Пасмурный день, с тяжелым серым небом и частым моросящим дождём нависал над сонным городом, который жаждал тепла и солнца. Не все любят знойное лето, когда тяжело дышать, и кожа плавится, как пломбир, но и холод с сыростью, конечно, не радуют. Прошлогодний июль бил все рекорды, показывая на термометре невероятно высокие температуры. Помнится, солнце так припекало, что до самого вечера мало кто выходил на улицу. Можно вернуться и к воспоминаниям, когда лето было и не жарким и не дождливым, а счастливым. Если быстро промотать всю жизнь к самому началу, то вновь увидишь яркие картинки детства. В ту пору было безразлично, что творится на улице, во всём виделись приключения и игры.
С грустью вспоминая прошлое, смотря на медленно сползающие по стеклу дождевые капли, я мысленно молилась, чтобы однажды кто-нибудь придумал машину времени. Как было бы прекрасно вернуться туда, где ты был по-настоящему счастлив, но осознал это, когда упущенный момент уже стал воспоминанием.
Наконец, моё одиночество и мои мысли потревожили. В комнату вошла высокая неказистая медсестра с неприятным лицом. Её кипенно-белый халат, слегка прикрывающий голые колени, был расстегнут на несколько верхних пуговиц, тем самым открывая глубокое декольте.
— Ваша сестра сейчас выйдет, подождите ещё пару минут.
И не успела я ничего ответить, как она быстро развернулась и вновь скрылась за одной из дверей.
Комната, в которой я находилась, представляла собой маленькое квадратное помещение с цветными стенами и одним большим окном, и была комнатой свиданий, так её обычно называли между собой медсёстры и посетители психиатрической больницы.
Больница эта находилась на выезде из города. В километре от съезда с шоссе начинался парк, огороженный черным высоким забором с заострёнными верхушками в виде пик. Не знай, что это место было вторым домом для сумасшедших, каждый бы облюбовал парк для прогулок. Там царили тишина и покой. Широкий въезд для служебных машин и узкая калитка для посетителей — центральный и единственный вход и одновременно выход из парка. Кривая, в ямках и колдобинах, дорожка, разветвляясь и петляя, вела к старым, с осыпающейся побелкой и кирпичом одноэтажным и трёхэтажным зданиям, то есть корпусам больницы. Не являясь ни привлекательным, ни ужасающим, место это всё же, словно на подсознательном уровне отталкивало, внушало тревогу и порождало желание, скорей его покинуть и никогда больше не возвращаться. Казалось, что стоит однажды появиться внутри стен кирпичных строений, как двери навсегда захлопнутся. Внешняя облагороженная сторона больницы скрывала всю неприглядность внутренней жизни. Те, кому не повезло потерять рассудок, доживали свои дни в тюремном режиме, где свидания с родными были возможны лишь в определённое время назначенных дней, личные вещи отнимались, а прогулки на свежем воздухе разрешались лишь некоторым счастливцем. Страшно, когда твоё безумие ведомо другим, но не тебе самому.
Отделение, где я ждала сестру, находилось в правом ответвлении дорожек. Здание казалось более чем унылым. У входа, как правило и довольно часто, держа в руках мётлы, стояли, одетые в потрёпанные спортивные костюмы, несколько мужчин, и только их потерянный взгляд и сосредоточенные механические движения мётлами, что поднимали пыль и грязь с земли, выдавали то, что они не персонал, а больные. Почему-то одни и те же мужчины с одними и теме же мётлами попадались мне на глаза снова и снова во время моего посещения. Опустив глаза, словно боясь заразиться безумием, я каждый раз, испытывая чувство стыда и беспомощности, быстро проходила мимо.
Минутная стрелка часов переместилась ещё на четыре деления, уже пятнадцать минут я ждала сестру. Сегодня никаких посетителей, кроме меня, не было. Сквозь сплошное окно мягкий пасмурный воздух с улицы смешивался с холодным светом ламп. Две двери, одна из которых вела на свободу, а другая в заточение, были заперты на ключ. Казалось, что каждый сантиметр этого места дышит отчаянием. Как же страшно оказаться однажды по другую сторону второй двери, где электрический свет горит чаще солнца.
