(окончание)
Борис
В пьесе есть ещё один персонаж, подобно Кулигину и Кудряшу, оказавшийся между двух эпох: рождённый предыдущей, он уже был представителем последующей. Это – Борис, племянник Дикого. Впоследствии таких назовут «разночинцами». Его родители принадлежали к разным социальным слоям, или иначе, чинам. Отец был из купеческого сословия, мать – из дворянского. Во второй половине 19-го века многие дворяне разорились, обеднели, утратили свою былую родовую спесь, и вели довольно скромный образ жизни. Купечество, наоборот, набирало власть и силу, т. к оно становилось основой экономики государства – классом буржуазии, т. е. новой элитой общества. Грань между сословиями постепенно размывалась, и межсословные браки стали вполне обыденным явлением. Борис как раз и вышел из такой семьи.
Не смотря на то, что по линии отца его ближайшие предки были крестьянами, со стороны матери он нёс в себе благородную кровь. По какой-то причине бабушка Бориса, мать его отца, выразила недовольство, что её сын женился на дворянке. Может, у неё были другие планы на него, а может быть различные мироощущения не позволило найти общий язык между свекровью и невесткой. Кто знает? Но, как следует из реплики Бориса, когда он рассказывает Кулигину и Кудряшу о своей бабушке Анфисе Михайловне: «Батюшку она ведь невзлюбила за то, что он женился на благородной. По этому-то случаю батюшка с матушкой и жили в Москве. Матушка рассказывала, что она трёх дней не могла ужиться с роднёй, уж очень ей дико казалось». (К.ц.)
Конечно, дворянка, пусть и обедневшая, но несущая в своих генах память об изысканной жизни предков, не могла ужиться с потомками крепостных крестьян. Зато она смогла передать сыну и дочери своё родовое наследие – утончённость натуры и благородную деликатность в обращении с людьми. Кроме того в семье Борис получил хорошее воспитание, а в последствие и приличное образование. Как он сам говорит о себе: «Воспитывали нас родители в Москве хорошо, ничего для нас не жалели. Меня отдали в коммерческую академию, а сестру в пансион». (К.ц.)
После смерти родителей Борис вынужден был оставить Москву и поехать на жительство к дяде, к Дикому, в надежде получить часть бабушкиного наследства. Он впервые надолго поселился в маленьком уездном городишке, и, конечно, не просто было ему, выросшему в столице, привыкать к местным условиям. Но здесь его выручили гены его предков-крестьян. Он не отверг сходу не знакомый ему мир русской глубинки, как это произошло с его матерью, потому что в недрах своей души хранил память о ней. И всё же здесь он был чужим. Он сетовал на сложности, которые у него возникали при общении с местным населением: «Эх, Кулигин, больно трудно мне здесь, без привычки-то. Все на меня как-то дико смотрят, точно я здесь лишний, точно мешаю им. Обычаев я здешних не знаю. Я понимаю, что всё это наше русское, родное, а всё-таки не привыкну никак». (К.ц.)
Причина такой отчуждённости заключалась не в том, что Борис вырос и воспитывался в иной среде. Просто уездные мещане, в большинстве своём выходцы из простого народа, подспудно, подсознательно, каким-то нутряным русским чутьём ощущали исходящую от него угрозу. Она ещё ни в чём не проявлялась, да и не могла проявиться. Угроза исходила не от самого Бориса, а от той новой духовной закваски, какую несли в своих душах и мозгах Борис и ему подобные. Ведь недаром же он так легко сблизился с Кулигиным и Кудряшом, хотя оба эти его приятеля относились к совершенно разному типу людей и по складу характеров, и по мировоззрениям. Но всех троих объединяла одна составляющая – они уже не принадлежали целиком тому времени, в котором жили их современники, а их время ещё наступило. Они были разными во всём, но одинаковыми по векторному направлению своего существования. Все трое были материалистами, а значит, атеистами. Только атеизм у Кудряша был вульгарным, у Кулигина – романтичным, у Бориса – прагматичным.
Причём, Борис был более безбожником, чем первые двое. Получив систематическое образование в Коммерческой академии, он, надо полагать, как это было принято в студенческой среде того времени, основательно ознакомился с трудами европейских мыслителей, возводящих в ранг божества человека и его разум. Атеизм Бориса балансирует на грани цинизма. Кулигин и Кудряш, не имея веры, принципиально не посещают храм. Это можно судить по реплике Кулигина, когда все втроём они стоят на бульваре и беседуют: «Что это? Никак, народ от вечерни тронулся?» (К.ц.)
Верующие тогда, как, впрочем, и сейчас, массово ходили на службу только в выходные и праздничные дни. Это и понятно: у людей работа, домашние хлопоты, другие дела. Да Церковь и не предписывает ежедневное стояние в храме для мирян. Встреча Бориса с Кулигиным и Кудряшом состоялась, судя по всему, в субботу, т. к. народ шёл с вечерней службы. Для неверующего человека естественно не присутствовать на Богослужении: оно ему без надобности. Вот Кулигин с Кудряшом и гуляли по бульвару, когда в храме шла вечерня. И, видимо, давненько они не захаживали под святые своды, особенно Кулигин, раз с таким удивлением он восклицает: «Никак народ от вечерни тронулся?»
А вот Борис на Богослужениях бывает. То ли, чтобы угодить дядюшке; то ли, чтобы лишний раз увидеть Катерину: то ли, то и другое одновременно. Но в любом случае его посещение храма есть кощунство, потому что идёт он туда не для общения с Богом, а ради удовлетворения своих меркантильных интересов. Каждый раз на службе всё его внимание приковано к Катерине, и Борис сам свидетельствует об этом, обращаясь к Кудряшу: «Ах, Кудряш, как она молится, кабы ты посмотрел! Какая у ней на лице улыбка ангельская, а от лица-то будто светится». (К.ц.) Но ему самому даже в голову не приходит помолиться за свою возлюбленную, попросить для неё у Господа милости и спасения. Он просто не видит в этом необходимости, как в деле пустом и бесполезном по его мнению. А в таком состоянии в храм лучше не заходить.
В силу своего безверия, не смотря на хорошее воспитание и утончённую натуру, Борис имеет довольно слабые нравственные устои. В нём ещё живёт голос совести, и пока не нужно делать выбора, этот голос подсказывает ему правильные решения. Вот его диалог с Кудряшом, где Борис проявляет здоровое благоразумие и трезвое здравомыслие:
Кудряш: Ведь это, значит, вы её совсем загубить хотите, Борис Григорьич (речь идёт о Катерине. Прим. моё).
Борис: Сохрани, Господи! Сохрани меня, Господи! Нет, Кудряш, как можно. Захочу ли я её погубить! Мне только бы видеть её где-нибудь, мне больше ничего не надо.
Кудряш: Как, сударь, за себя поручиться! А ведь здесь какой народ! Сами знаете. Съедят, в гроб вколотят.
Борис: Ах, не говори этого, Кудряш, пожалуйста, не пугай меня!» (К.ц.)
