Рассказ
В Москве мне необходимо было зайти в Книжную палату, которая, как выяснилось, переехала с Кремлевской набережной в район Центрального Театра Российской Армии и музея Вооруженных Сил. Здесь же находился один из старейших московских парков — Екатерининский. Уладив все формальности, я решил передохнуть на его тенистых аллеях. Однако найти свободную скамейку оказалось не просто. И лишь при выходе из парка на берегу пруда я обнаружил кафе, где, сидя за столиком под открытым небом, можно было кормить пестрых дивных уток, активно рассекающих водную гладь во всех направлениях, разборчиво принимая угощения от праздно гуляющих, разморенных жарой горожан. Бармен только что подошел и возился с мангалом, но пиво и чипсы он мне отпустил, и я занял столик поближе к воде, наслаждаясь холодным напитком в предвкушении вкусного обеда. Из состояния задумчивости меня вывело давно забытое ощущение того, что за мной наблюдают. Оглянувшись по-сторонам, я утвердился в своем предположении. Со скамейки напротив кафе на меня, не отрываясь, из-подлобья смотрел бомжеобразного вида мужчина. Был он неимоверно худ, заросший жидкой бороденкой, с русыми волосами до плеч, в куртке из непонятного материала и в потертых джинсах. Поймав мой взгляд, он ухмыльнулся, встал и ушел.
Да. Москва на этот раз поразила мое воображение обилием обездоленных, лишенных крова и здесь же — показное благополучие других, безумная роскошь… Приехал я рано утром и, оставив вещи в камере хранения, отправился побродить по столице пешком. Едва выйдя на улицу, я сразу же увидел нищих. После ночи они выползали погреться в первых лучах солнца из подвалов, из полуразрушенных зданий, из-под мостов… Они группками сидели или лежали на земле. Иногда что-то съестное было перед ними на обрывках газет. На лицах следы побоев, болезней, похмелья… У многих из них одежда превратилась в лохмотья. Но даже под ними угадывались еще не старые мужчины и женщины, дети… Лишние. Ненужные благополучному обществу. Оказавшиеся неспособными выживать в среде агрессивной цивилизации. Кто-то за их счет сделал себе прирост к своему состоянию, прибрав к рукам жилье этих несчастных. Еще совсем недавно, можно было оправдать чью-то загубленную жизнь необходимостью жертвы ради несравнимого большинства или ради будущего поколения. Теперь никаких объяснений не требовалось. Этих людей просто выбросили на обочину цивилизации, как некондиционный товар, как товар, который не нужен для удовлетворения личных потребностей, для формирования личного благополучия… В крайнем случае, для благополучия своей семьи. Осознание того, что все большое человеческое общество должно существовать по законам единой семьи, изгонялось из умов в страхе, что из-за такого понятия справедливости, что-то не удастся урвать… Что это за жизнь такая будет, когда у всех равные возможности, когда никого нельзя списать в расход?.. Тогда не будет стимула, не будет кайфа оттого, что ты кого-то подмял под себя, что ты извернулся и можешь теперь позволить себе бросить горсть мелочи нищим на паперти. В народе существуют точные прозвища тем, кто обрекает своих родных на жалкое существование, отбирая себе все, что произведено природой и общим трудом?.. Но кому хочется примерить эти прозвища на себя? Вот и придумываются целые философские и экономические концепции о правилах жизненной игры, где просто обязаны быть проигравшие, которым позволено только обслуживать победителей, быть их рабочей силой, скотом, жизнеобеспечивающим материалом…
***
— Ну, что, Викторыч, как пивко?- мужчина, так пристально разглядывающий меня с противоположного берега озера, теперь сидел за моим столиком, — Неужели я так сильно изменился, что ты меня не узнаешь?..
Он опять ухмыльнулся… Эта ухмылка только левой половинкой губ… Голубые глаза… За хрипотцой простуженного голоса что-то знакомое…
— Семеныч? Николай Семеныч…
— Ну вот, значит, еще что-то у меня от человека осталось. Может, угостишь российского бомжа по случаю, а то я кошелек свой в фамильном особняке на камине оставил?