Наконец, мои мысли вновь потревожили. Семеня, словно дряхлая старушка, ко мне шла сестра.
— Мари! Почему так долго? Я столько ждала!
Но ответа не последовало. Сестра в полном молчании, словно набрала в рот воды, подошла к столу и села напротив меня.
Худое измождённое, безумное лицо несчастного человека, родного человека, смотрело на меня равнодушными глазами. О, эти глаза! Пустые стекляшки, в которых нет ничего. Печальный омут, где скрыта где-то в самой глубине тень благодарности и любви, тень рассудка. Мари смотрела сквозь меня, и сердце моё разрывалось от боли. Как сложно выдержать такой взгляд, как сложно не отвернуться, не разозлиться, не подойти и не начать трясти за плечи так сильно, чтобы вернуть утерянное сознание!
— Мари, я приехала навестить тебя. Как ты? Всё хорошо? Тебя здесь не обижают?
— Не обижают.
— Я тебе привезла еду, сама готовила, всё домашнее, вкусно. Будешь? Или у вас уже был обед?
— Был.
— Или не было?
— Не было.
— Или всё-таки был?
— Был.
— Мари! Так был обед или не был? Хочешь поесть?
И вновь не последовало ответа. Из голубых пустых глаз посыпался град пустых слёз. Мари начала плакать, громко, как ребёнок.
«Перестань! Прошу, перестань! Если не прекратишь, придёт медсестра и прогонит меня. Пожалуйста, перестань!» – сдерживая изо всех сил свои слёзы, взмолилась я.
Но Мари плакала. И так было каждый раз, абсолютно в каждый. Я приходила, звонила, чтобы меня впустили, медсестра открывала дверь и оставляла ждать. Спустя разное количество минут выходила Мари. Случалось, в комнате никого не было, и стены пронизывала тишина и окутывало фальшивое спокойствие, но порой были и другие посетители, и тогда атмосфера безумия достигала своего апогея.
В один из таких дней, когда Мари сквозь слёзы медленно жевала кусок яблочного пирога, запивая его молоком, я краем уха слушала разговор медсестры и женщины, которая сидела позади нас со своим мужем. Он был в инвалидной коляске, и глаза его были закрыты, но не потому, что он спал, а потому что не мог открыть, но я не знаю почему. Может, он просто настолько устал от своей жизни? Жена мужчины мило щебетала с пухлой маленькой медсестрой из другой смены. Женщина расспрашивала всё о муже и в какой-то момент, словно невзначай, быстро положила в карман медсестры что-то сильно похожее на белый мятый конверт. Толстушка, будто смущаясь, многозначительно посмотрела на посетительницу, но из кармана ничего обратно не вытащила, а только пролепетала: «Ну что вы! Не стоит!».
Взятки здесь были в порядке вещей. Да и где их нет? Но разве так должно быть? Ведь если подумать, мы не протягиваем конверт пилоту, когда он сажает самолёт, за то, что он его посадил, и все прилетели живыми в назначенный час. Бред! Так почему, чтобы быть полностью уверенным, что всё будет сделано хорошо, правильно и вообще как надо, нужно пожать руку правильному человеку с правильной суммой в своей руке?
Вдруг стало тихо. Мари больше не плакала, заметив, что я уже не злюсь, не спрашиваю её, а витаю где-то в своих мыслях.
— Ты пришла? – спросила вдруг она.
— Пришла.
— Пришла?
— Да, Мари. Я пришла к тебе. Я люблю тебя.
— Я люблю тебя – повторила она.
— А помнишь, как меня зовут?
— Мари.
— Нет. Это тебя так зовут. А помнишь, кто я тебе?
— Мари.
— Я твоя сестра.
— Я люблю тебя.
И глаза Мари снова наполнились слезами. За окном всё ещё шел дождь, и казалось, что само небо оплакивает тех, кто сходит с ума.