Кажется, искреннее желание не навредить любимой. Чисто христианский порыв. Тем более, что Кудряш предупредил о возможных последствиях. Но слабая воля при отсутствии веры срабатывает только до первого искушения, до выбора между наслаждением плоти и аскезой души. И вот Борис встречается с Катериной наедине, под покровом ночного сада. Куда девается вся его решимость не навредить любимой, не погубить её. Ему теперь хорошо, и все благие помыслы мгновенно улетучиваются. Теперь он замкнут только на себе:
Катерина: Да, тебе хорошо, ты вольный казак, а я!..
Борис: Никто и не узнает про нашу любовь. Неужели же я тебя не пожалею!
Катерина: Э! Что меня жалеть, никто не виноват, — сама на то пошла. Не жалей, губи меня! Пусть все знают, пусть все видят, что я делаю (Обнимает Бориса)…
Борис: Ну, что об этом думать, благо нам теперь-то хорошо!
Катерина: И то! Надуматься-то да наплакаться-то ещё успею на досуге.
…………………………………………………………………….
Борис: Надолго ли муж-то уехал?
Катерина: На две недели.
Борис: О, так мы погуляем. Время-то довольно. (К.ц.)
Насколько цинично звучит эта последняя фраза: «О, так мы погуляем. Время-то достаточно». Оказывается, целых две недели Борис может безбоязненно наслаждаться предметом своей любви, вернее, своей страсти, а потом вернуть законному мужу, и пусть сами разбираются. О какой истинной любви здесь может идти речь? О какой жалости и заботе? А ведь слова Катерины, сказанные перед этим, должны были бы его насторожить: «Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда? Говорят, даже легче бывает, когда за какой-нибудь грех здесь, на земле, потерпишь». (К.ц.)
Ясно же, что она не собирается скрывать своих чувств к нему. Ясно же, что она дойдёт до последней черты и погубит себя. Но Борису уже всё равно. В его обезбоженной душе проснулся эгоизм, не связанный никакими нравственными путами, ибо, для кого Бога нет, для того можно всё. Тогда один закон управляет всем естеством: «О, так мы погуляем!»
Поначалу, когда открываются мытарства Бориса в доме Дикого, становится его жалко, но по мере того, как ближе знакомишься с ним, жалость и сострадание отходят на второй план, и остаётся неприятное чувство, как будто случайно прикоснулся к слизняку. А в сцене прощания Бориса с Катериной, это чувство многократно усиливается. Да, безвольный человек может вызывать сочувствие: что ж, он таким уродился. Но когда слабоволие соединяется с трусостью, это уже вызывает почти омерзение. Вспомните, как Катерина жаждала напоследок встретиться с Борисом, попрощаться с ним. И вот они встретились.
Борис уже получил своё наказание: Дикой отправляет его в ссылку к знакомому купцу в конторщики на Китайскую границу. Кажется, всё уже определено, решение дяди не отменится, бояться уже нечего: дальше фронта, как говорится, не пошлют. Но Борис боится. Боится гнева Дикого даже в такой трагический момент, когда любящая его женщина прощается с ним навсегда, и он знает, какая участь её ожидает. Он торопит её, перебивает на полуслове:
Борис: Не застали б нас здесь!
Катерина: Постой, постой! Что-то я тебе хотела сказать… Вот забыла! Что-то нужно было сказать! В голове-то всё путается, не вспомню ничего.
Борис: Время мне, Катя.
Катерина: Погоди, погоди!
Борис: Ну, что ж ты сказать-то хотела? (К.ц.)
Катерина прощается с Борисом искренне. Речь её путана, порой бессвязна, но естественна. А Борис прощается как-то возвышенно, даже патетически, как будто роль играет. Да он и на самом деле играет. Перед ней, перед собой: «Ах, кабы знали эти люди, каково мне прощаться с тобой! Боже мой! Дай Бог, чтобы им когда-нибудь так же сладко было, как мне теперь. Прощай, Катя! Злодеи вы! Изверги! Эх, кабы сила! (К.ц.)
В этой реплике всё не искренне, не натурально. И упоминание Бога в сочетании с проклятиями в адрес людей, пусть и не хороших, но которых он же оскорбил своим поступком, звучит неуместно. Особенно неуместна последняя фраза, в которой так же упоминается Бог, сказанная Катерине на прощанье: «Ну, Бог с тобой! Только одного и надо у Бога просить, чтобы она умерла поскорее, чтоб ей не мучатся долго. Прощай!» (К.ц.) Истинно верующий человек не скорейшей смерти пожелал бы возлюбленной, а молился бы за неё, испрашивая у Господа милости, укрепления и защиты. В данной ситуации слово «Бог» в устах Бориса звучит кощунственно, ибо исполнено не упованием на безграничное милосердие Всевышнего, а безысходностью. Ни капли утешения не принесла Катерине её последняя встреча с Борисом. Он оставляет её один на один не только с враждебными ей людьми, но и сомой собой, переполненной душевной болью до самых краёв. На краткий момент ввергнув её в омут чувственных наслаждений, он уходит, не вселяя в неё даже малейшей надежды на будущее. Он крадёт её будущее. Собственно, он и толкает её на самоубийство. Ведь мысль об этом отчаянном шаге у неё окончательно складывается только после его ухода.
Борис уедет в дальние края. Там, вдали от дядюшкиной деспотии, на границе Империи, среди людей, более раскрепощённых в своих суждениях, чем живущих в центральной России, он со временем пооботрётся, заматереет, ещё больше укрепится в своём материалистическом мировоззрении. Полуаристократическая натура не позволит ему заделаться купцом: не его это стезя. Нет в нём той цепкой хватки и смекалки, какая испокон века была присуща лучшим представителям русского крестьянства и делала из них крепких купцов, наподобие Демидовых. А вот стать революционером – это как раз по нему. Островский образом Бориса показал ту прослойку общества, которая только зарождалась в его время, и которая семена революционных идей, заброшенных в Россию сначала декабристами, а потом Герценым и Огарёвым, не только примет в себя, но, прорастив их, активно понесёт в толщу народа. Эта прослойка в историю войдёт под общим именем «разночинцы».
Некоторые из разночинцев станут профессиональными революционерами; другие останутся в сочувствующих, но все они, потерявшие Бога, будут служить одному хозяину – сатане. И какими бы человеколюбивыми фразами они не прикрывались, даже, если это окажутся Евангельские строки, дела их всё равно будут темны, и в итоге приведут Россию к краю мрачной бездны, в которую уже столкнут её коммунисты-большевики.
Я думаю, Островский специально сцену расставания Катерины с Борисом выписал именно в таком ракурсе. Он, гений, предчувствуя грядущие события русской истории, пытался предупредить русский народ: «Не верьте образованным, обходительным, но потерявшим Бога разночинцам. Увлекут они вас своим обаянием, соблазнят красивыми речами, а в результате бросят на краю пропасти одних, заблудших и растерянных. Бросят, потому что и сами не знают, куда им идти. Ибо путь, который не ведёт к Богу, ведёт в погибель. Как отдельно взятого человека, так и весь народ в целом». Нам ли, ныне живущим, не знать, чем всё закончилось? Историческим омутом.