— Конечно, Семеныч…
***
Николай Соколов пришел в милицию по непонятным для многих причинам. Он был удачно женат на дочери административного функционера, заканчивал ЛИТМО (Ленинградский институт точной механики и оптики), то есть жилье у него было, прописка, соответственно, тоже, да и профессия неплохая намечалась. И вдруг, он переводится на заочное, поступает в полк ведомственной милиции, охраняющий ювелирные магазины и мастерские. Был Николай немногословен, дружбы ни с кем не водил, но службу тянул без замечаний. После окончания института, когда ему светила офицерская должность, он так же без особых видимых причин, уволился из милиции. Несколько лет я ничего не знал о его судьбе, а затем, неожиданно, мы встретились в Питере на Невском. Он пригласил меня посидеть в кафе возле «Голливуда». Говорили о всяких пустяках, вспоминали совместную службу в милиции, общих знакомых. Затем он предложил зарегистрировать для него предприятие и урегулировать все вопросы, связанные с изготовлением и сбытом ювелирных изделий. Охраняя ювелирные мастерские, Николай Семёныч времени даром не терял, а осваивал секреты ювелирного мастерства. Вскоре и клиенты свои у него появились. Входившие в моду у братвы цепочки «Бисмарк» считалось крутым сделать у Сокола. Довольно быстро, он сколотил начальный капитал. Не пришлось даже золотую крошку в мастерских мести, что делали другие постовые…
Николай познакомил меня со своими партнерами, с родственниками, в том числе и с женой. Мила была молода и красива. Работала в фармацевтической фирме референтом. Но Николай домой никогда не спешил, старался подольше задержаться в мастерской, постоянно придумывал себе дела, даже магазины для сбыта готовой продукции находил в других городах, словно специально для того, чтобы уехать на пару дней в командировку. А как-то, на Новый год, Мила позвонила мне домой, разыскивая своего мужа. От простого вопроса, нет ли у меня Николая, она перешла, вдруг, к истеричному монологу о том, что если он не вернется домой, то она приедет в мастерскую и все там разнесет вместе с той дрянью, с которой он там пьет и трахается. Мне все же удалось прервать ее гневную речь и объяснить, что, собственно говоря, я с Николаем сотрудничаю лишь тогда, когда он об этом просит, что в постоянном штате я у него не состою, что у меня и другие клиенты имеются. Мила, между тем, избавившись от накопившегося раздражения, извинилась и повесила трубку. Но я почему-то забеспокоился, собрался и поехал в мастерскую. Николай, действительно, был там — пьян до бессознательного состояния. Рядом с ним спала барменша из соседнего бара. Как рассказывал охранник, пить они начали еще в прошлом году — тридцатого числа, а сегодня было уже третье января. Выходили только один раз, чтобы докупить спиртного. Я едва успел эвакуировать их бесчувственные тела в соседнее помещение, как ворвалась Мила.
— Ну, вот видишь, — встретил я ее, — нет здесь никого. Как посидели тридцатого, так все и осталось на своих местах.
Мила лишь вздохнула и, ничего не сказав, пошла к ожидающему ее такси.
Вечером она опять мне позвонила, еще раз извинилась и спросила, помогу ли я ей в том случае, если она решит самостоятельно заняться делами ювелирной фирмы. Я ей ответил, что если Николай — мой нынешний клиент, не будет ничего иметь против такого развития событий, то почему бы и нет…
А Николай, как говорится, развязал. Хотя, раньше за ним никогда такого не замечалось. Наоборот, чужие жены ставили его в пример своим мужьям, так как пил всегда в меру, был аккуратен, чистоплотен, сдержан, вежлив…Несколько раз, я пытался с ним поговорить, но он отшучивался или, изображая беспечность, заявлял: «Ерунда, Викторыч. Сам разберусь. Справлюсь. Мы еще с тобой посотрудничаем». Но что-то там у него не клеилось и, в конце концов, он пропал. Просто, в один прекрасный день, не пришел ни в мастерскую, ни домой… Более того, оказалось, что он должен крупную сумму не только арендодателям, но и кое-кому из криминальной среды. Его пытались найти, но он как в воду канул. Строились самые различные предположения от «сорвался за бугор» до «замочили по пьяному делу». А оказалось, что он в Москве … Но куда же он все деньги угрохал? Ведь говорили, что он прихватил с собой чуть ли не полмиллиона долларов…
***
Николай жадно выпил первый бокал пива.
— Жарко сегодня… Тебя, Викторыч, каким ветром в Москву занесло?
— Проездом. В Питер на фестиваль едем.
— То есть? Ты что теперь не в Питере?
