропустить по кружечке пива. Ульрике спрашивает у Васи, что он мне сказал, а когда тот переводит, пускается в длинный монолог на немецком. После чего Вася больше ничего не предлагает. Впрочем, я уже порядком устал, и хотелось только одного – принять душ и в постель. Подъезжая к дому, где живёт Вася, обращаю внимание на кирху без шпиля.
— Что это? – спрашиваю. – Напоминание о бомбардировках? Шпиль решили не восстанавливать?
— Нет, — Вася тоже, похоже, устал, – так было задумано архитекторами. Правда, после не раз возникали проекты достройки шпиля, но всегда что-то этому мешало. Я думаю со временем восстановить эту историческую несправедливость, сделать проект башни со шпилем и предложить его для реализации муниципальным властям. Думаю, у Васи это получится…
(продолжение следует)