(продолжение)
Разум Раскольникова ещё барахтается под обломками дьявольской теории, но уже сближается с душой Раскольникова, чтобы, слившись с ней, вновь образовать цельную личность, которая единственная и может слиться с Богом.
До встречи с девочкой Полей Раскольников избегал любящих его людей. Их любовь (как это уже отмечалось выше) обжигала его, причиняя ещё большие страдания. Он был полностью одержим бесом, захватившем всё его естество. А для беса любовь – худшая пытка. Сфера его комфортного обитания – ненависть. Вот и отвечал Раскольников на любовь ненавистью, сам того не осознавая, что не он был её причиной, а тот, кто полонил его душу, разум и плоть.
Люди этого не знали. Но знал Господь. Когда через Полю, отстранив на мгновение беса, Он коснулся души Раскольникова, тот впервые после преступления не ужаснулся, не отстранился, не попытался укрыться от изливающейся на него любви, ибо это была Божия любовь – Любовь, для Которой самый страшный грех не может стать препятствием и помехой, чтобы проявить Себя. Это – невидимо сходящий на землю Иисус Христос, некогда видимым образом отдавший Себя на распятие за всех нас и за каждого из нас, независимо от нашего социального положения, интеллекта, способностей и, главное, глубины нравственного падения.
Да, девочка Поля явилась ненавязчивым напоминанием Господа о Себе Раскольникову. Душа его страданиями уже была подготовлена к восприятию Небесной поддержки. А работа разума, добровольно разрушившего теоретический фундамент, на котором Раскольников выстраивал оправдание совершённого им преступления, сделала его восприимчивым к принятию дальнейшей помощи Божьей. Вот она и пришла к нему чуть позже в облике Сони Мармеладовой.
Но помощь Божия не предполагает прямого указания, куда идти и как идти. Человек должен принять решение самостоятельно. Путь к Богу Раскольникову предстоял ещё долгий, очень долгий. И особо тяжкий. Ибо возвратиться к Богу намного труднее, чем обрести Его, потому что отпавшая душа на этом пути проходит не только через осознание предательства, но через страх, уныние, сомнение. А для живой души — это наивысшее страдание. Но это и самый верный путь к Богу, ибо душа, не познавшая страданий, никогда не поймёт Иисуса Христа и, значит, никогда не сольётся с Ним, навсегда оставшись на уровне по-детски наивного восприятия Евангельской мудрости.
И всё же по-детски наивная вера – необходимое условие в деле спасения. Она есть первая ступень на духовной лестнице, ведущей к Истине. Ведь душа человека проходит те же этапы взросления, что и плоть его вместе с разумом: от младенчества до зрелости.
Встреча с девочкой Полей возвратила Раскольникова на дорогу, в конце которой ожидала его встреча со Христом. Но ему пришлось начинать всё с начала. Отказ от Бога не означает остановку в движении к Нему. Это всегда откат назад, вниз, и даже ниже того уровня, с которого начиналось восхождение. Господь через Поленьку Мармеладову помог Раскольникову вернуться на исходную точку – к его детской, наивной вере. (Помните строки из письма матери? «Молишься ли ты, Родя, по-прежнему и веришь ли в благость Творца и Искупителя нашего? (…) Вспомни, милый, как ещё в детстве своём… ты лепетал молитвы свои у меня на коленях…» (К. ц.) Такая вера, конечно же, не спасительна, но с неё начинается движение к Богу, т. е. к вере спасительной – к живой вере.
В разговоре со следователем Порфирием неожиданно для себя самого Раскольников, в забвении Бога совершивший смертный грех, вдруг исповедует христианское учение, пусть на уровне Катехизиса, но уже уверенно. Когда Порфирий его спросил: «Так вы всё-таки верите в Новый Иерусалим?
— Верую, — твёрдо отвечал Раскольников; говоря это и на протяжении своей, он смотрел в землю, выбрав себе точку на ковре.
— И-и-и в Бога веруете? Извините, что так любопытствую.
— Верую, — повторил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.
— И-и в воскресение Лазаря Веруете?
— Верую. Зачем вам всё это?
— Буквально веруете?
— Буквально». (К. ц.)
Здесь каждая деталь имеет значение. Сначала Порфирий спрашивает Раскольников, употребляя светское слово «верите». Но когда тот отвечает по церковному: «Верую», — тут же начинает сам пользоваться этим выражением, столь привычным именно для воцерковлённых людей. Маленький штрих, но он косвенно свидетельствует о его серьёзной религиозности. А из последнего их разговора с Раскольниковым окончательно станет ясно, сколь глубока вера следователя Порфирия Петровича – верного стража российской законности и, в то же время, истинного христианина, способного понять и посочувствовать оступившемуся брату во Христе, даже если этот брат сам забыл о Боге. Апостольский призыв: «Друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов», — для него не пустой звук. Ведь только благодаря Порфирию Раскольников по суду получил не двадцать лет каторги, а только восемь.
Так же в вышепривёдённом эпизоде немаловажную роль играет и такая деталь: когда Раскольников вторично произносит: «Верую», — он поднимет глаза на Порфирия, хотя до этого боялся встретиться с ним взглядами. За одно только словесное исповедание веры в Него, Христос наделяет грешника духовной силой, способной преодолеть страх и стыд. Он как бы возвещает ему: «Не бойся. Я рядом. Дойди до конца, соединись со Мной, и ты обретёшь полную свободу от земных страстей и терзаний».
Конечно, в этот момент ещё не произошло преображения души Раскольникова. Как уже отмечалось прежде, он лишь вернулся на исходную точку, откуда начиналось его движение к Богу – к детской наивной вере. Но теперь она заново возрождалась в горниле страданий, и это стало залогом будущего возрождения иссохшей души идейного грешника. Разум его, отравленный дьявольской теорией сверхчеловека, долго ещё будет противиться доводам совести, но он впервые за много лет высказал не то, что думал он, а то, что чувствовала душа. Первый шаг из бесовской тьмы к Богу Раскольниковым был сделан. И свидетельством тому как раз и стал оторванный от точки на ковре взгляд и поднятые на Порфирия глаза при вторично произнесённом: «Верую».
В то время, во второй половине 19-го века, такое прямое исповедание веры в Бога требовало от образованного человека определённой смелости. Атеизм уже поразил все слои просвещённого общества, и его представители на верующего человека смотрели, как на птеродактиля, залетевшего в их век из далёкого прошлого. Во второй половине 19-го века всерьёз говорить о Боге, а тем более, исповедовать веру в Него, считалось признаком дурного тона. Недаром Порфирий Петрович, зная о принадлежности Раскольникова к безбожной студенческой среде, завершает разговор о вере удивлённым: «Вот как-с…». Видимо, не ожидал он такого от образованного преступника, да ещё преступившего закон по идейным соображениям. И, видимо, с этого момента его отношение к Раскольникову изменилось коренным образом, что в дальнейшем сказалось в реальной помощи, оказанной ему во время следствия и последующего суда.
Итак, Раскольников впервые, будучи взрослым, открыто исповедует веру в Бога, в Евангелие и в учение Церкви. Пусть ещё не сердцем своим, пусть только устами. Но Господь и за этот маленький подвиг протянул ему навстречу руку Свою. Он Сам пошёл навстречу Раскольникову, как некогда ко гробу умершего Лазаря, чтобы воскресить его из мёртвых.