Феклуша и старая барыня
В пьесе Островского, как, впрочем, в любом гениальном произведении любого гениального писателя, нет случайных персонажей – каждый выполняет свою определённую и важную функцию, необходимую для понимания всего художественного замысла. Такими персонажами являются странница Феклуша и полусумасшедшая старая барыня. Их образами драматург особо подчеркнул и выделил главную идею пьесы: показать обрядоверие в крайних его проявлениях – агрессивную и лицемерно-слащавую его формы. Феклуша и старая барыня как бы в совершенно обнажённом виде явили сущность той духовной трагедии, что на мистическом уровне (именно, на мистическом, а не на бытовом) случилась между Катериной и Кабанихой.
Это была трагедия всего русского народа, в рамках которой разыгрывались отдельные трагикомедии человеческих судеб, объединённые одним сценарием, под названием: «Гибель России».
Тотальное развращение русского народа во всех его сословиях, приведшее к революции в начале 20-го века и к либерально-демократической вакханалии в 21-м веке, началось в первой половине 19-го века страшной духовной подменой, когда живая вера постепенно стала перерождаться в обрядоверие. И дьявольское это перерождение происходило в столь широких масштабах, что Островский решил вынести эту проблему на всероссийскую сцену. Жаль только, что образованное общество того времени, обратив внимание на колоритную фактуру пьесы, совершенно проигнорировало её внутреннее содержание, а именно – призыв к тому, чтобы задуматься, спохватиться и хотя бы попытаться остановить процесс превращения Церкви Христовой в подобие языческого капища, где поклонение Истинному Богу заменялось поклонением бездушным идолам, внешне облачённым в христианские ризы. А как ещё можно назвать исполнение церковных обрядов и правил без стремления обрести высшую христианскую добродетель – любовь к Богу и человеку. Ведь само выполнение того или иного религиозного действия не может быть спасительным, как не могут выполнять функцию защиты доспехи, надетые на воина, который не участвует в битве. Только в стремлении соединится с Богом через любовь к Нему и Его творению, что само по себе есть тяжёлый труд души, превращает церковные обряды в надёжное средство помощи и поддержки на духовном поле брани.
Островский, судя по всему, ожидал такую реакцию «просвещённой» публики на свою пьесу. Он понимал, что подспудная идея подавления веры обрядоверием, заложенная им в бытовой конфликт между Катериной и её окружением, не воспримется должным образом. Поэтому он вывел на сценические подмостки странницу Феклушу и полусумасшедшую барыню. Он как бы давал подсказку зрителю, вручая ему ключ к пониманию пьесы.
Но почему Островский не высказал свою мысль прямым текстом? В то время делать это было нельзя, иначе на драматурга навесили бы ярлык мракобеса и реакционера. Дело в том, что общественное сознание элитного слоя России той эпохи уже сильно было отравлено материалистическим мировоззрением, принесённым к нам из Европы. В моду входили нигилизм и атеизм. Люди, особенно писатели, исповедующие открыто православие, а тем более, хранящие наследие предков, воспринимались как отработанный реликтовый материал истории, который мешает прогрессу и рождению нового светлого будущего. Таких людей «просвещённое» общество отвергало; таких писателей образованная публика не читала. Поэтому наши классики 19-го века, чтобы хоть как-то донести до народа свои пророческие предупреждения о надвигающейся опасности, только показывали негативные явления, происходящие в России, не высказывая напрямую своего мнения о них, и предоставляя проницательному читателю самому делать выводы.
Ошалевшему от нигилизма, теряющему нравственные и исторические ориентиры элитному слою общества казалось, что писатели, их современники, вместе с ними осуждают и отвергают отживший, по их мнению, строй, т. е. всё то, на чём веками строилась жизнь русского народа. И только единицам тогда открывался истинный смысл произведений русских гениев. Лишь сейчас, с высоты 21-го столетия, зная, что произошло, и к чему привёл всепоглощающий нигилизм Россию и её народ, мы можем правильно оценить пророческое значение таких памятников национальной письменности, как пьеса «Гроза».
Вот для чего понадобилось Островскому вводить в сюжетную канву своего произведения образы странницы Феклуши и полусумасшедшей барыни. Как было отмечено выше, они олицетворили собой крайние проявления обрядоверия, между которыми, как между двумя жерновами, в пыль размалывалась истинная, живая вера во Христа. И тот, кто во времена Островского понимал значение этих образов, с лёгкостью мог расшифровать скрытый смысл всей пьесы.
Итак, приступим к анализу двух означенных персонажей. Самое удивительное то, что обе они, и Феклуша, и старая барыня выступают в роли прорицательниц. Одна предрекает судьбу Катерины, другая – судьбу всего человечества. Но это как раз и есть свидетельство их одержимости бесами, т. к. все эти предсказания проистекают из гордыни, а не из духовного прозрения, которое человек может получить от Бога в результате многолетнего подвига поста и неустанной молитвы. К тому же бесы хорошие психологи и аналитики; за многие века общения с человеком они научились просчитывать поступки человека, а так же действия целых народов, поэтому будущее частично им известно. Вот этими знаниями они и наделяют своих адептов, которых люди по ошибке могут принимать за прорицателей.
Давайте посмотрим, как появляется полусумасшедшая барыня на сцене. Всего дважды она сталкивается с Катериной, и оба раза как бы предостерегает её от греха, который ещё не совершён, но уже созревает в сердце Катерины. Первый раз барыня появляется после диалога Катерины с Варварой, когда первая признаётся, что любит не мужа, а другого, а вторая убеждает её, что в этом нет ничего страшного, тем самым оправдывая и свой добрачный блуд. В этот момент и раздаётся каркающий голос полусумасшедшей барыни, голос, осуждающий правильно, но преисполненный не любви, а ненависти, и поэтому не исправляющий, а только пугающий:
«Что красавицы? Что тут делаете? Молодцев поджидаете, кавалеров? Вам весело? Весело? Красота-то ваша вас радует? Вот красота-то куда ведёт (Показывает на Волгу». Вот, вот, в самый омут. Что смеётесь! Не радуйтесь! (Стучит палкой) Все в огне гореть будете неугасимом. (Уходя) Вон, вон куда красота-то ведёт!» (К.ц.)
А ведь, действительно, о «молодцах», о «кавалерах» вела разговор замужняя женщина с незамужней девицей. Старая барыня как будто предупреждает Катерину и даёт ей ответ на её отчаянный возглас: «Ах, Варенька, грех у меня на уме!.. Не уйти мне от этого греха. Никуда не уйти. Ведь это нехорошо, ведь это страшный грех, Варенька, что я другого люблю?» (К.ц.)
