Роман Ивана Александровича Гончарова – уникальное по своей внутренней структуре произведение. Сравнить его можно только с романом Достоевского «Браться Карамазовы». Мировая литература не знает подобных памятников письменности и, видимо, уже никогда не дотянется до тех созерцательных высот, на которые поднялись эти два русских гения. Так в чём уникальность этих столь разных по своим сюжетным планам и столь схожих по духовной сущности романов? И Гончаров, и Достоевский в главных своих литературных трудах сумели раскрыть во всей полноте истинную душу русского народа, и не просто раскрыть, но вычленить из всего наносного, приобретённого на стороне и низменно-приземлённого тот золотой стержень, на котором веками держалось бытиё Русского мира – держалось даже во времена падений и поражений, предательств и измен. И держится до сих пор. Этот золотой стержень и делает нас народом-богоносцем, Святой Русью, несмотря на всю мерзость и грязь, присущую нам, как, впрочем, и всем остальным народам, в наших житейских отправлениях. У Гончарова таким золотым стержнем стал Обломов, у Достоевского – Алёша Карамазов. В конце нашей беседы мы ещё вернёмся к сопоставлению этих двух героев, и вы поймёте почему.
Но об Обломове сегодня говорить намного сложнее, и прежде всего потому, что образ этот основательно оболган известнейшими критиками 19-го века, а вслед за ними – критиками советского периода. Да и сам Гончаров лишь нарисовал живыми, сочными красками портрет своего героя, а затем, как и подобает художнику, отошёл в сторону, предоставляя читателю самому решать, кого он изобразил. Гончаров задал своим современникам и всем грядущим поколениям один простой по форме, но сложнейший по содержанию вопрос: «Кто такой Обломов?» – справедливо полагая, что образом этим он открыл нам некий мистический смысл души Русского народа. Но был ли тот единственный – верный – ответ? Или, может быть, его придётся искать нам, ныне живущим? Давайте размышлять. Давайте анализировать.
Ещё в средине 19-го века знаковый критик-революционер Писарев роману «Обломов» дал оценку, которая стала доминирующей в русском литературоведении на полтора столетия: «Автор задумал проследить мертвящее, губительное влияние, которое оказывает на человека умственная апатия, усыпление, овладевающее мало-помалу всеми силами души, охватывающее и сковывающее собою все лучшие человеческие, разумные движения и чувства» (К.ц,)
Но действительно ли Гончаров задумал образом Обломова показать миру именно то, что приписал ему Писарев? (Извините за невольный каламбур). Может критик не ошибся в оценке гениального произведения? Ведь то, что он с такой самоуверенностью возвестил, напрашивается само собой, т. е. лежит на поверхности. Но гениальное произведение потому и гениально, что оно многоуровнево, и под верхним пластом скрывается, как правило, ещё несколько, более мощных и сложных, только проникнув через которые можно докопаться до истины. Мы это и попытаемся сделать.
Прежде, чем приступить к анализу образа Обломова, давайте обратимся к последней странице романа. Похоронивший своего господина обломовский слуга Захар со слезами на глазах произносит следующую фразу: «Этакого барина отнял Господь! На радость людям жил, жить бы ему сто лет…». Что это? Личное мнение второстепенного персонажа? Или скрытый, но главный вывод, сделанный самим автором в отношении своего главного героя? Под конец мы ещё вернёмся к этой фразе, но и на всём протяжении нашей беседы о романе Гончарова мы не однажды будем вспоминать её.
Итак, впервые читатель знакомится с Ильёй Ильичём Обломовым на его квартире, лежащим в постели. И с первых же строк автор намекает читателю, что перед ним человек не совсем обыкновенный, а содержащий в себе некую тайну, и тайну светлую, притягательную. Вот как Гончаров описывает своего героя: «Это был человек лет тридцати двух-трёх от роду, среднего роста, приятной наружности… Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но не усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув на Обломова, сказал бы: «Добряк, должно быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошёл бы в приятном раздумье, с улыбкой». (К. ц.)
Гончаров тонким намёком даёт понять, как следует относиться к его герою. Он как бы разделяет читателей на две категории: на тех, для кого «Обломов» так и останется закрытой книгой, и на тех, кому откроются духовные высоты, и понесут они по жизни божественное знание о тайне русской души «в приятном раздумье, с улыбкой». Замечание же: «человек поглубже и посимпатичнее» – особенно многозначительно. Оно опосредовано даёт читателю возможность с первых же строк судить о глубине души самого Обломова. А там, где глубоко, там истинная жизнь и истинный её смысл. Может ли человек с живой душой сковывать собою, по словам Писарева, «все лучшие человеческие, разумные движения и чувства»? Ведь «разумные движения и чувства» — это и есть проявление именно живой души. Мёртвая же способна лишь на порождение безумия, хаоса и тлена, каким бы социально активным её носитель ни был, и какими бы благими целями и намерениями он не прикрывал свою активность.
Так, святые подвижники внешне вели довольно пассивный образ жизни, а какую созидательную энергию будили они в окружающей их среде! Или взять тех же революционеров, кипучая деятельность которых всегда приводила к распаду, разрухе, застою. Жизнь человека Господом оценивается не по его деятельности, а по результатам этой деятельности. И действие может быть губительным, и бездействие может стать животворящим.
Мы застаём Обломова уже лежащим в постели и не желающим её покидать. Но всегда ли он был таким? Что понудило его отказаться от житейских, чисто земных устремлений? Остановилась ли внутри его всякая жизнь и стремление к чему-либо? Чтобы выяснить это, давайте проследим весь путь Обломова от детства до этой постели на квартире в Гороховой улице, и выясним, был ли этот путь плох, или это был единственно правильный (а значит, и благотворный) путь для Обломова с его особой душевной организацией и в тех социальных условиях, в которых ему пришлось жить.
С детством Ильи мы знакомимся через его сон, где он снова видит себя ребёнком, в любимой им Обломовке среди любимых и любящих людей. Гончаров даёт такое описание малой родины своего героя, что читатель сразу и не поймёт о чём идёт речь: то ли это сказочная страна, рождённая сонным воображением, то ли это описание Эдема. Приведём здесь лишь маленький отрывок из описания этого чудного края:
«Не наказывал Господь той страны ни египетскими, ни простыми язвами. Никто из жителей не видел и не помнит никаких страшных небесных знамений, ни шаров огненных, ни внезапной темноты; не водится там ядовитых гадов; саранча не залетает туда; нет ни львов рыкающих, ни тигров ревущих, ни даже медведей и волков, потому что нет лесов. По полям и по деревне бродят только в обилии коровы жующие, овцы блеющие и куры кудахтающие». (К.ц.)
Этот благословенный край, это подобие рая на земле – всего лишь малый уголок России, в котором родился и провёл детство и отроческие годы Илюша Обломов. Душа его изначально впитала в себя покой и умиротворение русской глубинки, и срослась с ним навеки. А семейное воспитание в патриархальной среде русской усадьбы прочно закрепило в нём внутреннюю тягу к покою и умиротворению. Размеренная жизнь, текущая по заранее определённому и навсегда утверждённому кругу, постоянное благодарение Господа за такую жизнь; уют родительского дома, усиленный теплом любви маменьки и няньки, и всей челяди домашней привили душе маленького Илюши сказачно-мистический настрой и развили в нём вкус к неторопливой мечтательности и созерцательности.