— Нет. Я теперь в тихом, скромном провинциальном городке копчу свет божий. По-прежнему, боюсь свободного времени… Но, в принципе, разговор не о моем разгильдяйстве. Что с тобой-то приключилось?
— Искали меня?
— Еще как! Все остатки твоего предприятия растащили. Мила пыталась сначала что-нибудь с ребятами сделать, но выплыли такие офигенные долги, что легче было начать все сначала.
— Что было то, было… Не знаешь, случаем, Мила с кем живет?
— Я ее несколько лет не видел. Мы особыми друзьями с ней никогда и не были. Знал я ее лишь как твою жену.
— Мою жену… Мою жену, Викторыч… Она у меня вторая. А от первого брака у меня дочка есть. В этом году восемнадцать исполнилось. С первой женой оказался я не столь веселый и удачливый, как до женитьбы. Да и моложе меня она почти на семь лет. Обычная история, когда животная потребность созревающего организма принимается за любовь. Это я про нее. Я же циником был, наверное, с рождения — ничем не удивишь, ничем не растревожишь. С Милой мы познакомились в кафе «Классик». В то время, я любил там ужинать. У нее тоже была такая привычка и приблизительно в те же часы. Через неделю ужинов за соседними столиками, мы с ней уже разговаривали на отвлеченные темы и как-то не раздражали друг друга, но и положительных бурных эмоций не вызывали. Мы подружились. Она тоже была разведена. Жила в отдельной квартире, куда со временем, я и перебрался. Ну, кто у нее родители, ты знаешь, и поэтому, достаточно быстро, я превратился в благополучного гражданина. Я привязался к ней. Даже скучал, когда подолгу не видел. Наконец, наступило время разговора о регистрации наших взаимоотношений. И здесь она упала на диван, разрыдалась: «Тебе нужно бросить меня. Тебе нужна нормальная здоровая женщина. У меня же никогда не будет детей». Я стоял, обескураженный происходящим, и противоречивые чувства не давали мне принять хоть какое-то решение. Мне было жалко ее, мне не хотелось разрушать ту комфортность взаимоотношений, которая была между нами, но не хотелось расставаться и с надеждой на обретение полноценной семьи, на рождение сына. И, наверное, за полтора года дружбы все же что-то появилось между нами большее, чем простая привычка. Я стал ее успокаивать, говорить о том, что главное для нас — быть вместе, что можно попытаться, что мы еще молоды, что медицина сегодня творит чудеса… Я остался. И тоненькая перегородка условностей, создающих правила игры с наличием неприкасаемых тем, рухнула. Главной целью в жизни Милы было родить ребенка. Какие же муки она стерпела ради этого! Сколько боли, стыда, унижения и разочарования пришлось ей перенести. И эти страдания выжгли у нее все иные чувства. Она уже не могла любить — только ненавидеть… Она ненавидела многодетные семьи и тех, кто делал аборт. Она ненавидела детский смех и свой голос, который многие по телефону принимали за детский. За что ей такая кара? Чем она хуже тех грязных подзаборных теток, плодящих будущих беспризорников с проворностью кошек или, того страшнее, выбрасывающих новорожденных детей в мусорные баки? И ничто не могло принести ей утешения. Ничего не получалось. Наконец, мы узнали, что в клинике Отто на Васильевском делают «детей в пробирке». Это была последняя надежда. Сдали анализы. Оплатили все счета. Операция прошла успешно. Оставалось только ждать, считая дни, часы, прислушиваться к тому, что происходит у тебя в организме. А там… ни-че-го. Все в пустую. Мила настояла на повторной операции, цепляясь за рассказы тех счастливых мам, которым удалось забеременеть после нескольких заходов. Врачи никаких гарантий не давали. Они выполняли чисто техническую операцию, подсаживая сперматозоиды прямо в матку, а что будет происходить дальше они, предсказать не брались. Мила была на грани нервного срыва. К сексу она относилась как к необходимому средству для оплодотворения, а ко мне, соответственно, как к оплодотворителю, к донору. «Мне от тебя ничего не нужно, — кричала она, когда я пытался ее как-то приласкать, отогреть, — Только твоя сперма с хорошей здоровой наследственностью. Я сама воспитаю ребенка. Он будет мой!» Представляешь, каково было мне? Не приходилось тебе испытывать себя в качестве наложника, инструмента для проделывания определенных физиологических манипуляций? Но я ее понимал и прощал. Бросить ее в таком состоянии мне казалось недопустимым. И мы продолжали ходить по различным врачам, колдунам, знахарям, изводя нервы, время, деньги.