И во второй раз старая барыня точно попадает в душевный настрой Катерины, как будто заранее знает, когда перед ней появится. Помните? Накануне грозы, после раската грома и реплики одного из жителей городка: «Уж ты помяни моё слово, что эта гроза даром не пройдёт», — Катерина воспринимает это, как предзнаменование её собственной смерти: «Тиша, я знаю, кого убьёт… Меня убьёт…». И, именно, в этот момент на сцене появляется старая барыня; и прорицает, прорицает, и вроде бы всё правильно, но всё не так, как нужно, всё не по-Божьему, не по любви, а по злобе:
«Что прячешься? Нечего прятаться! Видно, боишься: умирать-то не хочется! – видишь, какая красавица. Ха-ха-ха! Красота! А ты молись Богу, чтоб отнял красоту-то! Красота-то ведь погибель наша! Себя погубишь, людей соблазнишь, вот тогда и радуйся красоте-то своей. Много, много народу в грех введёшь! Вертопрахи на поединки выходят, шпагами колют друг друга. Весело! Старики старые, благочестивые об смерти забывают, соблазняются на красоту-то! А кто отвечать будет? За всё тебе отвечать придётся. В омут лучше с красотой-то! Да скорей, скорее! Куда прячешься, глупая? От Бога-то не уйдёшь! Все в огне гореть будете неугасимом». (К.ц.)
Какой же страшный у неё получается Бог. Да и Бог ли тот, от имени которого она проповедует? Жестокий, надменный, неумолимый. Не сатана ли это? Такая проповедь только уныние и безысходность привносит в душу человека. Она не настраивает человека на покаяние, она не призывает его к изменению, она пресекает грешнику всякие пути к исцелению, ибо не врачевателем душ, а палачом грозным представляет Бога. А почему? Да потому, что эта полусумасшедшая старая барыня сама не раскаялась в грехах молодости и несёт на себе их, не смытую слезами и Божьей милостью, печать. Но может ли нераскаянная грешница, всё существо которой пронизано страхом и трепетом перед загробным воздаянием, т. е. желанием скрыться от Бога, а не жаждой слиться с Ним, воспламенить чьё-либо сердце стремлением к Свету и Божественной любви? Вот как Варвара отзывается о ней:
«Вздор всё. Очень нужно слушать, что она говорит. Она всем так пророчит. Всю жизнь смолоду-то грешила. Спроси-ка, что об ней порасскажут! Вот умирать-то и боится. Чего сама боится, тем и других пугает. Даже все мальчишки в городе от неё прячутся, грозит на них палкой да кричит: «Все в огне гореть будете!». (К.ц.)
А ведь полусумасшедшая барыня не атеистка, коли есть в ней понятие греха, даже, более того, её этот грех обжигает, не даёт ей покоя. Значит, верит она в Бога. Но вера в Бога – это лишь признание Его существования. И бесы, верят в Него, вернее, точно знают, что Он есть. Да проку от этого мало. Закореневшие в своей ненависти к Нему, они не в состоянии раскаяться и вернуться в Его отчие объятия.
Истинная вера предполагает кроме веры в Бога ещё и веру Богу: веру в Его милосердие и безграничную любовь, веру Его словам и следование им. Старая барыня верит, что Бог есть, но не верит, что он может простить её, она боится Его, как жертва боится палача, и, стало быть, она не может любить Его. А там, где отсутствует любовь, там присутствует ненависть. А возненавидев Бога, она стала ненавидеть и творение Его – человека. Она всех людей готова отправить в ад, будь на то её воля. И в этом она уподобилась бесам.
Вот оно, одно из крайних проявлений обрядоверия: на устах Бог, а в сердце дьявол. Правильные слова наполнены извращённым смыслом. Предупреждения от неверного шаге только провоцируют человека на этот шаг. Всюду мрак и безысходность, и нет надежды на спасение. Такой не может быть вера христианина, ибо Христос явил миру Небесный Свет, открытый каждому, кто захочет войти под его очистительные лучи: нужно лишь пойти навстречу ему. Просто старая барыня не встретила на своём жизненном пути носителя истинной христианской духовности в лице старца или священника, некому было её окормить и направить на путь спасения; некому было сказать её такое слово утешения, после которого душа её размякла и пролилась бы покаянными слезами. Видимо, в детстве родители пугали её Богом, когда она их не слушалась; говорили её, что Бог всё видит, что от Него нигде не скроешься, что Он придёт и накажет. Вот она и привыкла бояться Его. А когда выросла, в церкви никто не опроверг её детских страхов, и не доказал, что Бог – это океан любви, в котором все наши грехи растворятся без остатка, подобно капельке дождя, стоит лишь захотеть этого и раскаяться.
Образом старой барыни, иссушенную нераскаянными грехами до того, что она стала полусумасшедшей, Островский косвенно осудил в нерадивости священнослужителей своего времени. Всегда виноват пастух, если овцу задирает волк. Всегда виноват духовный пастырь, если кто-то из его пасомых попадает в лапы дьявола. Священство несёт ответственность перед Богом за каждого крещённого человека, не нашедшего путь в Царство Небесное. Но к средине 19-го века большинство иереев, особенно, городских, сами попали под влияние материалистических идей Запада, и сами массово начали впадать в обрядоверие. Пышность облачений, благолепие храмов становилось доминирующим фактором в религиозных отправлениях. Духовное содержание Богослужений отходило на задний план. Были зафиксированы случаи, когда настоятели храмов соревновались между собой, чья колокольня выше: считалось, у кого выше, у того благодати больше. Дело дошло даже до того, что Синод специальным указом запретил возводить колокольни выше установленного максимума, чтобы при угрозе их обрушения не подвергать жизнь прихожан опасности. А прецеденты были.
Если уж священнослужители впадали в обрядоверие, что было говорить о рядовых верующих?
Образом старой барыни Островский оттенил образ Кабанихи, сделав его более понятным для проницательного читателя и зрителя. Да, Кабаниха ещё не дошла до черты, за которую переступила полусумасшедшая барыня. Но ей оставался один шаг, а там – геенна огненная под пение псалмов и молитвословий вперемешку с проклятиями, изливаемыми из души, переполненной злобой и ненавистью. Это – агрессивное обрядоверие, которое в полной мере проявилось в момент революции и во время гражданской войны. Ведь тогда все были крещены, все в той или иной степени верили в Бога (за исключением идейных атеистов), но при этом без зазрения совести убивали своих единоверцев, и зачастую с особой жестокостью. Если бы в русском народе сохранялась истинная вера, возможно было бы даже представить такое? Но это совершалось наяву. А ведь до начала 20-х годов, пока Советская власть всерьёз не взялась за Церковь, и «красные» и «белые» крестили своих детей, венчались и отпевали своих умерших в одних и тех же храмах и по одному и тому же православному обряду. И при этом продолжали друг друга убивать, насиловать и грабить. А всё начиналось тогда, в 19-м веке, когда на место веры пришло обрядоверие, породившее сначала Кабаних и полусумасшедших барынь, потом уж и тех христиан, что пошли «бра на брата» с оружием в руках.
Другую крайнюю форму обрядоверия, которая проявилась в лицемерном умилении при полном равнодушии к чужой боли и к чужим бедам, в льстивом угождении тем, от кого зависит твоё благополучие, а так же в гордыне, приписывающей себе несуществующие духовные подвиги, Островский показал образом странницы Феклуши. Этим образом он оттенил и сделал более понятным образ Катерины, которая, несмотря на внешние различия, внутренне больше походит на Феклушу, но, подобно Кабанихе, не дошла до той черты, за которую переступила лже-странница.