В принципе, такая жизнь – это идеал жизни всего исконного русского народа, который на протяжении всей своей истории противостоял суровой природе и бесчисленным набегам различных завоевателей. За многие века беспрестанного ратного и земледельческого труда в наших генах накопилась историческая усталость, и именно из этого беспрерывного, беспокойного бытия родилась всенародная жажда покоя. Для русского человека молочные и медовые реки с кисельными берегами – не сказка, а мечта. И маленький Илюша Обломов воспринял эту мечту как реальность. И мечта эта навсегда осталась частью его естества.
Гончаров отмечает: «Взрослый Илья Ильич хотя позже и узнает, что нет медовых и молочных рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаньями няни, но улыбка эта не искренняя, она сопровождалась тайным вздохом: сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка». (К.ц.)
Вот в такой внешне спокойной обстановке, но преисполненной то тихим созерцанием, то неуёмными мечтаниями, воспитывался маленький Илюша Обломов. Он с детства впитал в себя и дух русской патриархальной старины, и дух русской устремлённости к чему-то неведомому, но неудержимо манящему. Одним словом, он впитал в себя дух, свойственный только нашему народу. Здесь нельзя сказать, плохо это или хорошо, ибо не в сравнении познаются народы, а каждый в своей самобытности. Мы именно такие, и не можем быть другими, и в этом наша внутренняя красота и наша внутренняя сила. Гончаров тонко подметил эту нашу национальную особенность: «И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишённой вымысла действительности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и долго, может быть, ещё не отрешиться ему от этой веры». (К.ц.)
Чистым и беспорочным мечтателем и романтиком жил Илюша Обломов. И отрочество его мало чем отличалось от детства, разве только необходимостью учиться. Но вот здесь обломовская система воспитания дала сбой. От природы неглупый и любознательный мальчик, он с лёгкостью смог бы осилить любые науки, если бы его родители, сами люди малообразованные, не относились к образованию, как к чему-то прикладному, нужному постольку, поскольку это в будущем могло способствовать деланию карьеры. Своей жалостью и чрезмерной любовью к сыну мать ещё в переходном возрасте отбила у него желание преодолевать трудности, полагаться на собственные силы, обходиться без посторонней помощи. При любом поводе она давала ему возможность пропускать учебные занятия, и пребывать в домашней неге и расслабленности. А ведь в детстве и отрочестве Илюша пытался вырваться из-под обложившей его со всех сторон опеки маменьки-няньки-слуг, но это ему не удалось.
Он не закалился в детских играх на свежем воздухе, и вырос со слабым здоровьем. Он не получил систематического образования в силу вышеназванной причины. За ним ухаживали как за изнеженной домашней болонкой, и он невольно стал неженкой по жизни. Его ли вина в том, что взрослые развратили его тело (правда, при этом не коснувшись его чистой души)?
«Задумает ли он выскочить зимой в сени или отворить форточку – опять крики: «Ай, куда? Как можно? Не бегай, не ходи, не отворяй: убьёшься, простудишься…»
И Илюша с печалью оставался дома, лелеемый, как экзотический цветок в теплице, и так же как последний под стеклом, он рос медленно и вяло. Ищущие проявления силы обращались внутрь, и никли, увядая» (К.ц.)
Но не это поневоле изнеженное существование, как мы увидим ниже, уложило взрослого Обломова в постель и вышибло его из активного круговорота жизни. И врождённый ум, и способность глубоко мыслить и анализировать, а так же делать правильные выводы – всё это осталось при нём до конца. Причина была в другом, и мы её выявим. Но то, что Обломов, войдя в пору молодости и, наконец-то, вырвавшись из-под домашней опеки, проявил пылкость натуры, живость души и стремление к действию, видно из его диалога со Штольцем:
«- В углу! – с упрёком сказал Штольц. – В этом же углу лежат и замыслы твои «служить, пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для разрабатывания неистощимых источников (твои слова); работать, чтобы слаще отдыхать, а отдыхать – значит жить другой, артистичной, изящной стороной жизни, жизни художников, поэтов…» Помнишь, ты хотел после книг объехать чужие края, чтобы лучше любить свой? «Вся жизнь есть мысль и труд, — твердил ты тогда, — труд хоть безвестный, тёмный, но непрерывный, и умереть с сознанием, что сделал своё дело». (К.ц.)
Какие благородные жизненные задачи! Какие высокие и светлые порывы!
Почему же Обломов не реализовал поставленную перед собой цель? Патологическая лень? Слабость характера? Объективные препятствия? Нет! Всё это было несвойственно молодому Обломову, иначе не вырвались бы из его сердца те слова, что процитировал Штольц. Пылкий юноша действительно стремился к искреннему и бескорыстному служению на благо России. Он не хотел делать карьеру и наживать капитал, как это положил для себя Штольц. Обломов, будучи помещиком по своему социальному положению и наследником трёхсот крепостных душ, и так ни в чём не нуждался. Он мечтал прожить полезную для общества и интересную жизнь. И что же?
Молодой Обломов приезжает в Петербург. Там, как ему кажется, обширное поле для реализации его замыслов. Там, в его представлении, живут и действуют самые умные и талантливые люди, отдающие все свои силы на служение Отечеству. Там живая мысль бьёт ключом. Там он будет читать правильные книги и общаться с одухотворёнными натурами, получая от них заряд энергии на активную деятельность во имя народа. Там столица и, значит, оттуда по всей Матушке-России расходится всё полезное, доброе, нужное.
Всё оказалось не так. Чистая, ничем не замутнённая, воспитанная в патриархальной среде русской глубинки и оттого наивная душа Обломова, столкнувшись с повседневной рутиной большого города, откровенным карьеризмом и неприкрытым цинизмом разочаровалась во всём. Не закалённый с детства телесно, он вырос болезненным человеком. Но не приученный к серым и скучным реалиям жизни в том же детстве, он не научился приспосабливаться к ней и будучи взрослым. Петербург встретил Обломова холодным и расчётливым бытом. Романтик попал в мир практиков и не захотел уподобляться им. Его возвышенные мечты о самоотверженном труде во благо России утонули в затхлом болоте меркантильных интересов и забот окружающих его людей. Двенадцать лет ещё Обломов, подобно зомби, бродил в этой удушающей его атмосфере, пытаясь как-то привыкнуть к ней – бродил до тех пор, пока хоть малый свет надежды горел в его душе.
В своей исповеди перед Штольцем Обломов сознаётся: «С первой минуты, когда я сознал себя, я почувствовал, что я уже гасну. Начал гаснуть я над писанием бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразнивания, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю её; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приёмные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил на мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму положенными днями, лето – гуляньями и всю жизнь – ленивой и спокойной дремотой, как другие… Даже самолюбие – на что оно тратилось? Чтоб заказывать платье у известного портного? Чтоб попасть в известный дом? Чтоб князь П подал мне руку? А ведь самолюбие – соль жизни! Куда оно ушло? Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится, а лучшего я ничего не знал, не видел, никто не указал мне на него… да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне был заперт свет, который искал выхода, но только жёг свою тюрьму, не вырвался на волю и угас». (К.ц.)