Но мёртвому Лазарю было легче услышать животворящий голос Христа и, откликнувшись на него, встать со смертного ложа. Он до этого напрямую общался с Богочеловеком, знал Его и любил Его, как любили Христа сёстры Лазаря, Марфа и Мария. Раскольников же только в детстве наивной верой своей слегка прикоснулся ко Господу, а потом надолго потерял Его, как тот благоразумный разбойник, который, будучи ещё новорожденным, вместе с Богомладенцем впитал в себя молоко Богородицы, а потом лишь на Голгофе вспомнил об этом.
Раскольникову ещё предстояло взойти на свою голгофу, прежде очистив разум от дьявольских идей и преодолев все сомнения, терзающие его душу. Для этого ему был нужен наглядный пример живой, горячей веры во Христа – такой веры, которая не имеет под собой никакой иной мотивации, кроме любви ко Господу. И Господь посылает ему Соню Мармеладову.
Раскольников и Соня Мармеладова
Соня. Полное имя – София. В переводе на русский язык означает Премудрость Божия. Эта встреча стала для Раскольникова промыслительной. Ещё до убийства старухи-процентщицы и её сестры Лизаветы образ Сони забрезжил на его жизненном горизонте, подобно зарождающейся утренней заре. Но тогда она ещё не могла войти в его судьбу, тогда ещё было рано. Он просто не услышал бы её, ибо на тот момент он был ещё убийцей потенциальным, а она – блудницей действующей. Но когда преступление совершилось, они стали равны по силе своих душевных страданий; и только ей первой он мог открыться в содеянном грехе, и только она одна могла в полной мере понять, что с ним твориться, и пожалеть. А понимание и жалость Раскольникову были необходимы, чтобы осознанно пройти по своему крестному пути, ведущему на предназначенную ему голгофу, и не впасть в отчаяние, не разочароваться окончательно в Боге, не возненавидеть людей только лишь за то, что они по сравнению с ним – святые. А ведь эта ненависть начинала созревать в нём, как огромный нарыв, готовый вот-вот прорваться и излиться зловонным гноем отвращения даже к своим близким.
Помните размышления Раскольникова? «Мать, сестра, как любил я их! Отчего теперь я их ненавижу? Да, я их ненавижу, физически ненавижу, подле себя не могу выносить… Давеча я подошёл и поцеловал мать, я помню… Обнимать и думать, что если бы узнала, то…» (К.ц.) Да, имела бы право его осудить. И мать, и сестра, и все, все, кто любит его, имели бы право его осудить, потому что он, совершивший убийство, уже не такой, как они. Вот что порождало в нём ненависть и отторжение. Нераскаянный, а значит, не прощённый Богом человек и не может испытывать других чувств. В этом состоянии он бесоподобен и ведёт себя подобным образом. Ведь бесы ненавидят ангелов лишь за то, что те чисты и безгрешны. Но их не мучает совесть, коей у них нет. А Раскольникова совесть извела. Ему нужен был такой же грешный, как он сам, человек, и с такой же исстрадавшейся душой, чтобы раскрыться перед ним, выговориться, выплакаться. И таким человеком оказалась Соня Мармеладова. Недаром сразу же после мысли о матери, Раскольников тут же подумал о ней: «… она должна быть такая же, как и я (…) Соня, Соня! Тихая Соня!..»
И Раскольников идёт к ней.
Впервые за последнее время идёт спокойно, целенаправленно, без страха. Только в её комнате его оставляет бредовое состояние, которое преследовало его и днём, и ночью, входя кошмарами в его сны. И только в жилище Сони разум его начинает работать чётко, мысли его перестают путаться. И ведёт он себя так, как будто часто бывал здесь. Раскольников каждой клеточкой своего измученного тела чувствует: здесь его не осудят, здесь его поймут, здесь он дома.
И Соня, «cовсем растерявшаяся, вся в невыразимом волнении и, видимо, испуганная его неожиданным посещением», встречает его, как старого знакомого. Она даже не спрашивает, зачем он пришёл. Она сердцем понимает: так надо. Надо ему. И сердце её не обманывает.
Раскольникову впервые открывается тайна живой, истиной веры во Христа. В доме блудницы, среди нищенской обстановки, под треск свечи, едва освещающей убогую комнатку, больше похожую на сарай, он с удивлением узнаёт, что есть не только вера в Бога, но есть ещё высшее состояние души – вера Богу. Он вдруг видит, что заповедь Христа: «Возлюби ближнего своего, как самого себя», — может быть не просто известной фразой, но иметь реальное воплощение, и даже в более глубоком проявлении, а именно: «Возлюби ближнего своего больше, чем самого себя».
Раскольников знает из рассказа Мармеладова, что Катерина Ивановна, мачеха Сони, била свою падчерицу. Но, как только он спрашивает Соню об этом, в ответ на него изливается такой поток любви и жалости к бедной женщине, что он сам, привыкший мгновенно реагировать на чужую боль, даже теряется. А для Сони это естественное состояние: «Какое-то ненасытное сострадание, если можно так выразиться, изобразилось вдруг во всех чертах лица её.
— Боже! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну так что ж! Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах, какая несчастная!» (К. ц.)
Соня с таким сердечным надрывом рассказывает о Катерине Ивановне, об её детях, о своём отце, что, кажется, будь её воля, она одна понесла бы все их тяготы, лишь бы только им было хорошо. Раскольников, конечно же, сочувствует родным Сони, но ему больше жаль её саму за то, что ей приходится торговать своим телом, чтобы хоть как-то содержать семью, в которой кроме неё добытчиков нет. Мармеладов, отец её, пьяница, потерявший работу, а теперь уже и погибший под колёсами случайного экипажа; Катерина Ивановна больна и работать не может; брат и сестрёнка малы и беспомощны. Раскольников понимает, что Соня ради них вышла на панель, но он ещё не осознаёт, что с её стороны это – жертва.
Привыкший мыслить логически (во всяком случае, до того, как совершил убийство), он и сейчас рассуждает трезво и рационально, предсказывая неизбежную скорую смерть Катерины Ивановны и печальную судьбу её детей. Конечно же, он прав, и, конечно же, из-за доброго расположения к Соне он хочет подготовить её к неизбежному. Но, когда Соня апеллирует к Богу, к Его защите, он взрывается: «Да, может, и Бога-то совсем нет, — с каким-то даже злорадством ответил Раскольников, засмеялся и посмотрел на неё», (К.ц.)
Трудно, ох, как трудно было ему согласиться с таким безоговорочным упованием на Господа. Рационалистический ум материалиста привык мыслить категориями материального обмена, примерно так: «Бог, я буду в Тебя верить, Но Ты предоставь мне видимый повод для этого. Ну, хотя бы обеспечь мне необходимый достаток». Но это не любовь, а торговая сделка: насколько я от Тебя получу, настолько я в Тебя и поверю. Материалисту кажется, что так справедливо. Так думал и Раскольников. Собственно, такой принцип взаимоотношений с Богом и отторг его от Бога. А в результате – дьявольская теория «необыкновенных» людей, убийство и последующие терзания.
Но это разум Раскольникова провалился в пропасть материализма и рационализма, а душа его оставалась христианкой. Поэтому, всё, что с ним происходило во мраке безбожия, имело промыслительный характер. Господь никогда не оставлял его, готовый в нужный момент прийти на помощь. И даже этот возглас, что вырвался из груди Раскольникова: «Да, может, и Бога-то совсем нет», — был не случайным. Именно после него перед внутренним взором Раскольникова стала приоткрываться священная завеса, за которой пульсировала, подобно сердцу, живая вера. Она явилась ему неожиданно и совершенно просто:
«Лицо Сони вдруг страшно изменилось: на нём пробежала судорога. С невыразимым укором взглянула она на него, хотела что-то сказать, но ничего не могла выговорить и только горько-горько зарыдала, закрыв руками лицо». (К.ц.)