Уже при первой встрече с Феклушей возникает чувство какой-то наигранности и ненатуральности. Сама её речь отталкивает чрезмерной слащавостью и ввергает в сюрреалистический ступор. Её диалог звучит полным диссонансом с диалогом Кулигина, который он произносит буквально за минуту до этого, обличая нравы жителей города. У одного настолько сильно болит душа, что понуждает его видеть только плохое; другая по-щенячьи довольна от того, что пристроилась в тёплом местечке. И слова её звучат так, как если бы сытый щенок заговорил:
«Бла-алепие, милая, бла-алепие! Красота дивная! Да что уж говорить! В обетованной земле живёте! И купечество всё народ благочестивый, добродетелями многими украшенный! Щедростью и подаяниями многими! Я так довольна, так, матушка, довольна, по горлышко! За наше неоставление им ещё больше щедрот приумножится, а особенно дому Кабановых». (К.ц.)
А ведь она знает, каково в том доме живётся родным купчихи. Да только не трогают её такие пустяки, когда ей самой сытно и покойно. Её другое занимает: как бы кто из её коллег по промыслу не перебил у неё лишний кусок. Она считает себя странницей, т. е. паломницей по святым местам. Но, судя по всему, странствует от одного купеческого дома до другого, где почитают старинный обычай и привечают таких, как она, считая это за благочестивый обычай. И многие купцы средней руки в то время думали, что, беря на содержание странников Божьих, они способствуют своему спасению. Им и в голову не приходило, что своей сердобольностью и щедростью они развращают их, отвлекая от главного дела – молитвы во святых местах. Ведь только ради этого Господь позволил им не работать, не вести домашнего хозяйства, не нести ответственности ни за что материальное. И ладно, если бы странники оседали в купеческих домах на холодный период времени, осенью и зимой. Но ведь по условиям пьесы – на улице лето. Что же делает Феклуша под кровом Кабанихи? Почему не в пути к какому-нибудь монастырю или святыне?
Конечно, в то время в России было немало истинных паломников, которые, слыша глас Божий сердцах, оставляли свои дома, а порой и семьи, чтобы всецело предаться молитвенному труду – самому тяжёлому труду на земле. Но такие, если где и останавливались на своём святом пути, то только для того, чтобы передохнуть под крышей, переночевать, взять Христа ради у хозяев краюху хлеба в дорогу, и двигаться дальше от храма к храму, от обители к обители. И они, как правило, избегали богатых дворов, ибо полагали за недостойное сладко есть-пить и мягко спать, когда Христос, во след Которому они шли, в земной жизни порой не имел, чем утолить голод и где приклонить усталую голову. Это были настоящие странники, молитвенники за весь народ русский. Они, если и впадали в умиление, то не от тёплого местечка, а пред чудотворными иконами и мощами святых угодников Божьих. И никогда они не считали своё молитвенное дело каким-то особенным подвигом. Они рассказывали людям о том, что видели и слышали в своих длительных странствиях, но не распространялись о той духовной брани, которую им приходилось вести в этих странствиях. Это были истинно верующие простые русские люди, для которых общение с Богом являлось высшей ценностью и высшим благом на свете.
Но были и такие лже-странники как Феклуша. Пользуясь традиционным и не отжившим к тому времени обычаем хлебосольством русских людей, они искали не Бога, а сытой и беззаботной жизни, когда можно не работать и ни о чём не стараться, кроме угождения хозяину, приютившему их. Они, конечно, иногда тоже посещали святые места, но большую часть времени проводили под кровом своих благодетелей, ублажая их услышанными от других рассказами, духовными песнопениями да и просто вымышленными историями. Некоторые из них, может быть, и начинали свои странствия по святым местам с благими намерениями, но, как не имея в себе живой веры, а были лишь преисполнены обрядоверием, быстро охладевали и переходили в разряд обычных тунеядцев, скрывающихся под покровом христианских добродетелей.
Кстати, с появлением таких лже-странников русский народ довольно быстро отучился от странноприимства, и традиция эта не восстанавливается даже сейчас, когда религия снова стала расцветать пышным цветом. Да и странников сейчас практически нет: всё больше на машинах да в экскурсионных автобусах раскатывают по святым местам.
Но вернёмся к Феклуше. По всему видно, что молитвенным делом она не занимается, во всяком случае, по серьёзному. Хотя, храм, конечно, посещает. Как же без этого? Не правильно поймут. Но беззаботная жизнь её развратила, сделала склочной, завистливой, алчной и гордой своими мнимыми подвигами. Она ведь и сама верит, что является чуть ли не святой, на которую бесы за святость нападают толпами. Приведём здесь в несколько сокращенном виде диалог между Феклушей и девкой Глашей, прислугой в доме Кабановых. В этом диалоге раскрывается вся сущность лже-странницы, все её вышеперечисленные пороки и её приверженность к обрядоверию, т. е. стремление к внешнему благолепию при полном отсутствии его внутреннего духовного содержания.
Феклуша: Милая девушка, всё-то ты за работой! Что делаешь, милая?
Глаша: Хозяина в дорогу собираю.
Феклуша: Аль едет куда свет наш?
Глаша: Едет.
………………………………………………………………………
Феклуша: Ну, скатертью ему дорога! А что, хозяйка-то станет выть, аль нет?
(Как уже отмечалось ранее, по старинному обычаю жена, расставаясь с мужем, должна была «выть», т. е. громко плакать, вопить).
Глаша: Уж не знаю, как тебе сказать.
Феклуша: Да она у вас воет когда?
Глаша: Не слыхала что-то.
Феклуша: Уж больно я люблю, милая девушка, слушать, коли кто хорошо воет-то. (молчание)
А вы, девушка, за убогой-то присматривайте, не стянула б чего.
Глаша: Кто вас разберёт, все вы друг на друга клепаете. Чего вам ладно-то не живётся? Уж у нас, кажется, вам, странным, не житьё, а вы всё ссоритесь да перекоряетесь. Греха-то вы не боитесь.
Феклуша: Нельзя, матушка, без греха: в миру живём. Вот что я тебе скажу, милая девушка: вас, простых людей, каждого один враг смущает, а к нам, странным людям, к кому шесть, к кому двенадцать приставлено; вот и надобно их всех побороть. Трудно, милая девушка!
Глаша: Отчего ж к вам так много?
Феклуша: Это, матушка, враг-то из ненависти на нас, что жизнь такую праведную ведём. А я, милая девушка, не вздорная, за мной такого греха нет. Один грех за мной есть точно, я сама знаю, что есть. Сладко поесть люблю. Ну так что ж! По немощи моей Господь посылает.
Глаша: А ты, Феклуша, далеко ходила?
Феклуша: Нет, милая. Я, по своей немощи, далеко не ходила; а слыхать – много слыхала.
……………………………………………………………………..
Пойду я, милая девушка, по купечеству поброжу: не будет ли чего на бедность. (К.ц.)