Душа Обломова, как душа честного перед Богом и собой человека, не вынесла этого пустого лицемерного существования и для себя решила: уж коли пользы не могу я приносить никакой, то хоть вредить никому не стану. И Обломов залёг в свою постель. Но, видимо, не до конца погас в нём тот животворящий свет, который в начале жизненного пути вдохновлял его на жертвенное служение, на «труд хоть безвестный, тёмный, но непрерывный». Даже лёжа в постели он излучал этот свет в окружающее его пространство, и, как слетаются ночные бабочки на огонь, тянулись к этому свету разные люди: плохие и хорошие, добрые и злые, никчёмные и значительные.
Впервые мы знакомимся с Обломовым в его холостяцкой, неухоженной квартире. Казалось бы, на первый взгляд, это убежище отшельника, ведущего абсолютно замкнутый образ жизни. Но нет! Приходит утро, наступает день, и келья отшельника оживает подобно келье одухотворённого старца, к которому тянется народ за утешением и благословением. Посетители сменяются один за другим, и всем что-то нужно от Обломова, все от него чего-то хотят или чего-то ожидают. Жизнь вокруг его постели так и кипит. Но в этом кипении читателю вдруг открывается вся пустота и никчемность существования столичной элиты той эпохи. И становится страшно от осознания того, что эти люди и формируют сознание народа, будучи писателями и журналистами, или управляют им, будучи чиновниками и начальниками.
Перед постелью Обломова, как перед ложем одухотворённого старца, умудрённого огромным молитвенным опытом, раскрывается вся их подноготная, вся их гнилая сущность. Гончаров этим приёмом очень точно определил душевное состояние Обломова: он, отгородившийся от мира, как монастырской стеной, своим уютным халатом и постелью, больше понимал о мире, чем те, кто погрузился в него по самую маковку и, бултыхаясь в нём, поднимал лишь муть со дна и ничего более. Муторно становилось душе Обломова от этой мути. А более всего угнетало его то, за мельтешением всевозможных лиц, вернее масок, он никак не мог разглядеть живого человека.
Давайте и мы посмотрим глазами Ильи Ильича Обломова на средний элитный слой российского общества половины 19-го века, на тех, кто по своему положению Богом был призван просвещать народ и мудро им управлять, заботясь прежде всего о его духовном возрастании.
Три гостя
Вот первый посетитель в квартире Обломова, некий Волков «молодой человек лет двадцати пяти, блещущий здоровьем, с смеющимися щеками, губами и глазами. Зависть брала смотреть на него. Он был причёсан и одет безукоризненно, ослепляя свежестью лица, белья, перчаток и фрака» (К.ц.) Кто же этот глянцевый молодой человек? Из контекста его диалога с Обломовым выясняется, что он где-то служит чиновником. Он сам о себе говорит: «Слава Богу, у меня служба такая, что не нужно бывать в должности. Только два раза посижу, да пообедаю у генерала» (К.ц.)
Сразу понятно: сынок какого-то высокопоставленного лица по протекции делает карьеру. И делает не для того, чтобы, поднявшись по служебной лестнице, плодотворно трудится на благо Отечества, а чтобы получить от жизни всевозможные удовольствия и наслаждения. Он уже и сейчас, в свои 25 лет, получает их по полной программе. Насколько позволяет ему нынешнее положение. С каким вкусом он рассказывает Обломову об этих удовольствиях – незаслуженных и неотработанных.
«… а потом поедешь с визитами, где давно не был, ну а там… новая актриса, то на русском, то на французском театре. Вот опера будет, я абонируюсь. А теперь влюблён… Начинается лето; Мише обещали отпуск; поедем к ним в деревню на месяц для разнообразия. Там охота. У них отличные соседи, дают сельские балы. С Лидией будем в роще гулять, кататься в лодке, рвать цветы… Ах! – и он перевернулся от радости». (К.ц.)
Вот на такую «деятельную» жизнь соблазнял Обломова начинающий чиновник Волков. Могла ли прижиться идея общественного служения в столь мелкой душонке? И этот молодой человек, несомненно, дорастёт до генерала, коли уже сейчас обедает с генералами и вхож в великосветские дома. И может быть, будут у него в подчинении сотни, если не тысячи людей, чиновников низшего ранга, и будет он, сам того не замечая, изливать на них духовный яд, смолоду накопившийся в его порожней душе, растлевая их и превращая в себе подобных. А те, в свою очередь, понесут этот яд в народ, отравляя им простых русских людей.
Волков уходит от Обломова, как бабочка-однодневка улетает в поле, чтобы бездумно порхать с цветка на цветок, собирая даровой нектар: «Но прощайте, (аревуар). Мне ещё в десять мест. Боже мой, что за веселье на свете!
И он исчез.
«В десять мест в один день – несчастный! – думал Обломов. – И это жизнь! – он сильно пожал плечами. — Где же тут человек? На что он раздробляется и рассыпается?.. – заключил он, перевёртываясь на спину и радуясь, что нет у него таких пустых желаний и мыслей, что он не мыкается, а лежит всё тут, сохраняя своё человеческое достоинство и свой покой». (К.ц.)
Действительно, сравнивая насыщенного глубокими мыслями бездействующего Обломова с бесплодно порхающим по жизни, фонтанирующим пустопорожними действиями Волковым, невольно принимаешь позицию первого и с негодованием отворачиваешься от второго. Покой и созерцание всё лучше суеты и пустого времяпровождения – в первом случае если и пользы никому не принесёшь, зато душе своей не навредишь, подобно молодому чиновнику, который получает жалованье за службу такую, «что не нужно бывать в должности».
Следующий гость Обломова на первый взгляд был иного склада, а в сущности, тот же Волков, только уже сделавший карьеру. Некто Судьбинский. Чиновник уже довольно высокого ранга; работающий в министерстве, с перспективой на ещё более высокие чины и награды. Он-то, кажется, государственный человек, при серьёзном деле, должен быть образцом ответственности и профессионализма. Но так ли это? В диалоге Судьбинского с Обломовым очень тонко, но недвусмысленно раскрывает Гончаров жизненное кредо первого. То, что Судьбинский самый банальный карьерист в самом неприглядном смысле становится понятным с первых его слов.
В делании карьеры, конечно же, нет ничего предосудительного: это естественное желание любого деятельного человека, ибо плох тот солдат, который не стремиться стать генералом. Вопрос только в том, с какой целью человек желает занять определённое социальное положение – для служения людям или для личной наживы и сладкой жизни.
По одной только коротенькой, но весьма хвастливой фразе Судьбинского становится понятным, что люди-то ему как раз и безразличны: «Но сколько дела – ужас! С восьми до двенадцати часов дома, с двенадцати до пяти в канцелярии, да вечером занимаюсь. От людей отвык совсем». (К.ц.)
Из разговора Судьбинского нельзя заключить, насколько важным делом он занимается в министерстве, но зато с каким смакованием и с какой скрупулёзность он перечисляет свой годовой доход:
«- Да что: тысяча двести рублей жалованья, особо столовых семьсот пятьдесят, квартирных шестьсот, пособия девятьсот, на разъезды пятьсот, да награды рублей до тысячи.
— Фу, чёрт возьми! – сказал, вскочив с постели, Обломов. – Голос, что ли, у тебя хорош? Точно итальянский певец». (К.ц.) Огромная по тем временам сумма в 5000 рублей и особенно вдохновенный голос, каким Судьбинский продекламировал дифирамб своим доходам, даже Илью Ильича подняли с постели. Это больше, чем приносило его имение, в котором трудилось 300 душ крестьян. По такому запредельному заработку можно было бы судить об особой важности работы, которую проделывал Судьбинский, чиновник хоть и большой, а всё же не столь высокого уровня, какой предполагает его доход.