Раскольников был настолько потрясён реакцией Сони, что упал перед ней на колени и поцеловал ей ноги. И с этой секунды в нём начал происходить ему самому ещё не заметный, но важный духовный перелом. Искорка чужой веры пробилась во мрак его души и – тут же погасла, но на миг, на долю мига мрак был нарушен в своей неподвижной цельности. И это стало началом его конца.
Так и Сын Человеческий по историческим меркам лишь на мгновение осветил Собою падший мир, казалось бы, ничуть не изменив его. А через поколение всего это был уже другой мир – по-прежнему лежащий во зле, но обретший надежду на спасение. И надежда это до сих пор удерживает на краю гибельной пропасти, давая возможность всем желающим войти в торжество Вечной Жизни.
Так и внутри Раскольникова вроде бы всё оставалось без изменений, но впервые поколебались основы дьявольской религии, которую он принял как руководство к жизнедеятельности – его теория «необыкновенных» людей. Впервые он столкнулся с человеком слабым, немощным, не способным защититься от всякой несправедливости, но наделённого колоссальной духовной силой, многократно превосходившей его собственную. Эту силу Раскольников почувствовал в Соне сразу. И не мог не почувствовать, ибо во всём они были подобны друг другу, даже в способности чувствовать чужую боль и не задумываясь бросаться на помощь страждущему. Разница заключалась только в том, что Соня, жертвуя собой ради близких, несла в своём сердце любовь к Богу, и Бог принимал её жертву, взамен укрепляя её даже на самом дне греховной бездны; и там, истерзанная и измученная, она была счастлива в любви к тем, ради которых осознанно шла на грех.
Благие же поступки Раскольникова не воспринимались Богом как жертва, потому что в его сердце Бога не было, и поэтому дела милосердия, совершённые в порыве природной его жалости к людям, не приносили ему счастья. Он не любил тех, ради кого мог пожертвовать последним. Вспомните сомнения Раскольникова и укоры в адрес самого себя после того, как он совершал добрые дела. Милосердие его было естественным как дыхание; и так же как дыхание было неосознанным.
Жертва, принятая Богом от кающегося грешника, уничтожает любой грех. Жертвенный поступок, совершённый вне Бога, не освобождает грешника от заслуженных терзаний и мучений совести. Раскольников как раз и пребывал в таком состоянии. Он чувствовал, что Соня, несмотря на одинаковую степень их падения, неизмеримо чище и сильнее его, и пытался понять: почему? Ведь он искренне заявил Лужину, что тот не стоит и одного её мизинца. Вот с этой попытки понять, в чём разница между ним, убийцей, и Соней, блудницей, и начался перелом в его душе. Да, Раскольникову предстоял ещё долгий путь к обретению живой веры, но первый шаг к ней был сделан.
Вопросы, вопросы, на которые только предстояло найти ответы, пронзили заскорузлое в логическом материализме сознание Раскольникова. В его представлении поступок Сони (добывание средств для семьи торговлей своего тела) не имел ни оправдания, ни объяснения, кроме одного – она сумасшедшая. Он не в состоянии был понять, как Соня, имеющая столь беспорочную душу, могла выжить в «мерзкой, смрадной яме» разврата:
«Ей три дороги, — думал он: — броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или… или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце. (…) Но неужели ж это правда, — воскликнул он про себя, — неужели ж и это создание, ещё сохранившее чистоту духа, сознательно втянется наконец в эту мерзкую, смрадную яму? (…) Нет, нет, быть того не может!.. нет, от канавы удержала её до сих пор мысль о грехе, и они, те… (её семья). Если же она до сих пор ещё не сошла с ума… Но кто же сказал, что она не сошла уже с ума? Разве она в здравом рассудке? Разве так можно говорить, как она? Разве в здравом рассудке можно рассуждать так, как она? Разве так можно сидеть над погибелью, прямо над смрадною ямою, в которую её втягивает, и махать руками, и уши затыкать, когда ей говорят об опасности? Что она, уж не чуда ли ждёт? И наверное так. Разве всё это не признаки помешательства?»
Он с упорством остановился на этой мысли. Этот исход ему даже более нравился, чем всякий другой». (К.ц.)
Вот рассуждения ума, отравленного материализмом и безбожием. Не в состоянии такой ум оторваться от земной логики и подняться до мистических высот, где действует уже Божественная логика – логика любви. Ведь что такое возглас Раскольникова: «Что она, уж не чуда ли ждёт?» Это означает: уповает на Бога. Вот это упование на Бога он и определяет, как помешательство Сони. Всё поставлено с ног на голову. Мы же знаем из Ветхого Завета, что в древности безумцами называли тех, кто не верил в Бога. Помните? «Рече безумен в сердце своем, несть Бог» (Сказал безумец в сердце своём: нет Бога) (Пс. 13 : 1). И всё Раскольников усиленно пытается проникнуть вглубь Сониной веры:
«Так ты очень молишься Богу-то, Соня? – спросил он её.
Соня молчала, он стоял подле неё и ждал ответа.
— Что ж бы я без Бога-то была? – быстро, энергично прошептала она…
……………………………………………………………..
— А тебе Бог что за это делает? – спросил он, выпытывая дальше.
……………………………………………………………..
— Всё делает! – быстро прошептала она» (К.ц.)
Вот это «всё!» и есть то, о чём говорилось выше. В страдании, в унижении, в поругании Соня обрела тот высший дар, без которого невозможно человеческое счастье – любовь.
Вот это «всё» и есть то, о чём говорилось выше. В страдании, в унижении, в поругании Соня обрела тот высший дар, без которого невозможно человеческое счастье – любовь. Это то, что давало ей силы сохранять чистоту духа и чистоту чувств к близки людям даже на дне «мерзкой, смрадной ямы» чуждого ей разврата. Это то, что мгновенно потерял Раскольников после совершённого им смертного греха – он утратил любовь к матери и сестре, причём, вплоть до ненависти к ним.
Два грешных человека перед нами, и грехи их равноценны в глазах Божиих, ибо упоминаются в одном ряду в Декалоге – в Десяти Заповедях. Но как далеки эти грешники друг от друга по своему внутреннему состоянию. Раскольников чувствует это и продолжает продираться сквозь дебри своего материалистического сознания к Сониной душе. Он ещё на понимает, что умом душу не понять и не увидеть, но, чтобы ум стал зрячим, он должен очиститься от земного хлама, т. е. уподобиться душе, престать с ней спорить, подчиниться её безмолвным, но неопровержимым доводам. И, сам того не осознавая, Раскольников ступил на этот путь очищения.
Найдя в комнате Сони Новый Завет и узнав, что он принадлежал убитой им Лизавете, Раскольников просит прочесть ему о воскрешении Лазаря. Он судорожно листает Священную Книгу, которую, может быть, никогда в руки не брал. Он не знает у кого из четырёх евангелистов искать желаемый сюжет. Про себя он думает, что сам, вслед за Соней, сходит с ума. Но духовный процесс уже не обратим. Господь незаметно, ненавязчиво, не насилуя его воли, начинает помогать ему, ступенька за ступенькой, восходить по лестнице, ведущей к Нему.