Однажды, придя вечером домой, я застал ее на кухне. На столе стояла пепельница, полная сигарет и недопитая бутылка вина. «Все, — сказала она, затягиваясь «мальбориной»,- Твоя жена пустая кошелка. Давай по этому поводу выпьем». Она сдалась, поставила на своей будущности крест и решила взять максимум от настоящего. Дорогостоящие операции по искусственному оплодотворению и так заставили влезть в долги, к тому же Миле пришлось оставить работу из-за длительности процедур, а теперь, она словно с цепи сорвалась. Мила хотела насытиться сегодняшним днем, теми удовольствиями, которыми она все это время жертвовала ради будущего. Начались походы по дорогим ресторанам, поездки на модные курорты, приобретение ненужных вещей и драгоценностей. Естественно, все это требовало денег, которых у нас не было. И она взяла в долг у одного криминального авторитета, с которым мы свели ресторанное знакомство. Потом еще раз, и еще… Сумма была уже нереальной, чтобы погасить ее самостоятельно. На все увещевания, Мила отвечала, что не держит меня и, что я могу катиться на все четыре стороны. Но в то же время, закатывала дикие сцены ревности без веских на то оснований, бросая мне в лицо, упреки в том, что я готов сбежать от нее, потому, что она никогда не сможет стать матерью. Ну что мне было делать? Что?
К тому времени, я уже ювелирную мастерскую охранял. Попробовал цепочку сделать, и как-то легко мне это далось. Даже самому понравилось. Стал потихоньку заказы брать. Сначала у своих. Работал по ночам на службе. Затем свой инструмент приобрел. Собрал немного деньжат, пошел, чтобы частично с долгами расплатиться, а мне говорят: «Это ты только процент принес, приятель, да и то не полностью». Влетел, одним словом. Поставили меня на счетчик. Развели как лоха через Милу. И много было в этом странного, непонятного, так как меня уже достаточно хорошо знали в этих кругах, и отношение ко мне было нормальным, никто не сомневался, что я отвечу по своим долгам. А тут, словно кто-то дал команду наехать на меня так, чтобы подняться не смог. Но, я цепочки тоже для бандитов делал, вот и пошел к другому авторитету под крышу проситься, что бы он меня со счетчика снял. Договорился. Дали мне отсрочку, что бы дело свое поднял. Молотил я тогда по бешенному, ночуя в мастерской. Из милиции пришлось уволиться. Братве моя продукция понравилась. Часть долга взяли изделиями, а процент списали. Предложили создать предприятие. Тут я тебя на Невском встретил. Что было дальше, ты приблизительно знаешь… Не все, правда… Что касается предприятия… А у меня стали повторяться витки жизненной спирали.
До тех пор свою первую жену и дочь я практически не видел. Алименты отправлял исправно, даже в самые тяжелые времена, и все. Хотя порой, особенно в последнее время, так тянуло к дочке, что, казалось, не совладаю с собой, но все же сознание того, что не стоит им портить жизнь своим появлением, пересиливало. Дурацкое, я скажу тебе, сознание. Ребенка тоже тянет к своему отцу, кто бы там, рядом с ним не находился. А его, отца, нет. Мама говорит, что папа плохой потому, что бросил их. Только бросил их не папа, а тот, на кого его мама променяла, из-за кого у мамы не было времени на воспитание дочки. Все хотелось насладиться сказочной любовью удачливого бизнесмена. Не случилось это счастье долгим. Зато Светка попробовала наркотиков. Гаденыш один подсадил ее на иглу, и она теперь бегала за ним как собачонка, выпрашивая дозу. А он, приблатненная гнида, сам не колется, не нюхает, не пьет — сбытом наркоты среди подростков на Ржевке занимался. Заставил пятнадцатилетнюю девчонку жить с ним. И мать ничего поделать не могла. Тогда и вспомнила о моем существовании. Разыскала. Рассказала все.
Пошел я к этому подонку. Оказался знакомый. Цепочку я ему делал. Смеется. Извини, мол, Сокол, не знал, что это твоя дочурка, но зачем она теперь тебе, ведь без ширева ей все до фени. Впрочем, говорит, за пять штук готов коленкой под зад к тебе ее отфутболить, девчонка-то сладенькая, попользуешься, пока совсем не завяла, инцест нынче в моде.