Но в следующей фразе он невольно проговаривается, раскрывая Обломову механизм образования такого дохода. Оказывается, он создаётся за счёт приписок начальством, с которым, судя по всему, чиновники делятся. Это вывод можно сделать из следующей реплики Судьбинского:
«Надо работать, коли деньги берёшь. Летом отдохну: Фома Фомич (начальник Судьбинского, прим. моё) обещал выдумать командировку нарочно для меня…вот получу прогоны на пять лошадей, суточные рубля по три в сутки, а потом награду…
— Эх, ломят! – с завистью говорил Обломов; потом вздохнул и задумался». (К.ц.)
И было от чего задуматься. Выдуманная командировка, а на самом деле отдых за казённый счёт – это явный обман, очковтирательство; этого не может принять чистая душа Обломова. Поэтому мгновенная зависть тут же сменяется отторжением: «вздохнул и задумался». Гончаров в этом эпизоде психологически тонок, и даёт возможность читателю самому проникнуть в душу своего героя.
То, что неприемлемо для Обломова, оказывается совершенно естественным для Судьбинского. И становится понятным: не получится из него добросовестного чиновника, слуги Царю и народу, а выродился он уже в самого обычного стяжателя. Недаром Илья Ильич проводил своего второго гостя такими грустными мыслями:
«Увяз, любезный друг, по уши увяз… И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства – зачем это? Роскошь! И проживёт свой век, и не пошевельнётся в нём многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома – несчастный!». (К.ц.)
Конечно, несчастный. Всю жизнь суетиться, обманывать, приписывать, делать видимость работы, и всё ради прибытка, ради личного материального достатка, а потом в один прекрасный день умереть, так и не поняв: зачем жил, зачем суетился, зачем умер? Не может Обломов своей чистой душой принять эту иллюзию жизни. Для него честнее лежать в постели и созерцать: хоть в мыслях совершаются вселенские, а значит, человеческие, а не животные процессы.
И следующий гость не заставил себя ждать.
«Обломов философствовал и не заметил, что у постели его стоял очень худощавый, чёрненький господин, заросший весь бакенбардами, усами и эспаньолкой. Он был одет с умышленной небрежностью». (К.ц.)
Это был журналист Пенкин. Обратите внимание, как тонко и в этот раз Гончаров описывает внешность человека. Сразу видно, что перед нами представитель не только определённой профессии, но и представитель определённой национальности, столь печально известной на Руси. И не случайно диалог между Обломовым и Пенкиным приобретает чуть ли не богословский характер.
Пенкин бахвалится своей писательской деятельностью, любуется собой, своим интеллектом, знанием современной литературы, пытается предстать перед Обломовым этаким обличителем социальных пороков общества. Он взывает к Илье Ильичу: «Но умоляю вас, прочтите одну вещь; готовится великолепная, можно сказать, поэма: «Любовь взяточника к падшей женщине». Я не могу сказать, кто автор: это ещё секрет.
— Что же там такое?
— Обнаружен весь механизм нашего общественного движения, и всё в поэтических красках». (К.ц.)
Здесь пошлостью пронизано всё от начала до конца: и название «вещи», и социальная подоплека, и кокетничанье автора, ибо понятно, что эта «вещь» написана самим Пенкиным. Обломов своей детской душой сразу же прозревает гнилую сущность, как предложенного произведения, так и его создателя.
« — Нет, Пенкин, я не стану читать.
— Отчего же? Это делает шум, об этом говорят…
— Да пускай их! Некоторым ведь больше нечего и делать, как только говорить. Есть такое призвание». (К.ц.)
Одной этой коротенькой фразой пригвождает Обломов к позорному столбу всю шайку таких писак, для которых человеческие судьбы – лишь средство пропитания. Переложенные на бумагу, вбитые в пошлые выражения, эти живые судьбы под их пером превращаются в мёртвые карикатуры, в пародию на живых людей. В стремлении заполучить лёгкую славу да ещё и подзаработать на этом, всевозможные Пенкины нагло лезут в ту область человеческого бытия, куда разрешён вход только большим талантам и гениям.
Зарапортовавшийся писака, чуть ли не брызгая слюной, с упоением витийствует, действительно возомнив себя писателем: «… верность-то, верность какая! До смеха похоже. Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника, — точно живым и отпечатают». (К.ц.)
И тут Обломов не выдерживает. Всегда спокойный и флегматичный, он взрывается. Если два первых гостя только свою мутную серёдку раскрывали перед ним, и он их жалел чисто по-христиански, то « чёрненький господин» Пенкин и его собратья по ржавому перу решились влезть в душу русского человека, для них не понятную и потому смешную. Этого Обломов спустить им не мог. В ответ на ёрническую тираду Пенкина, он разражается гневной речью, поднимаясь до патетических нот. Это уже похоже на проповедь:
«- Из чего же они бьются: из потехи что ли, что вот кого-де не возьми, а верно, а верно и выйдет? А жизни-то нет ни в чём: нет понимания её и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слёзы», а один только видимый, грубый смех, злость…
… изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь. Где же человечность-то? Вы одной головой хотите писать! – почти шипел Обломов. – Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтобы поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нём самого себя и обращайтесь с ним, как с собой… — сказа он, улёгшись опять покойно на диване.- Изображают они вора, падшую женщину, — говорил он, — а человека-то забывают или не умеют изобразить. Какое же тут искусство, какие поэтические краски нашли вы? Обличайте разврат, грязь, только, пожалуйста, без претензии на поэзию». (К.ц.)
Пенкин пытается возразить Обломову:
«- Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника – слышите? Что вы это? Нет, их надо карать, извергать из гражданской среды, из общества…
— Извергать из гражданской среды! – вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. – Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но всё человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете его из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия?- почти крикнул он с пылающими глазами». (К.ц.)
Да, это, действительно, проповедь, искренняя, горячая, проповедь монаха-отшельника, в уединённом, молитвенном общении с Богом дошедшего до истинной любви к человеку. Это, может быть, самая главная часть в романе, так полно раскрывшая христианскую сущность души Обломова. И если мысли, высказанные Ильёй Ильичём в диалоге с Пенкиным, это плод духовных изысканий, рождённый во время лежания в постели, то лежание это оказалось более деятельным, чем деятельность всех остальных героев романа вместе взятых Обломов, оказывается, не просто лежит в постели, предаваясь лени, но постель для него оказывается кельей схимника, где душа его совершила тяжёлую и важную работу по поиску смысла жизни. Не в этом ли заключается предназначение любого человека6 найти смысл жизни и ответить себе на главный вопрос: для чего я живу? И ответить на него нужно правильно, именно так, как Господь ожидает этого. Иначе все человеческие устремления и отправления превращаются в бессмыслицу.
Гончаров специально в самом начале романа, показывая Обломова уже лежащим в постели, приподнимает завесу над его душой. И какой же чистый блеск, ослепительная вспышка света вырвалась из-под этой завесы в мир! Чтобы родился такой свет, душа должна была проделать колоссальную работу. Этот свет несёт в себе Божественную мудрость, накопленную человечеством за тысячелетия существования: и ветхозаветное: «Всё суета сует, и томление духа»; и новозаветное: «Возлюби ближнего своего, как самого себя»; и святоотеческое: «Стяжай духа мирна, и тысячи спасутся вокруг тебя».