Вот в этом вся Феклуша – странница Христа ради. Лицемерие из неё так и выпирает, но она этого уже не замечает, т. к. ей кажется, что все её поступки соответствуют христианскому распорядку жизни. И двенадцать бесов, с которыми ей, якобы, приходится бороться, дают ей право расслабиться и предаться своей страсти – сладко поесть. А что тут такого? Ведь она ведёт тяжёлую духовную брань, сильно устаёт и поэтому имеет право на отдых, причём, на бессрочный. Она даже не замечает, как определяет главный маршрут паломничеств по своим «святым местам», когда говорит: «Пойду… по купечеству поброжу: не будет ли чего на бедность.
Немногим позже Феклуша будет осуждать людей, погрязших в суете и бесплодной беготне. И высказывания её звучат по-христиански правильно и разумно. Вот послушайте: «Ведь эта беготня-то, матушка, что значит? Ведь это суета! Вот хотя бы в Москве: бегает народ взад и вперёд, неизвестно зачем. Вот она суета-то и есть. Суетный народ, Марфа Игнатьевна, вот он и бегает. Ему представляется, что он за делом бегает; торопится, бедный, людей не узнаёт; ему мерещится, что его манит некто, а придёт на место-то, ан пусто, нет ничего, мечта одна». (К.ц.)
А хождение самой Феклуши по купеческим домам, «не будет ли чего на бедность», разве не та же самая суета и беготня за пустой мечтой? А ведь, коли она сама себя определила в странницы, т. е. взяла перед Богом обет совершать молитвенный труд, переходя от одной святыни к другой, то уже не имела духовного права на неопределённый срок останавливаться в сытых домах странноприимных купцов, как монах, принявший пострижение, не имеет права жить мирской жизнью.
Конечно, никто не может осудить ни странника, ни монаха, которые отказываются выполнять добровольно возложенные на себя обязанности – каждый вправе сам решать, как служить Богу, и служить ли Ему вообще. Но для того человека, который дал обет Господу, а потом не захотел его выполнять, или исполняет нерадиво, это приравнивается к предательству, и наказуется, как предательство – Господь отнимает у такого человека Своё благословение и выходит из его сердца. А место в опустевшем сердце тут же занимает или бес уныния, или бес гордыни.
Феклушу как раз обуял нечистый дух гордыни, на первый взгляд нейтральный для окружающих, т. к. ни с кем в конфликт она не вступает, но крайне опасный для её собственной души, а в результате представляющий опасность для всех, с кем она общается. Ведь в представлении её современников она была действительно странницей, человеком Божьим, опытным в духовных делах. Её слово для многих христиан, выходцев из низов, необразованных и не искушённых в догматических вопросах, являлось авторитетным и не подлежащем сомнению. И мало кого волновало, насколько Феклуша компетентна в том, о чём рассказывала – она странница, и этого было достаточно, чтобы люди её безоговорочно верили. А то, что эта странница сама «далеко не ходила», никого уже не интересовало.
Вот через таких Феклуш простой крещёный люд и познавал азы христианской, вернее, псевдохристианской, жизни и религиозного мировоззрения, где правда перемешивается с вымыслом, а то и с откровенной ложью. Но там, где ложь хотя бы краем касается истины, там истина отодвигается на задний план, а на первый выдвигается человеческое любопытство, заменяющее собой внутреннее благоговение и духовный поиск. Подтверждение этому мы видим в диалоге Феклуши со служанкой Глашей:
Феклуша: … Говорят, такие страны есть, милая девушка, где и царей-то нет православных, а салтаны землёй правят. (…) И все судьи у них, в ихних странах, тоже все неправедные; так им, милая девушка, и в просьбах пишут: «Суди меня, судья неправедный!» А то есть ещё земля, где все люди с пёсьими головами.
Глаша: Отчего же так – с пёсьими? (К. ц.)
Рассказывая о мусульманских странах, Феклуша передаёт услышанное ею от кого-то, хоть и в своей интерпретации, но по сути верно. Да, законы там иные, строятся они не на христианской основе и, естественно, по словам Феклуши «у нас закон праведный, а у них… неправедный». Так оно и есть, ибо там, где нет Христа, там не может быть истины, а есть лишь временная человеческая правда. Но не это интересует Глашу, не на этом она акцентирует внимание, а на людях с пёсьими головами, которые существуют лишь в праздном воображении лже-странниц Феклуш, а через них проникают в неокрепшие души необразованных Глаш, и таким образом духовные вопросы подменяются мирским любопытством, не имеющим ничего общего с истинной верой.
Островский не случайно ввел в диалог двух женщин эту коротенькую реплику Феклуши и реакцию на неё Глаши. Драматург одним шрихом показал вредоносное влияние обрядоверия на чистую душу, в которой живая вера ещё не оформилась и не приобрела стойкость по отношению ко всему, что отвлекает её от главного – от Господа Иисуса Христа и Его любви. После такой «поучительно» беседы с Феклушей в бедной головке деревенской девушки Глаши останется не вопрос: «Как мне жить праведно?», а включится нездоровое воображение, основанное на досужих вымыслах, не ведущих к Богу, а, напротив, отвлекающих от Него. И это явственно следует из заключительных слов Глаши после вышеприведённого диалога:
«Вот ещё какие земли есть! Каких-то, каких-то чудес на свете нет! А мы тут сидим, ничего не знаем. Ещё хорошо, что добрые люди есть: нет-нет да и услышишь, что на белом свете делается; а то бы так дураками и померли». (К.ц.)
Вот такие Феклуши и разносили по России ядовитые семена обрядоверия, разбрасывая их по чистым, наивным, но неокрепшим душам, подобно евангельскому врагу-человеку, который ночью тайно посеял плевелы на пшеничном поле. Сами поверившие в то, что спасение души заключается в исполнении неких внешних действий (в данном случае, совершение паломничеств), они и других своими словами и поступками убеждали в том же. Пусть неосознанно, пусть невольно, но убеждали, что достаточно выполнять определённые предписания Церкви (обязательные для всех прихожан, или рекомендованные для желающих), чтобы благоугодить Господу и в последствие пребывать с Ним в Вечности. Погрязшие в сомолюбовании своим мнимыми подвигами, они забывали о главном: не подвигов ждёт от человека Бог, а искренней и чистой любви. А подвиги нужны верующему как вспомогательное средство в достижении такой любви – как ледоруб нужен альпинисту, чтобы легче достичь вершины, как костыли хромому, чтобы быстрее добраться до врача. И если альпинист не взошёл на вершину, а хромой не дошёл до врача, то всё, чем они пользовались, окажется ненужным хламом.
Стояние в храме, молитвы, посты, земные поклоны, милостыня, благотворительность, паломничества и другое, на что Церковь благословляет верующих – всё это должно помочь христианину стяжать любовь к людям, а через них – любовь к Богу. Если же этого не произойдёт, всё вышеперечисленное не имеет смысла.
Обрядоверие тем и опасно, что дела добродетели возводит в ранг конечной цели, т. е. почитает их за проявление истинной веры. А вера проявляется только в любви: а любовь всегда выражается в готовности пойти на жертву ради того, на кого она направлена. Готова ли Феклуша пожертвовать всем, вплоть до самой жизни, ради кого-то, ну, хотя бы ради той же Кабанихи, в доме которой она так уютно прижилась? Вряд ли! И носители обрядоверия все таковы: на словах и во внешних действиях они – воины Христовы, а при необходимости реально пойти на совершение подвига (неважно: бытового или ратного), они тут же дезертируют с духовного поля брани.