Соня начинает читать вдохновенно, с «восторженным» волнением. Читает сердцем, а не устами. Не перебивая её, Раскольников выслушивает повествование о воскрешении Лазаря до конца. Он ничего не говорит, не даёт никаких комментариев, не делает никаких замечаний. Молчание длится «минут пять или более». Ничего как будто не изменилось внутри Раскольникова. И всё-таки что-то изменилось. При чтении Евангелия произошло некое таинство: между душой Сони и душой Раскольникова протянулась тоненькая, еле заметная, но золотая ниточка – первая из того множества, которые впоследствии соединят их в единую плоть, как о том говорил сам Иисус Христос. Название этим золотым нитям – любовь. Достоевский очень деликатно и тонко описал зарождение этого самого драгоценного на земле чувства в краткой зарисовке:
«Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги». (К.ц.)
Всё предельно ясно. Никаких больше слов не нужно. Бог есть Любовь, и Он незримо прошёл между двумя грешниками, совершив Таинство Брака, то единственное Таинство, которое Церковь не дерзает объяснять никак и которое совершается не в храме и не при участии священника. При второй, решающей, встрече Раскольникова и Сони не будет произнесено признаний в любви, но читатель сразу почувствует, что общаются люди, надёжно и навсегда любящие друг друга.
Конечно, та искорка, что при первой встрече из Сониной души пробилась в душу Раскольникова, не могла в одночасье возжечь в нём веру. Возврат к теории сверхчеловека произошёл буквально через минуту после того, как прозвучали бессмертные строки из Вечной Книги. Прощаясь с Соней, Раскольников даёт ей наставление:
«Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! Что? Не понимаешь? После поймёшь… Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель! Помни это! Это моё тебе напутствие!» (К.ц.)
Только что Раскольников благоговейно молчал, не в силах выговорить ни слова, перед величайшей тайной воскрешения Лазаря. Душа его смиренно принимала Божье чудо, как приняли его иудеи, присутствовавшие при выходе из гроба начинающего разлагаться тела. Это они первые воскликнули: «Осанна в вышних Богу!» А через несколько дней они же орали: «Распни Его! Распни!» Внутри Раскольникова всё повторилось с евангельской точностью. Благоговейное принятие сменилось бунтарским отторжением. Но этот рецидив и есть свидетельство того, что борьба в его душе началась. Во всяком случае, расставаясь с Соней, Раскольников уже не держал в себе мысль о её помешательстве. Знакомство с живой верой во Христа состоялось. Теперь предстоял долгий и мучительный процесс принятия её в своё сердце.
Во время второго свидания с Соней, когда Раскольников признаётся ей в содеянном преступлении, борьба внутри него с самим собой только усиливается. Господь специально попускает грешнику эту брань, не давая никаких явных знаков, где правда, а где ложь. Человек самостоятельно должен делать выбор, находя ответ в своём сердце. И если ответ правильный, значит, сердце приняло Бога, если же нет, то душе предстоит ещё трудиться. Но в силу того, что Раскольников переживает страшные угрызения совести, свидетельствующие о том, что он ещё способен слышать голос Бога, то и Бог со Своей стороны прикровенно взывает к нему. Уже не только душа Раскольникова, но и плоть его начинает подчиняться этому неслышимому разумом Голосу. Недоумевает, сопротивляется, но подчиняется:
«В раздумье остановился он перед дверью с странным вопросом: «Надо ли сказывать, кто убивал Лизавету?» Вопрос был странный, потому что он вдруг, в тоже время, почувствовал, что не только нельзя не сказать, но даже отдалить эту минуту, хотя на время, невозможно. Он ещё не знал, почему невозможно; он только почувствовал это, и это мучительное сознание своего бессилия пред необходимостью почти придавило его». (К.ц.)
Раскольников тогда ещё не понимал, что это была первая победа его живой души над умирающей от безбожия плотью, руководимой уже полуразложившимся рассудком. Это был первый маленький шажочек по крестному пути, ведущему на его личную голгофу, где умрёт Раскольников-атеист и родится к вечной жизни Раскольников-христианин. Далеко ещё до этого вселенского акта, ибо, как сказал Христос, даже одна спасённая душа вызывает ликование всего ангельского мира, т. е. вселенной. А пока грешник всё ещё пытается найти себе оправдание.
Да, Раскольников жаждет услышать хоть какое-то оправдание из уст Сони, перед которой должен открыться. Она равна ему по грехопадению, и он стремится к ней, как равный к равной, чтобы, не стыдясь, сказать то, что не может сказать никому в силу того, что те чисты, а эта – столь же грязна, и, значит, его грязь её не запачкает сильнее. Он знает, что откроется, знает, что она примет его исповедь и не отвернётся и отвращением и негодованием. Ему обязательно нужно сделать её своей сообщницей, хотя бы на словах. Естественное желание грешника, лишённого страха Божьего и оттого попавшего в паутину человеческих страхов – не избавиться от страха, а разделить его с другим, себе подобным. Но такая исповедь перед человеком может никогда не завершится исповедью перед Богом. Обычный приём беса. Через порабощённый им разум Раскольникова он искушает Соню, пытаясь заставить её сделать выбор: «Тому или тем жить на свете, то есть Лужину ли жить и делать мерзости, или умирать Катерине Ивановне?» (К.ц.)
Соня не поддаётся на искушение. Снова проблеск живой веры, одухотворённой Премудростью Божьей, ослепляет Раскольникова: «Зачем вы спрашиваете, чему быть невозможно? – с отвращением сказала Соня.
— Стало быть, лучше Лужину жить и делать мерзости? Вы и этого решить не осмелились?
— Да ведь я Божьего промысла знать не могу…» (К.ц.)
Ответ настолько прост и очевиден, настолько похож на ответ Христа, искушаемого дьяволом в пустыне, что бес, опутавший разум Раскольникова, содрогнулся от бессильной злобы и пленника своего понудил испытать то же чувство: «И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло по его сердцу». (К.ц.)
И снова Господь невидимо приходит на помощь Раскольникову. Снова проблеск живой веры на какое-то время освобождает его от бесовских уз: «… но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд её; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута прошла». (К.ц.)
Да, бес, поработивший разум Раскольникова, чуть было не обманул его, произведя в нём подмену, но Господь любовью Сони тут же стёр это наваждение. И любовь Раскольникова к Соне, в которой он ещё даже и не признавался себе, ненадолго, но очистилась от дьявольской мути. Этих нескольких минут хватило, чтобы он, наконец-то, решился открыться ей в совершённом убийстве. Теперь обратной дороги у Раскольникова уже не было. От исповеди перед Соней начинается его движение к раскаянию перед Богом. И всё это сделал один только взгляд, преисполненный любви – взгляд христианки, бесконечно преданной Богу.
Раскольников шёл к Соне с тем, чтобы, сделав её своей духовной сообщницей, переложить на неё часть своих страхов и сомнений. А она, молча, одним своим влюблённым взглядом сказала ему: «Иди ко Христу, положи к ногам Его всё, что тебя мучает, и Он освободит тебя». И Раскольников переступает через черту, которую провёл перед ним бес. Нелёгким будет этот путь; внутренняя брань с самим собой только усилится, ибо душа, до этого безмолвно страдавшая, отныне получит право голоса и начнёт нескончаемый спор с отравленным разумом, и будет вести его до тех пор, пока разум не подчинится ей.
Чтобы укрепить Раскольникова на поле этой невидимой брани, Господь даёт ему возможность увидеть, может быть, самую яркую вспышку живой веры – любовь, сострадающую грешнику. Такая любовь соразмерна только Христовой любви. Но, если Христос такой любовью любил всех без исключения людей, то здесь она направлена на одного конкретного человека. Правда, довольно и этого, ибо и это есть величайший подвиг, мало кому посильный. Как только Соня узнала, что Раскольников убийца: «она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним на колени.
— Что вы, что вы над собой сделали! – отчаянно проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками.
Раскольников отшатнулся и с грустной улыбкой посмотрел на неё.