Этот свет, загоревшийся внутри Обломова в результате напряжённой душевной работы, не угасал в нём до конца жизни и привёл его к единственно верному итогу: «На радость людям жил, жить бы ему сто лет…». Многие ли услышат подобную эпитафию над своей могилой? Обломов услышал. И только тот, кто не в состоянии прочесть роман Гончарова очами сердца, способен обвинить Обломова в бездеятельности. А он совершил главное деяние, на которое способен в земной жизни человек – он обрёл любовь к человеку. Нет, не к человечеству в целом и, даже не к народу, а к каждому отдельному человеку. К вору, к падшей женщине, к Алексееву и Тарантьеву (о которых разговор ещё впереди), к тому же Волкову, Судьбинскому, Пенкину, которые так досаждали ему и вызывали чувство отторжения. Но отторгал Обломов не лично их, а их образ жизни, как, впрочем, образ жизни вора и падшей женщины он не принял бы никогда. Но сам человек, как носитель Божественной искры, стал для Ильи Ильича непреходящей ценностью.
Вспомните, в диалогах с Волковым, Судьбинским и Пенкиным есть одна общая для всех и очень важная деталь. Провожая каждого из этих троих и мысленно подводя итог их деятельности, Обломов каждый раз вздыхал про себя: «Несчастные!». Это повторялось все три раза. Он жалел их, преуспевающих, здоровых, энергичных, полных планов на будущее. Казалась бы, парадокс. Это они должны были бы пожалеть его, уже больного в 32 года, вялого, потерявшего интерес к жизни. Но, нет! Не Обломов к ним, а они тянулись к Обломову, как непроизвольно тянутся грешники к изнурённому болезнями, но праведному старцу. Гончаров даже внешне приход их к Обломову изобразил подобным образом. Волков, Судьбинский, Пенкин по очереди входят в квартиру Ильи Ильича, как паломники входят в келью старца, склоняясь перед ним, а он наставляет и вразумляет их – может быть, безрезультатно, и всё же хоть отблеск его духовного света остаётся в их сумеречных душах.
Для чего Гончаров ввел в роман эти персонажи, которые промелькнув, подобно метеорам, больше никогда не появятся на его страницах? А для того, чтобы показать, от какой жизни сбежал Обломов в свой постельный затвор. Каждый из трёх первых гостей, в отличие от Алексеева и Тарантьева, о которых речь впереди, равны ему по социальному положению. Каждый из них олицетворяет один из порочных путей, по которому мог бы пойти Обломов в своей Петербургской жизни, но от которых он отказался. Здесь мощно прослеживается ассоциация с тремя искушениями, что были предложены сатаной Иисусу Христу в пустыне. Все трое гостей пытаются вытащить Обломова в опостылевший ему мир. Один предлагает ему ехать на гулянья в Екатерингоф; другой приглашает на обед в дом своей невесты; другой предлагает погрузиться в болото пошлой литературщины. Обломов устоял, и, подобно Иисусу Христу, отверг все три предложения своих бесов, явленных ему в облике трёх его приятелей. И как Иисус Христос проходит искушения в самом начале Своего мессианского пути, так и Обломов преодолевает свои искушения, чтобы дальше уже двигаться избранной дорогой неуклонно, как бы ни пытались своротить его с неё самые близкие ему люди – Штольц и Ольга.
Такая параллель с Евангельским сюжетом не может быть случайной. Гончаров осознанно выстраивает начало своего романа таким образом, чтобы с первых страниц дать понять проницательному читателю своё истинное отношение к главному герою – Обломову. Он ещё проведёт его и через авторское осуждение, и через осуждение другом и возлюбленной, и через осуждение бесчестными людишками, которые воспользовались его доверчивостью и наивностью, но читатель сам должен сделать вывод: тем ли путём прошёл Обломов по жизни, какой промыслил о нём Господь.
Да, Обломов ушёл в свой «постельный» затвор, осознанно отказавшись от участия в той жизненной суете, которая совершалась вокруг него. Не имея ни сил, ни возможностей изменить окружающую его жизнь, он просто отдалился от неё. Но житейская суета, кипящая за стенами его квартиры, ещё долго не оставляла его в покое, как будто не хотела поверить, что кто-то её распознал, раскусил, разоблачил и отверг. Так бесы из последних сил цепляются за души подвижников, уходящих в пустыни, чтобы отсечь себя от земных страстей и в уединённом безмолвии предаться общению с Богом. И долго ещё таких подвижников искушают мирские соблазны, пытаясь вернуть их туда, откуда они вырвались, чтобы обрести душевный покой.
Не то же ли самое происходит и с Обломовым? Не случайно Гончаров с первых страниц романа изобразил такое активное движение вокруг постели своего героя: один гость сменяет другого. И не только вышеобозначенные три, но и другие. Обломов, подобно древним пустынникам, выдерживает их натиск, и остаётся непреклонным в своём решении порвать с их суетливым миром: «… с ними со всеми со всеми всё более и более порывались живые связи… Они купались в людской толпе; всякий понимал жизнь по-своему, как не хотел понимать её Обломов, а они путали в неё и его: всё это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по душе». (К.ц)
Вот она ключевая фраза: «не по душе». А он хотел жить так, как требовала его целомудренная душа, и боролся за это право; боролся, как мог, как позволяли ему его силы.
Итак, в начале своего «постельного» затвора Обломов проходит три искушения и выдерживает их, не отказавшись от избранного им пути. Эти три искушения суть следующие. В лице Волкова – сластолюбие: жизнь, полная удовольствий и наслаждений, но никчёмная и пустая. Судьбинский олицетворяет сребролюбие: карьера не ради служения, а ради наживы. Пенкин – честолюбие: стремление к славе любой ценой. Обломов мягко, но непреклонно отвергает все три соблазна, предлагаемые ему суетной жизнью, кипящей за стенами его квартиры. И все три гостя исчезают, как развеянный ветром дым, и уже никогда не появятся на страницах романа, и, значит, эти грехи, воплощённые в них, уже никогда не коснутся чистой души Ильи Ильича Обломова.
Алексеев и Тарантьев
Но кроме первых трёх гостей были ещё двое – Алексеев и Тарантьев. Они-то кто? Какую роль играют в романе? Очень важную. Многое хотел сказать и сказал Гончаров явлением этих двух персонажей. Но давайте сначала познакомимся с ними.
Вот портрет Алексеева: «Вошёл человек неопредёлённых лет, с неопределённой физиономией, в такой поре, когда трудно бывает угадать лета; не красив и не дурён, не высок и не низок ростом, не блондин и не брюнет. Природа не дала ему никакой резкой заметной черты, ни дурной, ни хорошей. Его многие называли Иваном Ивановичем, другие – Иваном Васильевичем, третьи – Иваном Михайловичем». (К.ц.)
А вот портрет Тарантьева: «Вошёл человек лет сорока, принадлежащий к крупной породе, высокий, объёмистый в плечах и во всём туловище, с крупными чертами лица, с большой головой, с крепкой коротенькой шеей, с большими на выкате глазами, толстогубый. Беглый взгляд на этого человека рождал идею о чём-то грубом, неопрятном. Видно было, что он не гонялся за изяществом костюма. Не всегда его удавалось видеть чисто бритым. Но ему, по-видимому, это было всё равно; он не смущался от своего костюма и носил его с каким-то циническим достоинством». (К.ц.)