Стерпел я. Сказал, что подумаю над его предложением, а сам решил все же с дочкой встретиться…
На этих словах, Николай запнулся, сглотнул ком в горле, вытер глаза тыльной стороной ладони и потянулся к бутылке с пивом…
— До сих пор без слез вспоминать эту встречу не могу. Мать сказала ей, что бы зашла домой — якобы денег хотела ей на жизнь подбросить. А дома у них был я один. Она открыла дверь своим ключом и с порога крикнула: «Ма, ну где ты там? Я заходить не буду. У меня времени нет…» И все же заглянула в комнату. Дрожь овладела моим телом. Встал я со стула и стою, сгорбившись, на полусогнутых, за край стола ухватившись. Молчу. И она стоит в дверном проеме, и тоже молчит. Смотрит на меня огромными голубыми глазами, только ресницы порхают как бабочки. На ней футболка черная с длинными рукавами, шортики, босоножки. Волосы золотистые пушистые с легкими кудряшками… Как одуванчик. Только глаза грустные в окружении сине-черных провалов. Наверное, минут пять мы так молча простояли. Затем она медленно-медленно подошла, опустилась на колени, прижалась ко мне: «Папочка…» А ведь не виделись лет десять. Что она могла помнить тогда в пятилетнем возрасте? Оказывается, все помнит и понимает. Что со мной творилось — словами не передать. Казалось, что умру, что сердце не выдержит. И было страшно, что сейчас все это закончится, что больше я не смогу гладить ее по голове, что больше никогда не назовет она меня папочкой. А потом, дверь открылась, и вошел этот Олег с погонялом Шнырь. Он нагло усмехался, глядя на мою заплаканную физиономию, крутил на пальце брелок с ключами от машины: «Ба! Да у Светика-семицветика трогательная встреча с папиком. Ожидали мамочку, а здесь сам Николай Семенович. Ну, ты что, Сокол, деньжат хочешь нам дать? Чего молчишь-то?» А у меня перед глазами марево. Шнырь, как в тумане маячит. Мошки или пылинки какие-то летают… Светка пыталась что-то объяснить Шнырю, хотела увести его отсюда, но он наслаждался моим унижением, он был уверен в себе и в том, что я обыкновенная дойная корова у братвы, что я никогда не посмею ничего сделать против него, что я способен только бабки башлять, что я даже родную дочь могу только купить или продать… Он, подонок, не знал, что я в ментовке не только водку жрал, но и секцию рукопашного боя посещал исправно, и в задержаниях с оперативниками участвовал, и стрелял я из «макарова» не хуже других. Меня как магнитом потянуло к нему. Я зацепился взглядом за его бархатистые карие глаза и плавно подался ему навстречу, оторвавшись от стола, автоматически заряжая правую руку для удара, а левую выводя на блок. И он понял, почувствовал, что сейчас я его убью. Он схватил Светку, прикрылся ею, и сделал шаг назад: «Не шуми, Семеныч!» Светка же безвольно обвисла у него на руке. Слезы, смешавшись с тушью, текли черными ручьями по ее щекам: «Папа, пожалуйста… Мне надо, папа» — бормотала она едва внятно. «Пусти ее, дрянь!» — говорю. А Шнырь мне: «Нет. Так не договаривались. Да и за слова твои оскорбительные дороже тебе все обойдется». Попытался я было его припугнуть, напомнив, что и у меня крыша есть. Он тогда совсем взъерепенился:
«Ты че, — кричит, — поторговаться хочешь? Я сейчас ее уведу, и ты совсем ее не увидишь. Да ты сам ее спроси — хочет она с тобой остаться или нет». Обращаюсь я к дочке, а она как зомби, головой крутит, ревет и уже еле шепчет: «Нет-нет-нет…» Ну не мог я ее отпустить, не мог позволить, что бы она хоть на минуту еще оставалась со Шнырем. А он вытолкнул Светку на кухню: «Ну, хватит, Сокол, комедию разыгрывать. Никто за тебя не заступиться, а у самого тебя кишка тонка что-либо сделать. Ты мне вечером сегодня шесть тысяч баксов отдашь, и я про ваше семейство забуду. И не говори мне, что банки с утра работают. Ты же ювелир. У тебя много богатых знакомых. Займи. Только зря ты все это делаешь. Сгоришь ты на ней. Мне бабки-то твои особо не нужны. Здесь дело принципа. Или я имею — или меня имеют. А ты на ее лечении разоришься окончательно, а потом она все равно сбежит ко мне, либо к кому другому, кто даст ей уколоться. Так что, подумай, Сокол — нужно тебе это?»