— Странная какая-то ты, Соня, — обнимаешь и целуешь, когда я тебе сказал про это. Себя ты не помнишь.
— Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете! – воскликнула она, как в исступлении, не слыхав его замечания, и вдруг заплакала навзрыд, как в истерике.
Давно уже не знакомое ему чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило её. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах». (К.ц.)
При первой встрече с Соней Раскольников точно так же, как и она теперь, упал перед ней на колени. Достоевский не случайно проводит эту параллель. Два одинаковых действа, но совершенно разных по своему духовному содержанию. Там – другое. Там – любовь рассудочная, проистекающая от ума, не направленная на конкретного человека. И Раскольников сам свидетельствует об этом, когда изумлённой Соне объясняет свой порыв: «Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, — как-то дико произнёс он и отошёл к окну». (К.ц.) Вот этот штрих: «как-то дико произнёс он», — всё объясняет без дальнейших комментариев.
Иное дело с Соней, когда она «бросилась, сама не зная для чего, пред ним (Раскольниковым) на колени». Здесь любовь безрассудная, в сердце рождённая, от сердца к сердцу устремлённая, к сердцу определённого человека. Только в этом случае чужая боль раз и навсегда становится своей.
Такой мощный проблеск истинной, живой веры на мгновение озарил всю душу Раскольникова с детства позабытым светом Небесной благодати, и размягчилась она, и излилась слезам. Пусть всего две слезинки она исторгла из себя, но это уже был явный признак её оживания. Ведь грех сушит душу, и только слёзы умиления или покаяния оживотворяют её вновь. Так невидимо Господь прикасается к человеку, чтобы напомнить о Себе.
Но только прикоснувшись к Раскольникову, Господь тут же опять отнимает от него Свою десницу. Зачем? А затем, что Раскольников, действительно, «необыкновенный» человек, но не в качестве служителя сатаны, а совсем наоборот. Изначально предназначенный для красивых дел, он предал Того, Кто наделил его лучшими человеческими качествами. Он эти качества добровольно обесценил, направив их потенциальную энергию добра в противоположное русло, и теперь должен был столь же добровольно сделать обратный выбор. Господь, конечно, мог бы сразу привести Раскольникова к покаянию и восстановить его душу в первоначальном состоянии. Но это была бы душа того, восторженного мальчика, каким Родя был в детстве. И всё повторилось бы сначала.
А Богу был нужен закалённый воин, верный Его служитель, на которого Он мог бы положиться. Вот и попускает Он Раскольникову вести самостоятельную брань с самим собой, тем не менее, ни на секунду не оставляя его Своим вниманием, всегда готовый ненавязчиво прийти на помощь.
И вот Раскольников снова остаётся один на один с бесом, захватившим его разум, и снова попадает под его влияние: «Я, Соня, ещё в каторгу-то не, может, и не хочу идти (…) И что тебе, что тебе в том… ну что тебе в том, если б я и сознался, что дурно сделал? Ну что тебе в этом глупом торжестве надо мною? Ах, Соня, для того ли я пришёл к тебе теперь!» (К.ц.) Пошатнулся Раскольников, и тут же Господь подставил ему незримую Свою руку помощи:
«- Да разве ты тоже не мучаешься? – вскричала Соня.
Опять то же чувство волной хлынуло в его душу и опять на миг размягчило её». (К.ц.)
Всего на миг! И тут же снова – зловонные объятия беса, снова теория, отравившая разум и истерзавшая душу. Долго ещё будет повторяться это метание между Богом и сатаной. И каждый раз, как только Раскольников, изнемогая в борьбе с самим собой, начнёт клониться в сторону последнего, Бог будет приходить к нему на помощь в лице Сони Мармеладовой.
После первого, произошедшего при второй встрече с Соней, чисто человеческого раскаяния, в душе Раскольникова ощутимым образом ничего не меняется – он по-прежнему продолжает страдать и мучиться. Но именно с этой второй встречи в нём начинается процесс очищения. Он впервые подвергает сомнению свою теорию, которая стала его сущностью, его путеводителем по жизни, его катехизисом. Недаром «Соня поняла, что этот мрачный катехизис стал его верой и законом». (К.ц.) То есть, она осознала, насколько тяжело ему и ей придётся в этой борьбе, ибо одну веру заменить другой – всё равно, что одно тело поменять на другое. А так же она тонкой своей душой почувствовала, что всякие доводы, любые убеждения здесь бессильны, и только – любовь, терпеливая, всепрощающая, ничего для себя не ожидающая, желающая лишь одного: всю себя отдать любимому человеку; только такая любовь со временем может переломить ситуацию.
Никогда потом Соня не будет подсказывать Раскольникову, что делать и как делать. И только в конце второго их свидания наедине она (вернее не она сама, а Господь её устами) твёрдо укажет ему единственный путь к возрождению души: «Встань! (…) пойди сейчас сию же минуту, стань на перекрёстке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда Бог опять тебе жизнь пошлёт. Пойдёшь?
……………………………………………………………….
— Это ты про каторгу, что ли Соня? Донести, что ль на себя надо? – спросил он мрачно.
— Страдание принять и искупить себя им, вот что надо». (К.ц.)
Именно так Раскольников и поступит, хотя поначалу и отвергал такой исход, ибо пугал он его не лишениями и тяготами каторги, а позором, который для гордой натуры страшнее любых истязаний. Но никаких больше советов Соня никогда не даст Раскольникову. После этого, последнего, она просто будет всё время рядом с любимым и кротко станет ожидать, когда же душа его окончательно проснётся и увидит Бога и её любовь.
Искупление
София. Премудрость Божия, не постижимая умом, зачастую даже не воспринимаемая сердцем, но как же правильно она ведёт по жизни того, кто просто подчиняется ей. В земном мире она проявляется через то, что всем ведомо, но никем ещё не объяснимо – через любовь. Через любовь Бога к человеку, человека – к Богу, человека – к человеку. Этот таинственный, не определяемый человеческими понятиями и такой понятный каждому круговорот любви во вселенной и держит всю вселенную в стабильном состоянии, не давая ей рассыпаться на составляющие её элементарные частицы и превратиться в ничто. Для того, кто подчиняется закону любви, мир гармоничен; для того, кто противится ему – мир представляется хаосом. Вот и получается, что человек сам творец своей судьбы.
Олицетворением Божьей Премудрости и стала для Раскольников Соня Мармеладова. Не по зову сердца, не по вере, которая ещё не зажглась в нём, не из-за чувства раскаяния, которого он ещё не испытывал, идёт он сознаваться в совершённом преступлении. На путь страдания подвигла Раскольникова любовь к женщине, хотя он сам себе долго не призвался, что любит Соню. Но, именно, из-за любви к ней он находит в себе силы преодолеть гордыню, переполнявшую его, и внутренне согласиться на позор и унижения, неизбежные при расследовании и на суде, что для него было страшнее самой каторги. Любовь оказалась сильнее всех прочих человеческих чувств, что подтверждает её неземное, небесное происхождение. Жертвенная любовь человека к человеку (а Раскольников фактически жертвует ради Сони самым дорогим, что у него было – своим самолюбием) так вот, такая любовь есть тропинка в лоно любви человек к Богу. А всё вместе это есть любовь Бога к человеку.