Две совершенно противоположные личности. Диаметрально противоположные. Насколько блёкл и невыразителен первый, настолько же бросок и ярок второй. И на Обломова они оказывали диаметрально противоположное воздействие:
«Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать. В комнату, где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движения, а иногда и вести из вне…
Посещение Алексеева Обломов терпел по другой, не менее важной причине. Если он хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате, Алексеева как будто не было тут… Если же Обломову наскучивало быть одному, и он чувствовал потребность выразится, говорить, читать, рассуждать, проявить волнение, — тут был всегда покорный и готовый слушатель и участник». (К.ц.)
Два совершено разных человека, общество которых не только не раздражало Обломова, но даже было в какой-то мере необходимо. Гончаров задаёт риторический вопрос: «… зачем пускал их к себе Обломов – в этом он едва ли отдавал себе отчёт». Сам-то писатель прекрасно знал, для чего нужны были в романе эти персонажи и почему они так тянулись к Обломову, а Обломов – к ним. Если очень пристально вглядеться в эти три характера (Алексеева, Тарантьева и самого Обломова), вдруг начинаешь понимать: да ведь это три главные составляющие русской души, и, более того, души всего русского народа. Смирение, порой доходящее до полного самоуничижения с одной стороны; безудержная удаль, порой доходящая до откровенной наглости с другой стороны; а между ними прикровенно, в самой глубине – тихая, спокойная, осмысленная созерцательность, из которой часто рождается святость.
Гончаров как бы препарировал душу русского народа, провёл её спектральный анализ, выделил два крайних её цвета и обозначил золотую её сердцевину. Но, вычленив две противоположные крайности русской души, он показал, как они проявляются вне Бога, вне Его благодатного воздействия.
Смирение, или иначе терпение. Это качество более всего свойственно русскому человеку. Его всегда отмечали даже наши недруги. Но во что может превратиться смирение, если оно не одухотворено Божественным смыслом? Если это смирение вершится не во имя Господа, а во имя собственных меркантильных интересов? Об этих интересах мы поговорим ниже. Но что сразу бросается в глаза читателю при первом знакомстве с Алексеевым, так это его полная обезличенность. Он как будто есть, и как будто его нет.
Но ведь Господь создал человека по образу своему. А так, как Господь Сам является Первоверховной Личностью, то и человека Он наделил свойствами личности, а именно, способностью самостоятельно принимать решения и нести всю полноту ответственности за свои поступки. Но это возможно только в том случае, если в душе человека есть Бог. Тогда человек сохраняет достоинство в любых жизненных обстоятельствах, оставаясь смиренным и не опускаясь до рабского пресмыкания.
В противном случае, столкнувшись с силой, превосходящей его силы, он становится существом безликим, безхребетным – не образом Божьим, а пародией на него. Как сказал однажды святой старец: «Смирение должно быть с достоинством, иначе оно превращается в холуйство». А холуй не способен любить ни того, кто выше него, ни того, кто ниже него, ни того, кто равен ему.
Без Бога смирение хуже гордыни, ибо гасит в душе пламень всяких живых проявлений, главное из которых – любовь. Но даже ненависть зажигается от того же пламени, и страдания рождаются оттуда же, потому что эти чувства живые, и зачастую из них вырастают любовь и сострадание, жертвенность и подвиг. Такие люди могут быть горячими или холодными, но никогда – теплохладными.
А из души человека, потерявшего личность, произрастает в мир одно лишь безразличие. Вот какими красками рисует Гончаров образ Алексеева:
«Симпатичен ли такой человек? Любит ли, ненавидит ли, страдает ли? Должен бы, кажется, и любить, и не любить, и страдать, потому что никто не избавлен от этого. Но он как-то ухитряется всех любить. Есть такие люди, в которых, как ни бейся, не возбудишь никакого духа вражды, мщения и т.п. Что ни делай с ними, они всё ласкаются. Впрочем, надо отдать им справедливость, что и любовь их, если разделить её на градусы, да степени жара никогда не доходит. Хотя про таких людей говорят, что они любят всех, и потому добры, а в сущности они никого не любят и добры потому только, что не злы». (К.ц.)
Я думаю, образом Алексеева Гончаров хотел особо подчеркнуть, что одно из самых ценнейших качеств русского народа – смиренное перенесение любых тягот и невзгод – без Бога превращается в тупое безразличие. А безразличие свойственно лишь безличности, в чём бы оно не проявлялось. Безликое существо с лёгкостью идёт на любое унижение ради удовлетворения физиологических потребностей и не почитает это за что-то недостойное, и тем более, за грех. А ведь потеря личности перед Лицем Бога есть грех и не малый, т. к. это своего рода отказ быть образом Бога.
Алексеев готов услужить каждому, но чувствуется, не ради оказания услуги, а с каким-то своим тайным умыслом. И Гончаров этот умысел очень тонко раскрывает, когда перед описанием услужливости Алексеева, он говорит о его материальном положении: «Богатым его нельзя назвать, потому что он не богат, а скорее беден». (К.ц.) А далее читатель начинает понимать, что именно бедность и толкает Алексеева на услужливость, т. е. даёт возможность пользоваться благотворительностью приятелей, которые пользуются его услугами. Гончаров подтверждает это в случае с Обломовым:
«Зачем эти два русские пролетария (Алексеев и Тарантьев, прим. моё) ходили к нему? Они очень хорошо знали зачем: пить, есть, курить хорошие сигары. Они находили тёплый, покойный приют и всегда одинаково если не радушный, то равнодушный приём». (К.ц.)
О Тарантьеве – потом. Хотя холуйская услужливость одного и лакейская наглость другого, которые зарождаются там, где нет Бога на месте смирения и деятельной энергии, всегда имею одну цель – шкурную.
Мы не знаем, много ли было людей, подобных Алексееву, в эпоху Гончарова, но то, что сейчас, в начале 21-го века, их развелось бессчётное множество, мы видим воочию. Русский классик уже тогда заметил страшную тенденцию превращения золота в навоз. Процесс этот был долгим, но неотвратимым. Как только русский народ, развращённый собственным дворянством, а потом интеллигенцией, начал терять Бога, он стал из народа-богоносца превращаться в Гончаровского Алексеева, безликого и безразличного ко всему, что не касается его желудка. Это безразличие и привело нас к страшным событиям начала 20-го века.
Великая Отечественная война на какое-то время привело нас в чувство и снова сделала русским народом. А потом мы опять начали сползать в безразличие. Первые годы Перестройки, годы сумбурные, голодные, но полные надежд, особенно, когда стали открываться храмы и народ массами потянулся под их живительные своды, эти годы вновь ненадолго встряхнули нас. Но наступили сытые двухтысячелетние, причем, сытость пришла такая, какой русский народ никогда ещё не видел. Жаркий пламень первых неофитов как-то незаметно снизился до тления церковных захожан. Люди как-то быстро забыли пустые прилавки и советскую жизнь «от зарплаты до зарплаты, и голодом стали считаться затруднения в приобретении дорогой еды, а невозможность менять старую иномарку на новую раз в три года, и старые гаджеты на новые два раза в год начала многих ввергать в депрессию и уныние. Появление в стране очень богатых нуворишей побудило даже людей, ни в чём не имеющих нужды и относящихся к среднему классу, считать себя бедняками. И нищие, и бедные, и состоятельные – все стали ощущать неудовлетворённость жизнью. И мы разучились смиренно терпеть лишения и невзгоды. Мы потеряли то качество, которым всегда славился русский народ.