Я заплатил Шнырю, хотя понимал, что делаю это зря, что он, почувствовав слабинку, будет шантажировать меня. Но мне нужно было время. Светка осталась у матери. Несколько дней я ночевал у них, сказав Миле, что уехал в командировку по делам фирмы. Мне удалось поместить Светку в хорошую специальную клинику на лечение. Но этого было мало — я искал возможность отправить ее за границу, в какой-либо реабилитационный центр. Денег это стоило немерянных. Но я все еще был на плаву. Наши изделия пользовались спросом, и со временем вполне реально все можно было бы отбомбить. Только нервы стали у меня сдавать. Постоянно приходилось быть в напряжении, врать, изворачиваться…
У нас тогда мастерская была в помещении техникума. Ты же и договорился, чтобы вместо арендной платы мы вели курс производственного обучения по подготовке ювелиров. Помнишь, там была Анечка Симагина? Она ходила на все занятия. Оставалась по вечерам — просила позаниматься с ней дополнительно. Ну и дозанимались. Было ей девятнадцать лет. Жизнерадостная. Красивая. Мо-ло-да-я. Казалось, что, и я моложе становлюсь рядом с ней. И все мои проблемы казались уже не такими страшными, когда она улыбалась мне, когда как бы нечаянно касалась рукой и вздрагивала притворно-пугливо. Почему она запала на меня? Может быть, потому что не лапал ее, не хохмил подобно ее сверстникам. Может быть, потому что был хозяином развивающейся ювелирной фирмы или потому, что сам был неплохим мастером. Может быть, потому, что подарил ей комплект украшений, которые сделал сам по своему собственному эскизу. Может быть потому, что хорошо одевался, пользовался хорошим парфюмом, аккуратно брился, носил цепь на шее и печатку на пальце. А может быть, потому, что водил ее в лучшие рестораны. Я с ней просто отдыхал, хотел на время забыться, а ей показалось, что я перспективен. Много ли нужно времени молоденькой девушке, чтобы убедить такого старого козла как я в том, что она его любит? Мне хватило одной ночи. Я сразу поверил ей. Теперь мне казалось, что она моя единственная надежда, та соломинка, которая спасет меня в потоке, свалившихся на меня несчастий, что она даст мне силы жить дальше, что мы вместе преодолеем любые трудности. Но, ты знаешь, мне порой, кажется, что это только в средние века девочки могли любить, что только тогда у них была душа, и они готовы были на самопожертвование ради своих чувств. Сейчас они вступают в жизнь душевно недоразвитыми. Они продолжают играть, только вместо игрушек используют мужчин, стравливая их между собой, заставляя делать различные глупости и меняя их по мере надобности или в зависимости от настроения. Таковы сегодня правила хорошего тона в дамском обществе.
Ну, в общем, в конце концов, мне все же удалось отправить Светку за границу. Не спрашивай — куда? От греха подальше. Береженного Бог бережет. Но долги у меня к тому времени уже зашкаливали за пятьсот тысяч. А нужно еще было отправить к Светке ее мать и собрать им какую-то сумму на первое время. И я не смог себе позволить съездить в Юрмалу с Анечкой. Она обиделась, подумав, что я жмотничаю и, решив меня проучить, уехала сама. За время каникул, она, естественно, меня подзабыла и завела там какого-то бой френда. Остался я один на один со своими обманутыми надеждами. Если б не начал пить, то умер бы от разрыва сердца. Я никому больше не верил. Мне не с кем было поделиться своими бедами, некому было поплакаться в жилетку. Перед женой я чувствовал себя виноватым из-за Анечки, но готов был смириться с судьбой и, может быть, мы как-то вместе с Милой и выкарабкались бы из всей этой передряги, сумели бы простить друг друга — все-таки нас немало связывало. Но Анечка решила меня на прощанье осчастливить. Она позвонила Миле и договорилась с ней о встрече, на которой просила мою жену не обижаться на меня, так как это только она одна, Анечка, во всем виновата, это она совратила старенького Николая Семеновича и … поведала о наших взаимоотношениях со всеми пикантными подробностями. Представляешь? То ли по глупости она это сделала, то ли отомстить решила за свои нереализовавшиеся планы в отношении меня… Если раньше Мила только догадывалась о том, что у меня кто-то был, то теперь она имела возможность убедиться в этом непосредственно. И Мила указала мне от ворот поворот. Я еще какое-то незначительное время подергался и пошел ко дну. Делом руководить я уже не мог. Взять себя в руки не удавалось. Руки ослабели и в прямом, и в переносном смысле. Они у меня тряслись так, что я не мог и простейшую цепочку спаять.