Раскольников полюбил Соню при первой же их встрече, сам того не осознавая, ибо сразу почувствовал, что она его любит. Это и была та рука помощи, протянутая ему Господом в самый критический момент его жизни. До последнего рассудок его противился добровольной явке в полицию. Не сам он шёл туда, а вело его чувство, разбуженное в нём Соней. Он тогда, конечно, не понимал, что это в его душе понемногу разгорались искорки живой веры, занесённые в него мощным потоком Сониной любви. Он шёл на свою голгофу, подчиняясь земной любви, не осознавая, что подчиняется любви Божественной, а значит, Божьему промыслу о себе. Сам того не желая, из всех дорог, лежащих перед ним, он выбрал единственно верную. И чтобы он не дрогнул с первых шагов на этой дороге, Господь касается его сердца Своею благодатью, опять же являясь в его памяти образом Сони, чтобы напрямую не выказывать Себя. Вот как описан это момент в романе:
«… но когда дошёл до средины площади, с ним вдруг произошло одно движение, одно ощущение овладело им сразу, захватило его всего – с телом и мыслию.
Он вдруг вспомнил слова Сони: «Поди на перекрёсток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и перед ней согрешил, и скажи всему миру вслух: «Я убийца!» Он весь задрожал, припомнив это. И до того уже задавила его безвыходная тоска и тревога всего этого времени, но особенно последних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового, полного ощущения. Каким- то припадком оно к нему вдруг подступило: загорелось в душе одною искрой и вдруг, как огонь, охватило всего. Всё разом в нём размягчилось, и хлынули слёзы. Как стоял, так и упал он на землю…» (К.ц.)
Это было проявление живой веры, но веры пока не его, не ему принадлежащей, а Сониной, но такой, какая и его однажды накроет сладкой волной. И не случайно, именно, в этот момент, встав с земли, которую только что поцеловал «с наслаждением и счастием», и, сделав второй поклон, оглянувшись, «шагах в пятидесяти от себя, он увидел Соню. Она пряталась от него за одним из деревянных бараков, стоящих на площади, стало быть, она сопровождала всё его скорбное шествие». (К.ц.)
Раскольников поцеловал землю, русскую землю, которая есть Подножие Престола Божия и Удел Пресвятой Богородицы. Он сделал так, как просила, нет, даже требовала сделать Соня. Он совершил первый жертвенный поступок ради неё, а она пошла на жертву ради него. С этой минуты Соня будет всегда рядом с ним, всегда помогая и поддерживая его, при этом никогда не навязывая ему своего мнения. Она как будто даже отстраняется он него, предоставляя ему возможность и право самому идти к Богу. Потому, что, именно, с этой минуты, когда он поцеловал землю, начинается его преображение.
Раскольников во всей доступной тогда ему полноте испытывает на себе действие Божьей благодати (Помните? «Всё разом в нём размягчилось, и хлынули слёзы»), но поначалу Господь даёт её не по заслугам, а как бы авансом, но и этот аванс нужно заслужить. Впервые Раскольников пересиливает свою гордыню, выполнив желание Сони. Не своей силой, конечно, он сделал это, а силой Господа, на мгновение размягчившего его сердце. Но Господь не мысли человеческие читает, которые посеяны сатаной: Он смотрит в сердце грешника, и если видит в нём добрые семена, то помогает им прижиться. В сердце Раскольникова эти семена уже были посеяны Соней. Господь лишь оросил их Своею благодатью, чтобы не дать им засохнуть, и тут же снова отошёл в сторону: человек должен сам ухаживать за ними до тех пор, пока они не дадут всходы.
Но тот, кто хоть раз вкусил сладость благодати, будет непроизвольно стремиться к ней постоянно – стремиться через сомнения, через падения, через возврат к прежнему греховному состоянию. Но память о ней уже не сотрётся в его сердце до конца, каким бы он ни был, и как бы ни сложилась его судьба.
Да, Господь явным Своим присутствием оставил Раскольникова, чтобы не мешать ему идти к Себе. Но он остался рядом с ним в душе любящей его Сони. И Соня понимала, насколько она нужна любимому человеку на его пути к Богу. Подобно святым жёнам, которые сопровождали Христа на Голгофу, она пошла вместе с возлюбленным по тернистой дороге скорбей и унижений, безмолвно помогая ему в самые трудные и ответственные моменты наказания за преступление.
Когда Раскольников, уже будучи в полицейском участке, дрогнул и не смог сознаться, в малодушии своём чуть было не отказался от крестного пути, Соня оказалась рядом. Эта сцена в романе описана скупыми, но пронзительными фразами: «Он сошёл вниз и вышел во двор. Тут на дворе, недалеко от выхода стояла бледная, вся помертвевшая Соня и дико, дико на него посмотрела. Он остановился перед нею. Что-то больное и измученное выразилось в лице её, что-то отчаянное. Она всплеснула руками. Безобразная, потерянная улыбка выдавилась на его устах. Он постоял, усмехнулся и поворотил наверх, опять в контору». (К.ц.)
Это была вторая победа Раскольникова над самим собой, совершённая им при поддержке Сони. (первая – это когда он поцеловал землю). Но долго ещё, очень долго предстоит ему вести эту внутреннюю брань, по капле выдавливая из себя прежние мировоззрение и мироощущение. С большим сопротивлением расстаётся бес со своим пленником. И нет для него надёжнее пут для грешника, чем гордыня. Особенно человек одарённый, получивший свой дар от Бога, но отдавший его на служение сатане, прочно попадает в эти липкие сети. Разум, отравленный материалистическими идеями и замутнённый гордым мнением о своих достоинствах, и, в тоже время, действительно, наделённый этими достоинствами, практически невозможно переубедить в том, что достоинства эти ему даны не для того, чтобы стать господином над всеми, а для того, чтобы быть всем слугою.
Сам человек с такой задачей справиться не сможет. Есть только одна сила, способная помочь ему: это – любовь! Любовь жертвенная, безгранично терпеливая, смиренная, всепрощающая – подобная той любви, какой распятый Христос любил плюющих в Него. Только такая любовь способна породить ответное чувство и утопить в себе гордыню.
Уже осуждённый, на каторге, Раскольников ещё целых полтора года не мог смириться со своей участью. «Он и заболел от уязвлённой гордости. О, как бы счастлив он был, если бы мог сам обвинить себя! Он снёс бы тогда всё, даже стыд и позор. Но он строго судил себя, и ожесточённая совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаху, который со всяким мог случиться. Он стыдился именно того, что он, Раскольников, погиб так слепо, безнадёжно, глухо и глупо, по какому-то приговору слепой судьбы, и должен смириться и покориться пред «бессмыслицей» какого-то приговора, если хочет сколько-нибудь успокоить себя (…)
И хотя бы судьба послала ему раскаяние – жгучее раскаяние, разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого мерещится петля и омут! О, он бы только обрадовался ему! Муки и слёзы – ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своём преступлении». (К.ц.)
Но такое раскаяние, о котором на каторге мечтал Раскольников, было лишь продолжением его гордыни. Нужно было окончательно избавиться от теории «необыкновенных» людей, которая стала его верой и катехизисом. Но как избавиться, когда разум, до предела отравленный нигилизмом и атеизмом, продолжал сопротивляться доводам души, всё осознавшей уже давно. Душа кричала и страдала, а разум выдвигал всё новые аргументы в своё оправдание. И аргументы казались Раскольникову неопровержимыми:
«Вот в чём одном он признавал своё преступление: только в том, что не вынес его и сделал явку с повинною.
Он страдал тоже от мысли: зачем он тогда себя не убил? Зачем он стоял тогда над рекой и предпочёл явку с повинною? Неужели такая сила в этом желании жить и так трудно одолеть его? Одолел же Свидригайлов, боявшийся смерти?
Он с мучением задавал себе этот вопрос и не мог понять, что уж тогда, когда стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло быть предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущего нового взгляда на жизнь». (К.ц.)