Зато, ради приобретения всё больших и больших материальных благ, мы научились поступаться совестью и достоинством. Мы готовы работать на любую фирму, даже заведомо зная, что она мошенническая, лишь бы хорошо платили. В массе своей русские люди стали превращаться в холуёв, при этом внешне оставаясь людьми хорошими и даже добрыми.
Но, как было сказано выше, холуй не способен никого любить. И мы, в стремлении своём к материальному достатку, стали терять искреннюю любовь не только к дальним, но и к близким своим. И если в душах некоторых верующих людей живёт осознание того, что что-то идёт не так, то для подавляющего большинства безразличие стало нормой. Сами того не замечая в массе своей мы превращаемся в Алексеевых, которые, по словам Гончарова: «в сущности… никого не любят и добры потому только, что не злы».
Но верю, что, как только русский народ примет Бога не только малой частью, но всей полнотой души своей, холуйство будет сметено, и на месте его вновь мощным древом возрастёт знаменитое русское смирение, исполненное достоинства и силы, для несения всех тягот и испытаний, что будут нам посланы Господом, чтобы в результате выполнить свою вселенскую миссию – не дать человечеству всему поголовно рухнуть в геенну огненную.
Образом Тараньева Гончаров отметил качество русского народа совершенно противоположное его легендарному смирению. Энергичная напористость, удаль, смекалка. Это те свойства народной души, которые помогли нам создать великую империю и побеждать всех наших врагов. Но во что превращаются эти замечательные свойства, когда русский человек теряет Бога? Давайте посмотри, как Гончаров показал это на примере своего взбалмошного литературного героя.
Родился и вырос Михей Андреевич Тарантьев в семье «провинциального подьячего старого времени…» (т. е писаря при канцелярии, прим. моё) Но, как часто бывает в России даже среди незнатных представителей народа, от рождения он был наделён природным умом. И если бы этому уму дали возможность развиваться в нормальных условиях из Михея, скорее всего, получился бы дельный человек. Но условия, в которых ему довелось жить и развиваться внутренне, не представили ему такой возможности. Как отмечает Гончаров: «Способный от природы мальчик в три года прошёл латинскую грамматику и синтаксис и начал было разбирать Корнелия Непота, но отец решил, что довольно и того, что он знал». (К.ц.)
Латынь – сложная наука. Не каждому она давалась, и чтобы её освоить вплоть до того, чтобы научиться бегло читать за три года, для этого, действительно, нужны были определённые врождённые способности. Характерно же то, что юный Михей обучался у священника, судя по всему, получившего высшее богословское образование в духовной академии, иначе он не смог бы преподавать латынь, плохо зная её. Но, как следует из контекста, этот священнослужитель, обучив своего подопечного латыни, не вложил в его души никакого религиозного чувства. Видимо, хорошо подкованный в знаниях иерей, сам был далёк от истинного почитания Бога, что к тому времени было уже не редкостью в священнической среде. Иначе три года постоянного общения с мальчиком не прошли бы для последнего бесследно. Научившись разбирать Корнелия Непота, он так и не научился понимать Иисуса Христа и общаться с ним через молитву. Гончаров не случайно водит в канву повествования тот факт, что юный Тарантьев занимался со священником – служитель Бога просто отрабатывал свою мзду как обычный наёмный преподаватель, нисколько не заботясь о духовном воспитании подростка.
И как итог: «Шестнадцатилетний Михей, не зная, что делать с своей латынью, стал в доме родителей забывать её, но зато, в ожидании чести присутствовать в земском или уездном суде, присутствовал пока на всех пирушках отца, и в этой школе, среди откровенных бесед, до тонкости развился ум молодого человека». (К.ц.) Наделённый от природы немалым умом, но не получивший ни духовной, ни материальной основы, на которой этот ум мог бы реализоваться, Тарантьев остановился в своём развитии, ибо развитие предполагает движение, а движение должно быть направлено хоть к какой-то цели. Но не было у Михея Андреевича никакой цели. Духовную в него не вложили, физическую он сам для себя не мог определить т.к. та, что предлагала ему среда, в которой он родился и вырос, была ему не интересна. Как отмечает Гончаров: «Так Тарантьев и остался только теоретиком на всю жизнь».
И это не удивительно. Так уж устроен русский человек: он, если не найдёт достойного применения той энергии, что кипит у него в груди, скорее бросит свою жизнь в грязь, чем будет размениваться на пустяки, которые всё равно не принесут ему удовлетворения. И только обретя Бога, русский человек может совладать со своей неуёмной внутренней энергией даже в самых неблагоприятных условиях, и направить её в созидательное русло, пусть хотя бы для собственной души. Но, если встречи с Богом не произойдёт, деятельны русский человек неизбежно превратится в духовного монстра. Что и произошло с Тарантьевым, который, по словам Гончарова: «… носил и сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нём враждебными обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запираемы, по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишённые силы вредить. Может быть, от этого сознания бесполезной силы в себе Тарантьев был груб в обращении, недоброжелателен, постоянно сердит и бранчив». (К.ц.)
Жизненная энергия Тарантьева, не найдя благодатного выхода, начинает пожирать своего носителя, а заодно, просачиваясь сквозь трещины рассохшейся души, изливаться в окружающий мир и травить его своей бесцельно растрачиваемой потенцией. Так, от природы неплохие люди, становятся негодяями, разбойниками или мошенниками. Но так же и разбойник, вдруг обретя Бога и в Нём найдя приложение своим силам, становится святым. История русской церкви знает немало таких случаев.
Тарантьев «груб в обращении, недоброжелателен, постоянно сердит и бранчив» потому, что мир, в котором он живёт, воспринимается им как нечто враждебное, внутренне противное ему. Эти его внешние проявления как раз и свидетельствуют о том, что он обитает не в свойственной ему среде, т. е. он несчастлив. Будь иначе, он был бы доволен своим положением. А довольный человек и в обращении приятен, и доброжелателен, и не сердит. Не на что было бы сердиться.
Тарантьев в глубине души понимает своё двусмысленное положение, ему стыдно, и чтобы хоть как-то подавить этот стыд и сохранить в себе хотя бы видимость человеческого достоинства, он скрывается за щитом грубости и бранчивости. Это – его защита, его маска и самооправдание. А ещё – алкоголь. Для русского человека, не нашедшего Бога, единственное лекарство от жизненных невзгод и неудач. Вот и Тарантьев «не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда с приличным количеством вина и водки» (К.ц.) На протяжении всего романа читатель видит его то под «шафе», то напрашивающегося на выпивку.
На первый взгляд кажется, что между Тарантьевым и Обломовым нет ничего общего. На самом деле их многое объединяет. Недаром Гончаров свёл их настолько плотно, что они пересекаются друг с другом чуть ли не до самого конца произведения.
Тарантьев и Обломов – антиподы. Они – два полюса одной магнитной стрелки, концы которой устремлены каждый в свою сторону, но по одной линии. Даже внешняя канва их жизней схожа. Обломом, не найдя применения своим силам в обществе, уходит от него в «постельный» затвор. Тарантьев же отгораживается от мира стеной наглости и хамства. Но оба одинаково не нашли своего места в этой суетной земной жизни. Только у одного душа кристально чиста и постоянно устремлена в недосягаемые выси, а у другого она загрязнена до безобразия и неумолимо тянется к бездне. И всё же в соединении – это одна душа одного народа – русского, причём, в самых её ярких проявлениях.