Феклуша, конечно, являет собой одну из крайних форм обрядоверия. Но таких, как она, в 19-м веке с каждым днём становилось всё больше и больше. Они перемешивались с представителями других форм обрядоверия, слеплялись в какой-то дьявольский ком, несущийся в пропасть, и вбирали в него всех, кто оказывался на пути. А когда этот ком достиг критической массы, в России произошёл духовный взрыв, получивший название «революция».
Не случайно Островский в последний раз выводит Феклушу на сцену в её диалоге с Кабановой. И не случайно он вкладывает именно в уста этих двух представительниц обрядоверия предсказания о тёмном будущем мира, как бы намекая читателю что через них, через подобных им, и совершится то страшное, о чём они пророчат.
Феклуша: Тяжёлые времена, матушка Марфа Игнетьевна, тяжёлые. Уж и время-то стало в умаление приходить.
Кабанова: Как так, милая, в умаление?
Феклуша: Конечно, не мы, где нам заметить в суете-то! А вот умные люди замечают, что у нас и время-то короче становится. Бывало, лето и зима-то тянутся-тянутся, не дождёшься, когда кончатся; а нынче не увидишь, как пролетят. Дни-то и часы всё те же как будто остались, а время-то за наши грехи, всё короче, и корче делается. Вот что умные-то люди говорят.
Кабанова: И хуже этого, милая, будет.
Феклуша: Нам бы только не дожить до этого.
Кабанова: Может, и доживём. (К.ц.)
Здесь явная параллель с Евангельским текстом, где Христос говорит Своим ученикам: «Ибо тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира до ныне, и не будет. И если бы не сократились те дни, то не спаслась бы ни какая плоть; но ради избранных сократятся те дни» (Мф. 24 : 21-22). Время сократится от того, что в мир придёт великая скорбь. Но скорбь эта придёт потому, что мир начнёт забывать о Боге. И чем больше он будет отворачиваться от своего Творца, тем хуже и хуже будет ему от этого. Но мало кто в те времена сможет понять, что происходит. И только избранным, т. е. сохранившим в себе живую веру во Христа, Господь даст это понимание. Страдать они будут неимоверно от невозможности объяснить ослепшему миру, что он идёт прямиком к пропасти, в геенну огненную. Не за себя, за других, преисполнятся их души болью, потому что их боль будет осознанной и, значит, благодатной, а муки их заблудших соотечественников уподобятся мукам несмышленого младенца, который, несмотря на запрет родителей, сунул руку в кипяток, а потом орет и корчится, и не понимает, от чего ему так плохо.
Но милостив Господь. И ради тех, кто примет страдания осознанно, по любви, Он и сократит те дни – не количественно, а по протяжённости.
Когда во всей полноте наступит предсказанная Христом «великая скорбь» нам не ведомо. Но истоки её находятся в 19-м веке, когда народ Богоносец стал терять веру, подменяя её обрядоверием.
Из агрессивного обрядоверия, представительницами которого в пьесе «Гроза» являются Кабанова и полусумасшедшая барыня, выйдут те, ненавидящие всех, христиане, которые будут делать революцию и участвовать в гражданской войне. Из лицемерного обрядоверия, которое в пьесе отмечено образами Катерины и странницы Феклуши, явятся христиане другого склада: не испытывающие ненависти ни к кому, они и любить никого не станут, кроме себя (ну, и своих родных, что одно и то же). Эти просто промолчат, своим молчанием предав и Бога, и Царя, и Отечество. Им будет всё равно, какая власть придёт, лишь бы только кормила и заботилась о них (Феклуша), или оставила в покое и не мешала жить, как они хотят (Катерина). Таких христиан, которые равнодушно смотрели, как осквернялись и разрушались храмы Божьи, в России к началу 20-го века было уже большинство. А ведь все они носили на груди кресты с распятым на нём Иисусом Христом. Как показала революция, носил не во спасение, а в осуждение.
Гроза
В пьесе есть ещё один персонаж, на первый взгляд незначительный и не имеющий чёткого определения, но самый главный из всех действующих лиц. Это – Гроза. Недаром Островский названия этого природного явления вынес в оглавление произведения. А ведь по ходу пьесы только дважды раздаётся удар грома. При чём здесь, кажется, гроза? Какую роль играет она в судьбах героев пьесы? Что символизирует собой?
Но, именно, гроза и придаёт завершающий смысл всему действу, расставляет всех на свои места и устраняет всякие разночтения. Именно гроза возвещает зрителю и читателю о наползающем на Россию в средине 19-го века «тёмном царстве», в котором не видать никакого «луча света». Что же такое «тёмное царство»? Это мир, потерявший Бога. Как уже отмечалось выше, Россия в 19-м столетии катастрофически быстро стала терять истинную веру, чистую веру предков, на которой она держалась все предыдущие века. На смену вере неуклонно приходило обрядоверие, т. е. внешнее исполнение церковных установлений при полном не восприятии их духовного содержания. Некогда мощный народ-Богоносец постепенно превращался в сборище фарисеев, о которых с негодованием говорил Иисус Христос: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даёте десятину с мяты, аниса и тмина, и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру; сие надлежало делать, и того не оставлять» (Мф. 23 : 23).
Оставили! Всё внимание обратили на вспомогательное, забыв о главном, забыв, что инструмент нужен при выполнении определённой работы, и не имеет смысла, если не используется по назначению. Религия должна наполняться и увенчиваться живой верой, иначе она превращается в собственную противоположность, и служит уже не делу спасения, а ведёт к погибели, и не отдельного человека, а целый народ.
Островский сквозь призму своего таланта увидел эту страшную духовную угрозу будущему России и образно изобразил её в виде приближающейся грозы. Но гроза не страшна, если есть, где от неё укрыться. И такое укрытие у русского народа в середине 19-го века ещё было – Православная Церковь. Но ветшали её духовные своды, не укрепляемые живой верой, пронизанной горячей любовью ко Господу и человеку. Они ещё могли укрыть под своим спасительным кровом немногих, но и эти немногие уже плохо понимали их спасительное значение.
Очень выразительно в начале четвёртого действия Островский передаёт то бедственное состояние Русской Православной церкви и русского народа, которым ознаменовалась его эпоха. Конечно, в то время он не мог открытым текстом объявить об этом – Синодальная цензура не пропустила бы его пьесу на театральные подмостки: тогдашнему священноначалию проще было не замечать проблему, чем решать её. Но гениальный драматург, всё же, сумел предупредить своих современников о близкой грозе, что неминуемо должна была родиться из тёмных туч обрядоверия.
Читаем ремарку четвёртого действия: «На первом плане галерея со сводами старинной, начинающей разрушаться постройки; кой-где трава и кусты». (К. ц.) Как чуть позже выяснится – это бывший храм, ныне потерявший своё значение в глазах горожан, и не воспринимаемый ими как некогда духовное место.