Я устало потёрла глаза и, уже не спрашивая сестру, молча, достала из своего пакета две формочки и, открыв, протянула ей ту, где была порция рагу из индейки и картошки. Мари с аппетитом начала есть, давясь слезами и смотря на меня так, как смотрит собака, которая боится, что у неё отнимут еду. Такой испуганный, дикий взгляд не увидишь и в самом страшном сне.
Глотательные рефлексы стали хуже. Каждый новый кусок Мари проглатывала с таким трудом, словно хочет съесть камень. Я открыла бутылку с водой и протянула ей. И стоило мне только на секунду отвернуться, чтобы достать салфетки, как Мари тут же высморкалась в свой рукав халата.
«Мари! Так нельзя! Люди так не делают! Взрослые люди не будут сморкаться в халат!», – чуть ли не крича, накинулась я на неё с обвинениями.
Сестра с открытым ртом застыла в том положении, в котором была и, не моргая, смотрела на меня и ждала, что будет дальше. «Держи салфетку!», – уже спокойным голосом сказала я и протянула мягкий бумажный свёрток. Мари ещё раз высморкалась и, размазав по рукаву оставшиеся сопли, продолжила есть, как ни в чем не бывало.
Посередине стены, которая была напротив нашего стола, словно плевок краски, был изображен натюрморт. Пока Мари набивала полный рот рагу, я смотрела на желтые и красные груши с яблоками, которые были нарисованы так плохо, словно художник работал с завязанными глазами. Потолок был весь в желтых разводах, на стыках кое-где красовалась плесень. Грустное зрелище. А если ещё представить то место, где спят больные, ибо можно только представить, ведь вход посторонним туда строго воспрещен, наверное, сразу захочется умереть от тоски и ужаса. Насколько я знала, палаты были по пять, а то и по десять человек, хоть мужчины и женщины жили в разных крыльях отделения. Вроде бы, на этаже было два холодильника, куда медсестра убирала еду, которую приносил посетитель. И ещё, кажется, в холле стоял телевизор, были несколько кресел и даже какие-то неприхотливые комнатные растения.
Светлые и короткие волосы Мари падали на её лицо сальными паклями, голова выглядела грязной и неопрятной. Был четверг. Это говорило о том, что водные процедуры назначены на выходной. Что ж, оставалось только надеяться, что к следующему свиданию волосы Мари будут чистыми. Кто-то, предполагая худшее, говорил, что моют всех вместе, загоняя в одну комнату, другие же уверяли, что пациенты принимают ванну, как и полагается. Но правда была у каждого своя и поэтому истины никто не знал.
— Вкусно? – спросила я сестру, когда она уже доедала.
— Вкусно.
— Я ещё принесла кусочек торта. Хочешь?
— Да.
— Клубничный, как ты любишь.
— Любишь.
И я протянула ей вторую формочку, где лежал большой кусок бисквитного торта.
— Вспомнила, как меня зовут, Мари?
— Мари.
«Не вспомнила…», – с досадой прошептала я, откинувшись на спинку стула. А дождь всё шел. Прогноз был удручающим. Говорили, что до сентября теперь будет холодно.