Антиподы во всём подобны друг другу, но только в зеркальном отражении. Как левая половина тела во всём похожа на правую и во всём от неё отличается, а вместе они единая плоть, так и Обломов с Тарантьевым зеркально противоположны друг другу. Насколько один мягок, настолько другой груб. Насколько один пассивен, настолько другой активен. Насколько один возвышен, настолько другой низок. И в этой противоположности сходства между ними больше, чем различий. А сходство как раз и заключается в принципиальном отношении к жизни и особенно к иноземцам, чуждым русскому народу по духу и менталитету.
Отношение к жизни мы уже рассмотрели выше: это нежелание делать то, что противно душе; когда нет настоящего дела, лучше вообще ничего не делать, чем погружаться в пустую суету (чисто русский менталитет). А отношение к иноземцам, вернее, к их мировоззрению и мироощущению можно проследить на примере психологического треугольника Тарантьев – Штольц – Обломов.
Тарантьев не понимает Штольца, и поэтому не принимает ни его образа жизни, ни его самого. И хотя Штольц полукровка (всё-таки мать у него русская), но кровь отца-немца превозобладала в нём и мощно сказалась на его представлении о жизни, особенно в зрелые годы. Чтобы он ни делал, он всё равно это делает с немецким акцентом, чуждым русскому духу. Поэтому Тарантьеву он кажется лукавым обманщиком. Недаром же при первом упоминании о Штольце он взрывается гневной тирадой: «Немец проклятый! Шельма продувная!» Грубо, да. Но по существу верно. И как мы увидим ниже, под маской образованности, целеустремлённости и возвышенных идеалов Штольц, действительно, скрывает натуру шельмы.
А дальше мы читаем: «Тарантьев питал какое-то инстинктивное отвращение к иностранцам. В глазах его француз, немец, англичанин были синонимы мошенника, обманщика, хитреца или разбойника: они были все одинаковы в его глазах». (К.ц.) На протяжении всего романа он по всякому поносит Штольца и пытается отвадить Обломова от него, доказывая Илье Ильичу, что нельзя ни в чём верить немцу.
А как же сам Обломов относится к своему другу детства? Да фактически так же, как и Тарантьев, только мягко и с любовью. Да, он любит и уважает Штольца, как близкого ему человека, но, подобно Тарантьеву, не верит ему, отвергает все его жизненные принципы и идеалы, не принимает его целей и устремлений. Немец Штольц, в котором со временем от русской матери остался только язык, своим рациональным мировоззрением и мироощущением чужд русскому менталитету Обломова, так же, как и Тарантьеву (но об этом мы поговорим позже).
Итак, по своему внутреннему устроению Тарантьев намного ближе к Обломову, чем Алексеев. Безликость последнего в меньшей мере присуща русскому народу, чем отчаянная, доходящая до хамоватости разухабистость второго. С потерей Бога, а значит с потерей благодатного смирения-терпения, русский человек скорее метнётся в сторону Тарантьевской грубости и наглости, чтобы сохранить хотя бы видимость человеческого достоинства, чем согласится с раболепием серенького Алексеева. Наверное, это оправдано на духовном уровне.
Воспитывайся юный Михей в иных условиях, он, может быть, и приобрёл душевную и интеллектуальную утончённость Обломова. Просто нравственные христианские принципы изначально не были вложены в его душу и в его сознание. Но почва для их восприятия была и оставалась благодатной. Недаром образ Алексеева был выведен Гончаровым с определённостью лишь однажды в романе, в самом начале, и только в конце он мельком появляется снова. А Тарантьев, мерзкий по поведению и нечистоплотный в отношении с людьми, сыграл в жизни Ильи Ильича самую важную роль – невольно помог ему обрести семейное счастье.
Ведь это с подачи Тарантьева Обломов переезжает из квартиры на Гороховой в дом Агафьи Матвеевны, знакомится с ней и в результате делает её своей женой, найдя рядом с ней желанный покой и смысл своего земного бытия. С этим можно соглашаться, а можно не соглашаться, как это сделали все известные критики 19-го века, но нельзя отвергать того факта, что большинство людей на земле стремятся именно к такому счастью, где тишина, покой и семейный уют. И Обломов в разговоре со Штольцем высказывает эту мысль более эмоционально, и, стало быть, более глубоко:
«Он странно и пристально смотрел на Штольца.
— Где же идеал жизни, по-твоему? Что же не обломовщина? – без увлечения робко спросил он. – Разве не все добиваются того же, о чём я мечтаю? Помилуй! – прибавил он смелее. – Да цель всей нашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?» (К,Ц,)
Настолько эта мысль глубинная и объёмная, что родиться и вместиться она могла лишь в русской душе Обломова, но никак не в полу-русской душе Штольца, функционирующей в рамках материалистических представлений о мире и далёкой от божественного мистицизма. В общении Обломова со Штольцем открывается отличие русского менталитета от европейского. Гончаров специально не отдаёт предпочтения ни тому, ни другому, чтобы не быть предвзятым – он безстрастно препарирует духовные миры двух разных цивилизаций, предоставляя читателю самому для себя решить, какой мир лучше. И от того, какой выбор будет сделан, читатель сам для себя может определить, к какому миру лично он на самом деле принадлежит: к русскому или европейскому.
Таким образом, роман «Обломов» является своего рода духовным полигоном, на котором испытываются качества двух цивилизаций и душевные свойства принадлежащих к ним людей.
Штольц живёт в реальности, т. е. в видимом мире, и решает конкретные задачи. Он способен многого достичь, если видит перед собой ясные цели, но эти цели должны быть земными, и чтобы результат их можно было увидеть, потрогать, использовать. Штольц – замечательный практик, но он не способен подняться до высот духа, неспособен расчувствоваться и пролить слезу над несовершенством этого мира и невозможностью его изменить. Он уверен, что мир можно преобразить в лучшую сторону техническими средствами. Он не способен понять, что человека мало накормить, одеть, дать ему широкое образование, что человеку для счастья нужно нечто большее, что лежит за гранью материального и интеллектуального богатства – Божественная справедливость и Божественная любовь, уводящая душу в Божественную Вечность.
Это понимание доступно лишь русской душе Обломова. И хотя Илья Ильич по временам и увлекался идеалами, предложенными ему Штольцем, но воспринимал их совершенно иначе:
«Свободный от деловых забот, Обломов любил уходить в себя и жить в созданном им мире.
Ему доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Он горько в глубине души плакал в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безыменные страдания, и тоску, и стремление куда-то вдаль, туда, вероятно, в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц…». (К.ц.)
Нет, это был не его мир и не его поле деятельности. Позже мы увидим, что результат жизни Обломова куда более благотворный и действенный, чем результат жизни Штольца. Живая душа, умеющая реагировать на чужую боль, приносит куда больше пользы людям, чем живой, но безучастный к чужим страданиям, ум. И Гончаров всем ходом романа подтверждает эту аксиому. И мы ещё выйдем на неё в ходе анализа произведения. А пока давайте снова вспомним слова Захара, слуги Обломова, сказанные им после смерти барина: «На радость людям жил, жить бы ему сто лет».
(продолжение следует)