Гениальная пьеса – это не просто иллюстрация посредством живого разговорного языка некоего глобально-исторического или частно-бытового события, но, прежде всего, попытка выявить и осмыслить ту или иную социальную проблему изнутри, т. е. находясь в самой сердцевине этой проблемы. Причём, осмысливание это совершается не через умозрительные заключения автора, не через его логические выводы, а в результате непосредственного соучастия читателя или зрителя в тех событиях, которые и были порождены данной социальной проблемой. Это хорошо видно на примере пьесы Александра Николаевича Островского «Гроза». Правда, видно только сейчас, по прошествии более, чем полутораста лет, из нашего 21-го века.
Прежние критики, особенно современники самого глубинного русского драматурга 19-го столетия, ещё не могли правильно оценить его лучшее произведение, ибо последствия выявленных им исторических вывихов в национальном бытии к тому времени ещё не проявились. А критики советского периода уже не могли адекватно подходить к анализу пьесы «Гроза», т. к. ослеплённые или повязанные материалистической идеологией не видели её религиозной, т. е. главной подоплеки.
Русская критика 19-го столетия окрестила Островского «Колумбом Замоскворечья». И она была права. Драматург, действительно, открыл просвещённому русскому читателю неведомый тогда для него купеческий мир. Ко всеобщему удивлению, мир этот оказался не только экзотическим, но, оказывается, был преисполнен такими же страстями, переживаниями, трагическими переплетениями судеб, как и дворянский мир, изображённый предыдущими русскими гениями.
И это было закономерно. Наша национальная литература, стремительно развиваясь, постепенно проникала во все слои общества. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов во всей перспективе показали жизнь высшего дворянства – аристократии. Гоголь сорвал завесу тайны с дворянства низового. Гончаров отобразил жизнь столичной полуэлитной прослойки: мелких чиновников, начинающих и состоявшихся карьеристов, обедневших дворян, разночинцев, мещан и т.д. При этом особняком от них он поставил своего главного героя – дворянина средней руки Обломова, наделив его самыми положительными качествами души, и тем самым как бы частично реабилитировал дворянство своей эпохи.
Наступила очередь купечества, и в русскую литературу мощно вошёл гений Островского. В результате его творческой деятельности читающей и образованной публике стало ясно, что купеческий мир – это не национальная экзотика, а полнокровная часть русского мира, неотделимая как от дворянства, так и от крестьянства. Причём, к крестьянству купечество было значительно ближе, чем к дворянству, хотя и тяготела больше к последнему, т. к. большинство русских купцов вышло, именно, из крестьян. Передавая дух купеческого быта, Островский тем самым раскрывал дух крестьянского сословия, в котором ещё сохранялись остатки традиционной патриархальности. Именно, остатки, потому что к тому времени дворянство в лице столичных аристократов и провинциальных помещиков духовно развратилось настолько, что стало заражать своей бездуховностью вверенное Богом и государством его попечению крестьянство. А из крестьянской среды эпидемия нравственного разложения незаметно перекинулась на только что зарождающееся в широких масштабах купеческое сословие.
Конечно же, не все поголовно дворяне духовно развратились, поддавшись тлетворному влиянию Европы, как не все поголовно крестьяне утратили нравственное целомудрие, подпав под влияние своих помещиков. Скорее всего, подавляющее большинство и тех и других ещё сохраняли в себе христианскую основу и старались жить по христианским законам. Но задача гениальных писателей той эпохи как раз в том и заключалась, чтобы в ещё здоровом организме русского народа увидеть признаки зарождающейся болезни, правильно поставить диагноз и предупредить о её губительных последствиях, которые непременно приведут к летальному исходу, если вовремя не приступить к лечению этой болезни. К сожалению, пророческий глас русских писателей, к которому присоединился и голос Островского, не был услышан современниками, и смертельный недуг постепенно охватил всю мистическую плоть нации – метастазы проникли во все слои общества, поразили все сословия. Прямым доказательством и следствием этой болезни стала революция и та кровавая епитимья, которую возложил на нас Господь на целые сто лет.