Но читаем дальше. Ремарка явления первого: «Несколько гуляющих обоего пола проходят за арками». Далее следует диалог двух мещан:
1-й: Дождь накрапывает, как бы гроза не собралась?
2-й: Гляди, сберётся.
2-й: Ещё хорошо, что есть, где схорониться.
Образ настолько ясный, что не требует особого пояснения. В контексте пьесы его только так и можно трактовать. Разрушающийся храм символизирует церковь, именно, как земную организацию того времени, её состояние. Гроза – символ грядущей безбожной эпохи. Возможность «схорониться» – напоминание о том, что только Церковь Христова есть единственное надёжное убежище в этом мире. Но убежище русского народа тогда уже начинало разрушаться. Гроза приближается, а народ беспечно гуляет и празднует у обветшалых стен уже не действующего храма, хотя некоторые и понимают, что в случае грозы бежать некуда, как только под его спасительные своды.
Женщина: А что народу-то гуляет на бульваре! День праздничный, все повышли. Купчихи такие разряженные.
1-й: Попрячутся куда-нибудь.
2-й: Гляди, что народу-то сюда набьётся!
1-й: (осматривает стены) А ведь тут, братец ты мой, когда-нибудь, значит, расписано было. И теперь ещё местами означает.
2-й: Ну да, как же! Само собой, что расписано было. Теперь, ишь ты, всё в пустее оставлено, развалилось, заросло. После пожара так и не поправляли. Да ты и пожару этого не помнишь, этому лет сорок будет.
1-й: Что бы это такое, братец ты мой, тут нарисовано было? Довольно затруднительно это понимать.
2-й: Это геенна огненная.
1-й: Так, братец ты мой!
2-й: И едут туда всякого звания люди.
1-й: Так, так, понял теперь.
2-й: И всякого чину.
Здесь каждая реплика имеет свой глубинный смысл. Два обывателя, беседующие в стенах полуразрушенного храма, являют собой две части развоцерковлённого народа той эпохи. 1-й в церкви не бывает вовсе или крайне редко, т. к. уже вообще не знает, что означает церковная символика, 2-й имеет о ней довольно смутное представление. Один реагирует на скудное описание ада (геенны огненной) неопределёнными междометиями; другой, судя по всему, уже позабыл то, о чем когда-то давно слышал. В его описании ад – это место, куда «едут… всякого звания люди. И всякого чину». Это «едут» о многом говорит: как будто на прогулку отправляются. Да и то, что геенна огненная предназначена только для грешников, он, видимо, тоже не понимает, и отправляет туда в своём описании всех людей, во всяком случае, он не отделяет агнцев от козлищ, как возвещал о том Христос. Островский создаёт мощный образ, как бы говоря: некогда верующий народ, отвергнув Бога, весь поголовно может быть сам отвергнут Богом, и одна дорога останется у него – ад!
Прикровенно Островский указывает и на причину такого оскудения веры на Руси. Храм сгорел сорок лет назад. А сорок лет назад от событий, описанных в пьесе – это как раз после войны с Наполеоном, когда русское дворянство под влиянием материалистических и атеистических идей, подхваченных в Европе, начало духовно разлагаться само, а затем заразило и остальную часть народа. К средине 19-го века большая часть элиты российского общества в Бога уже не верила. Это исчерпывающе показали в своих произведениях Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Гоголь.
Простой же народ, не обременённый утончёнными и лукавыми европейскими знаниями, ещё сохранял понятие о Боге, но, лишённый духовной и нравственной опеки дворянства и попавшего под его влияние священства, веру стал заменять обрядоверием. И это было закономерно, т. к. в России той эпохи перестала звучать живая проповедь о Христе из уст тех, кто обязан был нести эту проповедь в массы, и практически не подавался пример верного служения Богу, Царю и Отечеству в среде тех, кто по положению своему призван был подавать такой пример. На Россию надвигалась гроза безбожия. И как перед физической грозой в природе наступает духота, так и перед мистической грозой в стране наступило духовное удушье.
Если рассматривать образ Катерины шире – как олицетворение всей России той эпохи – то становится понятен литературный приём Островского, в пьесе всего два раза обозначившего удар грома. Первый раз он раздаётся вдали, как предупреждение, как напоминание о приближающемся катаклизме. Давайте вспомним, после какого сценического действия это происходит. В диалоге с Варварой Борис, узнав, что муж Катерины вернулся прежде срока, переживает не о ней, а о том, что рано прервались его любовные утехи: «Видно, только я и пожил десять деньков, пока его не было. Уж теперь не увидишь её». (К.ц.) Этой фразой он как бы отстраняется от своей любовницы, именно, любовницы, а не возлюбленной, т. к. оставляет её одну выпутываться из трудной ситуации. Это пусть косвенное, но предательство. В этот момент и звучит вдали удар грома. Как предвестник ещё более страшного предательства.
Но вот раскат грома раздаётся во второй раз и в полную силу. Это происходит после сцены, где Катерина, признавшись мужу, что она ему изменила, на вопрос Кабанихи: «Ну, с кем же?» — не задумываясь, отвечает: «С Борисом Григорьичем». Ей достаточно было покаяться лишь за себя, как и должен поступать христианин или христианка, но она тянет за собой и соучастника своего греха. Фактически, она предаёт любимого. Он предаёт её, она предаёт его. А предательство – страшный грех. Иудин грех. В пьесе он совершается с такой лёгкостью, что даже сами его совершители не замечают и не осознают этого. Потому, что душа, потерявшая Бога, превращается в мёртвую субстанцию, которая не в состоянии давать нравственную оценку поступкам своего тела.
Последний, второй, удар грома как бы ставит точку, отметив черту невозврата, через которую переступила Катерина. А далее, не в силах понести заслуженное наказание за прелюбодеяние, потому что нет в её сердце крепкой, живой веры, а значит, нет поддержки свыше, она предаёт и Бога – кончает жизнь самоубийством.
Островский образом Катерины обозначил своим современникам возможное будущее России и русского народа, который начал с предательства веры, заменив её простым исполнением обрядов, т. е. обрядоверием, а закончил предательством Христа, безучастно отдав на растерзание безбожникам Помазанника Божьего и Церковь Православную. Если бы живая вера сохранялась в душе народной, неужели такое могло произойти?
Многие наши современники считают, что виновниками революции и гражданской войны были Ленин и его сподвижники. Нет! Виновен весь русский народ во всех его сословиях, когда задолго до революции одной частью своей впал в материализм, другой – в обрядоверие. И перестал быть Народом-Богоносцем. Не потерпел Господь предательства и лукавства своих служителей, потому и отдал власть в России служителям сатаны, т. к. те не лукавили и открыто боролись с Ним.
Давайте поверим нашим гениальным писателям-пророкам 19-го века, и признаем, что Грозу, которая до сих пор свирепствует над Россией, разбудили наши предки. И только мы её может прекратить через глубокое покаяние за их грех, вернув в народную душу искреннюю, живую, преисполненную любви и жертвенности, веру в Господа нашего Иисуса Христа.