Мари, закладывая за обе щеки куски торта, роняя изо рта крошки, и, шмыгая носом, рассматривала трещины стола. В её голове всё то, на что смотрела я, выглядело совсем иначе. Когда она только заболела, недуг протекал медленно. В первый год, когда диагноз был уже поставлен, Мари ещё могла сама себе готовить, убирать за собой и справлять нужду. Затем она стала больше спать, меньше есть, перестала интересоваться чем-либо, а однажды ушла из дома и потерялась, и искать её пришлось так долго, что была мысль обратиться в полицию. Второй год ознаменовал себя новыми симптомами протекающей болезни. Мари стала забывать слова, имена и лица, а ещё она больше не понимала, как себе разогреть еду и где именно нужно ходить в туалет. Вся квартира так пропахла въевшимся запахом мочи, что ближние соседи стали ловить меня на площадке и выказывать своё недовольство. Прошло ещё несколько месяцев и, посоветовавшись с семьёй сестры, мы вместе приняли решение положить её в больницу, чтобы там она хоть какое-то время побыла под присмотром, получила необходимое лечение, а мы отдохнули. Дочь сестры каждый день с работы приходила к ней, чтобы покормить и помыть её, а потом отмыть, насколько это возможно, полы от липких луж мочи. Иногда у Мари появлялись вспышки прозрения и тогда, плача, она с неким подобием былой осознанности смотрела на меня или на дочь и просила прощения. И вот именно в такие минуты, понимая её и наши страдания, я вдруг ловила себя на мысли, как было бы хорошо, если она заснула и больше не проснулась, мы все, наконец, стали бы свободны и могли продолжить жить. Это ужасная, страшная мысль, всегда вела за собой чувство, что ты — злодей, ничтожество, монстр, ведь желаешь смерть тому, кого любишь и кто, без сомнения, любит тебя и нуждается в тебе больше, чем когда-либо. И никто никогда не поймёт эти мысли и эти противоречивые чувства, если сам не сталкивался с лицом сумасшествия. Вот ты делишься своими переживаниями и в какой-то момент замечаешь, что смотрят с осуждением, презрением и кивают головой, жалея тебя, но обвиняя в слабости и бездушие.
Дождь усилился. Крупные капли звонко бились о стекло и быстрыми тонкими ручейками стекали вниз. До конца свидания оставалось десять минут, а мы обменялись лишь несколькими бессмысленными и бессвязными словами. Мари, крепко вцепившись в бутылку воды одной рукой, другой держала мою руку. Её длинные тонкие пальцы были такими ледяными, словно шла зима, и мы сидели в не отапливаемом помещении.
— Мари, ты замёрзла?
— Замёрзла.
— Во что ты одета?
— Да ну…
— Мари! Во что ты одета? Что на тебе, скажи, пожалуйста?
— Пожалуйста.
Понимая, что мой допрос приведёт только к новым слезам, я замолчала и подошла к Мари. Немного распахнув халат у ворота, я увидела тёплую фланелевую кофту. На ногах были плотные носки, натянутые почти по самые икры и походившие больше на гольфы. Ещё из-под халата торчали штаны, на вид тоже тёплые. Однако руки Мари были неестественно холодными, словно её кровообращение сходило на нет.
Проскрипела дверь и к нам навстречу вышла медсестра.
— Уже без пяти минут, часы приёма заканчиваются. Вы пока прощайтесь, а я сейчас вернусь, чтобы выпустить вас, хорошо?
«Да, конечно», – даже не смотря в её сторону, сказала я. Медсестра ещё секунду помялась на месте и бесшумно удалилась, оставив нас с сестрой вновь наедине.
— Мари, я в выходной не приеду, приедет твоя дочка. Какой еды тебе привести? Что-то хочешь?
— Хочешь.
— Что хочешь?
— Хочешь.
— Может, каких-нибудь фруктов?
— Фруктов.
— Хорошо. Скажу ей, чтобы она привезла чего-нибудь очень вкусного.
Я посмотрела на часы — пора было уходить. Мари встала из-за стола и взяла пакет с продуктами, который позже заберёт медсестра и уберёт в холодильник, чтобы выдавать еду по просьбе пациента. Жаль только, что этот самый пациент уже не в силах сформулировать какую-либо просьбу.
В дверях вновь появилась медсестра. Мари мелким шагом посеменила в апартаменты своего заточения. Придерживая её за руку, мне казалось, что я всем телом ощущаю её слабость, её призрак. Мы сделали ещё несколько шагов, как вдруг она остановилась и посмотрела прямо в мои глаза, посмотрела так, как смотрела всегда.
«Ирма, прости меня…», – сказала она, и, отпустив руку, пошла за медсестрой, оставив меня в самых растерянных чувствах.
Что-то недоброе закралось в самое сердце, мной овладела тревога. Что-то должно было случиться. Прямо сейчас. Но ничего не произошло. Медсестра вернулась, открыла дверь, и я ушла, как обычно, формально попрощавшись.
Утром следующего дня мы узнали, что Мари свободна.