Да перелом в душе произошёл уже тогда, но нужно было переломить рассудок. Ведь, как уже отмечалось выше, личность человека – это его душа и разум, сведённые в одном материальном теле. Все три составляющие должны пребывать в единстве, чтобы человек оставался человеком, таким, как создал его Бог. Раскольников самостоятельно не мог достичь такого единства. И тогда Господь опять незримо приходит на помощь ему. Он раскрывает Раскольникову глаза на русский народ, с которым он впервые столкнулся на каторге. Конечно, эти люди – преступники, но это простые русские люди. Да и сам он такой же преступник. А ведь именно возвышенными мыслями о служении этому народу он оправдывал убийство одной «вши» – старухи-процентщицы. Он мечтал облагодетельствовать тех, кого совершенно не знал. А они не хотели знать его:
«Вообще же, и наиболее стала удивлять его та страшная, та непроходимая пропасть, которая лежала меду ним и всем этим людом. Казалось, он и она были разных наций. Он знал и понимал общие причины такого разъединения; но никогда не допускал он прежде, чтоб эти причины были на самом деле так глубоки и сильны». (К.ц.)
Только в остроге завершился внутри Раскольникова тот перелом, который начался на мосту над рекой. Только сблизившись вплотную с простым русским народом, он осознал всю ложность своей теории, и, наверное, ужаснулся от того, что то, что он и ему подобные, хотели дать этому народу, не только чуждо, но и враждебно ему. Он хотел осчастливить их, дав им новые законы. А они из всех сил цеплялись за старые, незыблемые, проросшие в их естество через Православную веру: «Ты безбожник! Ты в Бога не веруешь! – кричали ему, — Убить тебя надо». (К.ц.) Они, преступники, были неизмеримо мудрее его, образованного безумца, ибо хранили в себе источник мудрости – Бога. Раскольников увидел это, понял это и принял как непреложную данность.
Господь послал ему телесную болезнь, чтобы в госпитальной тишине он мог спокойно обдумать открывшуюся ему правду о своём народе, и окончательно выздороветь от своей болезни, название которой – нигилизм. А вместе с этой болезнью в небытие канула и теория «необыкновенных» людей. Теперь между душой Раскольникова и Богом не было преграды. Но чтобы Бог вошёл в неё окончательно и невозвратно, сердце грешника должно было размягчиться слезами умиления – предвестниками покаянных слёз. И здесь Господь снова приходит на помощь Раскольникову через Соню.
Лёгкая болезнь, простуда, на время уложила её в постель, но Раскольников, привыкший всегда видеть Соню рядом, всегда здоровой и всегда готовой по первому, даже молчаливому требованию, угодить ему, вдруг «заметил, что ждёт её с беспокойством». Те несколько дней, что она не приходила под окна госпиталя, где сам он лежал больной, произвели в нём коренной переворот. До этого он не признавался самому себе, что любит Соню. Он даже мучил её «своим презрением и грубым обращением». Но, видимо, впервые, очищенным уже разумом, он осознал, что может потерять её навсегда. Простое, человеческое чувство, но в нём заключено всё величие самого главного Божественного дара – любви. Соня прислала ему записку с сообщением, что скоро придёт к нему, и «когда он читал эту записку, сердце его сильно билось». (К.ц.) И вот они встретились. По-новому, иначе, совсем не так, как до этого. И произошло чудо:
«Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к её ногам. Он плакал и обнимал её колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и всё лицо её ужасно помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас, в тот же миг она всё поняла. В глазах её засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для неё уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит её и что настала же наконец эта минута…» (К.ц.)
А вместе с любовью в сердце Раскольникова вошла живая, горячая вера. Навсегда умер Раскольников-безбожник. Родился Раскольников-христианин.
Эта сцена почти один в один повторяет ту, произошедшую при первой встрече наедине, когда Раскольников точно так же неожиданно для самого себя припал к ногам Сони и поцеловал их. Но тогда всё было не так по сути своей: не от сердца, а от рассудка; не от любви именно к ней, к Соне, как к личности, заключающей нечто такое, что присуще только ей одной, а из-за безликой любви ко всему человечеству. Даже в описании того, вроде бы возвышенного, действа пробивались какие-то демонические нотки. Помните?
«Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал её ногу. Соня в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел как совсем сумасшедший.
…………………………………………………………………..
— Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, — как-то дико произнёс он и отошёл к окну». (К.ц.)
Такая любовь не к конкретной личности, вот к этой, которая перед тобой, а любовь вообще ко всем и превращает человека в деспота, даже, если в намерениях его осчастливить всех. Нельзя любить человечество, не познав любви к отдельному его представителю. Сколько злодеяний было совершено, сколько крови было пролито под лицемерным лозунгом такой «общечеловеческой» любви. Её практически не может быть на земле. Только немногие, своей жизнью уподобившиеся Христу, смогли стяжать её. Церковь называет их Преподобными. Но каких духовных трудов, какого молитвенного пота, какого смирения стоила им эта любовь! Мало кому она по силам, мало кто достиг её, но, главное, достигший такой высоты, не гордиться своим достижением, а просто готов умереть за любого, кому понадобиться его жизнь.
Любовь к человечеству вообще, а тем более, декларативно заявленная во всеуслышание – это явный признак эгоистической любви только к себе единственному. Старая бесовская схема, по которой во все времена действовали все деспоты и тираны, для которых жизни людей стоили не дороже морских песчинок. И хотя такие люди, помимо своей воли и воли их хозяина – сатаны, становятся орудием в руках Господа, и в результате их злодеяния переплавляются в благие последствия, в промысле Божьем о человечестве они не значатся. Где нет любви к человеку, там нет любви к человечеству. И никакие возвышенные цели не в состоянии отменить эту вселенскую аксиому.
В основе теории Раскольникова о «необыкновенных» людях лежало желание «облагодетельствовать» всё человечество. Это был бунт против Бога. Ведь только Бог способен на такой всемирный акт добродетели, потому, что любит каждого, и даже самую последнюю «вошь», такую, как старуха-процентщица. Тогда Раскольников ещё не мог понять, что любви, направленной на безликую массу, а не на определённую личность, не существует. Ибо Бог сам есть Первоверховная Личность, и лишь через любовь к конкретному человеку лежит путь к Нему. А всё остальное от лукавого, и непременно вырождается в безумие.
Вот почему Соня при первой встрече в ужасе отшатнулась от Раскольникова, когда он упал перед ней на колени, своей тонкой душой христианки прозревая в нём это дьявольское состояние. Вот почему и в этот раз, через полтора года каторги, на берегу сибирской реки «в первое мгновение она ужасно испугалась, и всё лицо её помертвело». Ей на миг, всего на миг представилось, что Раскольников и сейчас поднимется от её ног таким же бесчувственным и холодным безбожником. Но его слёзы всё открыли её. Она поняла, что перерождение свершилось! Раскольников наконец-то пробился сквозь глухую стену своей теории, построенной на любви ко всему человечеству, пробился к любви личностной, конкретной, определённой, во всей полноте изливающийся на одного человека – на единственную во всем мире женщину, единственную для него. И тут же ему открылась тайна Иисуса Христа, Который был не отвлечённым и неведомым Богом, но Богом, явившим Себя миру Сыном Человеческим – Совершенным Человеком.