Мила, словно стремясь доказать мне свое превосходство и востребованость, очень быстро сошлась с одним из моих кредиторов. Все стрелки по ее долгам сошлись на мне. Да, впрочем, я и не отказывался. «А счетчик щелкает и щелкает, и все равно, в конце пути придется рассчитаться…» Ну я и решил, что раз уж пропадать, так с музыкой. Взял большую партию полуфабриката, якобы намериваясь начать активно отрабатывать долги, а сам толкнул все по дешёвке и рванул из Питера.
Познакомился я как-то с охотниками-промысловиками. Давно они звали к себе в тайгу поохотиться. Вот к ним и намылился. Попробуй, найди человека в тайге. К тому же, надежда теплилась, что вдали от цивилизации натуральной природой и физическим трудом удастся излечиться от алкоголизма и ипохондрии.
Перед отъездом, разыскал я Шныря. Не мудрствуя, подкараулил его в подъезде, сунул нож под ребра и дал дёру. Выжил или подох он — не знаю.
Все деньги, вырученные от продажи золота, передал Светкиной матери, что бы она смогла доехать к ней и быть рядом. Себе оставил самую малость. Но опять не повезло. Знал, что будут искать, и поехал электричками — и в кассах следов не остается, и клиентов своих не встретишь. На каком-то забытом Богом полустанке, выпил с мужиками за компанию, и понеслось. Очнулся в Москве среди бомжей. От денег ничего не осталось — то ли своровали, то ли сам пропил. Хорошо хоть паспорт остался. Хотя, хорошо ли? Еще пару лет назад я и представить себе не мог, что буду бомжевать, что смогу жить в таких условиях. Казалось, что я всегда сумею выкрутиться, что я сильный, что никогда не опущусь. А сейчас как-то свыкся со всем, приспособился. Пожрал чего-то — и ладно, забился на чердак, тепло — и замечательно, нашел на помойке штаны — просто великолепно… Помог бы мне, Викторыч. Кранты ведь мне. На грани я. В животное превращаюсь. Всех боюсь. И менять что-либо боюсь. Вдруг, хуже будет? А тут ты… Случай или судьба? Но если случай, то другого такого у меня не будет…
Денег у меня хватило, чтобы купить Николаю кроссовки, футболку, джинсовый костюм, бритвенные принадлежности да билет на поезд. Рисковать не стали и взяли билет по моему паспорту — пусть уж лучше проводник наедет, чем кредиторы. Впрочем, до конечного пункта назначения поезда не ходят. Николай рассчитывал добраться до таежного поселка недели за две. А может, и нет там уже никакого поселка. Сколько-времени-то уж прошло. Где его искать, Николай так и не сказал, но пообещал, что если выживет, то обязательно вернется, что бы расплатиться по всем долгам…
Кто виноват в том, что с ним произошло? Судьба? Он сам? Женщины, которые встречались на его пути? Или, может быть, та общественная среда, которая заставляет жить по законам наглого меньшинства, провоцирующего постоянную борьбу за право самого существования? Может быть, такой финал — это результат конфликта человеческой природы с цивилизацией, являющей собой плод воспаленного разума алчного человека? Полноте, скажите Вы, к чему так глубоко искать корни, когда все объясняется слабостью характеров человеческих. Разве что Миле не повезло…Но ведь кто-то же создает возможность существования параллельной криминальной среды, кто-то влияет на формирование мировоззрения подростка, кто-то преподносит наркотики, как средство защиты от реального искусственно жестокого мира… Кто? Не участвуем ли и мы в этом своим молчанием, которое, как известно, можно расценивать как знак согласия? Это с нашего молчаливого согласия создается ситуация, когда человек оказывается перед выбором — стать подлецом, вором, убийцей или умереть в нищете. Был ли у Николая другой выбор?