Кстати, в этом эпизоде, когда герой Достоевского плачет у ног Сони, писатель проводит мистическую параллель с ранее описанным сюжетом. Помните, когда Раскольников стоял над рекой в Петербурге и бес направлял его мысли в сторону самоубийства? Как же тяжко ему было в то время, какой непомерный груз давил на всё его естество. А за тысячи вёрст от столицы, над сибирской рекой этот груз падает с его плеч, и радость освобождения наполняет бывшего пленника сатаны. Расколотая на части просвёщённым Петербургом душа Раскольникова обретает первоначальную цельность в необразованной глубинке, среди простых русских людей. Этой параллелью Достоевский недвусмысленно утверждает, что, как бы ни развратилась российская элита, русский народ не даст России погибнуть: сохранит в себе веру Христову и поможет сохранить её одарённым своим представителям, таким, как Раскольников.
В каторжанах увидел Раскольников истинное лицо России, а в ней ему открылся истинный лик Христа. Только тот, кто начинает постигать Богочеловека как личность, замечает крупинки Его совершенства в каждом, даже в своих врагах. А тот, кому эти крупинки открываются в людях, всё более и более укрепляется в любви к своему Творцу. И это настолько естественный процесс, что душа его воспринимает, как должное:
«Вечером того же дня, когда уже заперли казармы, Раскольников лежал на нарах и думал о ней (о Соне). В этот день ему даже показалось, что как будто все каторжане, бывшие врагами его, уже глядели на него иначе. Он даже если заговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно было быть: разве не должно теперь всё измениться?» (К.ц.)
И всё это свершилось любовью к одной женщине. Она открыла Раскольникову дорогу к каждому человеку, и дала понять, что каждый человек может любить и быть любимым. Отцы Церкви учат, что Господь для того и разделил первочеловека Адама на две части, из плоти его создав Еву, чтобы он научился любить одного, а через одного – многих, а через многих – Единого Бога. Вот такой вот Вселенский круговорот любви, как отмечалось выше. И он повторяется из поколения в поколение от самого сотворения мира.
Но истинная любовь всегда жертвенная. А грешник, закореневший в своём грехе, зачастую не может принести себя в жертву. И тогда Господь первым изливает на него Свою любовь в лице другого человека. И чем глубже греховная пропасть, в которую упал человек, тем жертвеннее должна быть любовь, поднимающая его оттуда. Ни мать, ни сестра, ни, тем более, Разумихин не в состоянии были оживотворить душу Раскольникова. Да, они любили его, но все они видели в нём воплощение какой-то собственной мечты о нём. На мать он не хотел возлагать груз своего преступления, и это нормальное сыновье чувство. У Дуни с Разумихиным впереди предстояла своя жизнь, и не желал он отягчать их своею болью. Да они и не смогли бы нести её сколь угодно долго. Он это понимал. Потому и не принимал любви близких ему людей.
И только Соня, единственная Соня, воскресить его душу. Потому, что «она ведь и жила только одною его жизнью». Никакая другая жертва не в состоянии была вытащить Раскольников из той бездны, в которую он упал.
В образе Сони Достоевский воплотил тот идеал Евангельской любви, о которой так пронзительно сказал апостол Павел в 1-м послании к Коринфянам: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не безчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит…» (1-е Кок. 13:4-7)
Вот это-то Сонино долготерпение и ускорило процесс духовного выздоровления Раскольникова. Всё произошло как бы само по себе, но на самом деле это совершилось по высокой жертве любящего сердца. И не могла душа Раскольникова, хоть и порабощённая демонизированным разумом, не откликнуться на эту жертву. И она откликнулась:
Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. В начале каторги он думал, что она замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговорила об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам просил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему книгу. До сих пор он её не раскрывал.
Он не раскрыл её и теперь, но одна мысль промелькнула в нём: «Разве не могут её убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Её чувства, её стремления, по крайней мере…» (К.ц.)
Вот эта фраза: «Он не раскрыл её и теперь», — говорит очень о многом. Он прочтёт Евангелие потом, и не однажды, и узнает о Боге ещё больше. Но это будет уже в той, в другой, в преображённой жизни. А сейчас он знает о Боге всё, что может вместить его душа на данный момент. Живая вера вошла в него, вытеснила из него всё, что было в нём чуждого и наносного, и разбудила в ответ на Сонину жертву жажду принести свою жертву: отказаться от собственных убеждений и принять её убеждения, как свои собственные. Для закоренелого безбожника такое подавление своей гордыни и исповедание Иисуса Христа (а убеждения Сони и есть безграничная вера во Христа) является великим подвигом, сродни подвигу, что совершил благоразумный разбойник, уже висящий на кресте.
За краткий миг произошло его преображение, хотя буквально за минуту до этого он вместе со своим товарищем, распятым слева от Христа, поносил Богочеловека и насмехался над Ним. Но вот Христос обратил к нему лицо Своё, и пересеклись их взгляды. И тут же разбойник вспомнил всё, что не мог помнить по младенчеству своему: тепло, исходящее от Богородицы, когда Она кормила его Своим молоком; тихое сопение Богомладенца у другой Её груди; и неизреченный покой, наполняющий его маленькое сердечко несказанной радостью и светом. А потом он вспомнил весь свой жизненный путь, по которому по которому повёл его друг детства, ныне корчащийся от боли на другом кресте. Много было на этом пути наслаждений и крови, много было и угрызений совести, которую приходилось заливать всё той же кровью и вином. Не было только того светлого покоя, испытанного им в неразумном младенчестве на руках Богородицы.
Оказывается, он не забыл о нём, и неосознанно всю жизнь искал его. Но искал не там. И вот, снова обрёл его, здесь, на смертном кресте, обрёл во взгляде своего молочного брата – во взгляде Христа. И какое же облегчение почувствовала и душа его, и истерзанное тело его. Он попытался урезонить своего товарища, продолжающего поносить распятого, как и они, Христа. Но не услышал его друг детства, а ныне подельник его, вместе с ним приговоренный по закону и человеческой справедливости к мучительной смерти. И тогда он один рванулся навстречу любви, что лучилась из глаз Сына Божьего. Живая вера вошла в него и вытеснила всю грязь, накопленную в душе за годы безбожного и беспутного существования, а вместе с ней – телесную боль, преобразив её в надежду на вечное блаженство: «Помяни меня, Господи, кода придешь в Царствие Твое!»
Таким же путём благоразумного разбойника провёл Достоевский и своего героя. Сначала детская, наивная вера, ещё не осознанная, но радостная. О ней мы знаем из письма матери: «Вспомни, милый, как ещё в детстве своём, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях, и как мы все тогда были счастливы!» (К.ц.) Когда же Раскольников повзрослел, память об этой детской вере сохранилась только в его снах. Он напрочь забыл о ней и, увлёкшись нигилистическими идеями, ступил на ухабистую дорогу безбожия, которая и завела его в кровавую пропасть смертного греха. Но, если он умер для Бога, то Бог, посетивший его детскую душу, не умер в Нём. У самой смертной черты Он посмотрел в его глаза глазами Сони, и разбудил его душу к жизни, реальной, а не сконструированной по лекалам сатаны: «Вместо диалектики наступила жизнь…»
Подобно благоразумному разбойнику, он не знал учения Христа, он даже Евангелие не открывал до последнего момента, но он точно так же, как и тот раскаявшийся злодей, мгновенно принял Сына Божия в своё сердце и стал верным Его служителем. Благоразумный разбойник сразу же ушёл за Христом в пакибытиё, в Царство Небесное. Раскольников же вошёл в то Царство Небесное, которое внутри нас есть, что одно и то же, просто иногда до полного их слияния человеку даётся небольшой промежуток земного времени, чтобы он ещё более возрос духовно и потрудился для спасения многих во славу Божию. Особенно – если это русский человек.
(оончание следует)