А что же явилось причиной заболевания? Сегодня ответ ясен. Потеря Православной веры на всенародном уровне; потеря той веры, с принятием которой из раздробленных племён и народностей образовался единый, мощный Русский народ, создавший великую державу. По молитвам наших святых даже до сих пор сохраняются признаки этого величия как залог будущего его возрождения при условии возвращения всего русского народа к живой, истинной вере в Господа нашего Иисуса Христа.
Кто-то, пожалуй, возразит: мол, как же можно говорить о потере православной веры в 19-м веке? Ведь до революции в России исправно функционировали десятки тысяч храмов и сотни монастырей, совершались грандиозные Крестные ходы, множество паломников ходило по святым местам, в армии постоянно служились молебны, практически в каждом доме были иконы и т. д. и т. п. Но дело в том, что всё вышеперечисленное относится к проявлению религии, а не самой веры. Религия выполняет очень важную, но лишь второстепенную роль в деле спасения и обожения человечества: она оберегает истинную веру от воздействия на неё чуждых влияний, таких, как ереси, вредоносные учения, иноверческие обряды и др. Религия – это своего рода доспехи на теле веры, которые защищают её от вражеских копий и стрел. Религия для веры всё равно, что оклад для иконы: она обрамляет и украшает её внешне, одновременно определяя её неприкосновенные границы
Но, как икона может существовать без оклада, при этом оставаясь иконой, так и вера может существовать без формально закреплённой религии, т. е. не иметь чётких, зафиксированных на бумаге, форм. Как это и было в эпоху первохристианства, когда живая память о Христе, о Его Пречистой Матери, об Апостолах и первых святых в воспоминаниях очевидцев и тех, кто с ними общался, напрямую одухотворяла верующих. Не было тогда ни писанной догматики, ни скрупулёзно разработанных канонов, ни однообразия обрядов, ни храмовой архитектуры и др., то есть, всего того, что составляет внешнюю атрибутику религии. Истинная вера пульсировала в сердцах первых христиан и ничто ей не мешало. Она не нуждалась в защитных рамках, потому что само исповедание христианства, зачастую мученическое, в то время являлось религией. Угроза смерти или гонений в то время защищала христианскую веру лучше всяких внешних установлений и церковных ограничений.
Итак, вера без религии может существовать, подспудно заключая её в самой себе, при этом в чистоте сохраняя всю сущность Христова учения и Таинства Евхаристии. А вот религия без веры превращается в лицемерие или деспотию, как драгоценный оклад без иконы являет из себя лишь чёрный квадрат. Этот процесс и начался в России в 19-м веке: религия расцветала пышными цветом, а вера медленно, но неуклонно угасала.
Сначала в элитарной, аристократической среде, отравленной материалистическими идеями Запада, Православие утратило своё доминирующее влияние на души людей, прежде всего, молодёжи. Это очень верно и тонко подметили в своих произведениях Грибоедов, Пушкин и Лермонтов. Их главные герои на протяжении всего повествования даже не вспоминают о Боге, и ведут такой образ жизни, как будто обитают в стране, до которой никогда не доходил Свет Христовой Истины. В их внутреннем мире Христа уже нет, и, значит, по сути своей они безбожники.
Вслед за высшей аристократией, стремясь подражать ей во всём, от Православия отворачивается среднее и низовое дворянство, живущее в своих поместьях и малых городах, т. е. непосредственно соприкасающееся с крестьянством и мещанством. Теряя веру, духовно развращаясь и нравственно опускаясь, они своим безверием так или иначе заражают последних. Это хорошо изобразил Гоголь в поэме «Мёртвые души».
Сегодня, в начале третьего тысячелетия, при прочтении главных произведений 19-го века бросается в глаза тот факт, что нигде не упоминается православное священство. Как будто его и не было тогда в России. Я думаю, наши классики это сделали осознанно. Во-первых, писать всю правду о священнослужителях им не позволила бы тогдашняя цензура: всё-таки Православие в то время ещё являлось основой идеологии Российской государственности. Во-вторых, будучи сами глубоко верующими, они не хотели компрометировать Матерь-Церковь, изображая нерадивых её служителей. Но, именно, тем, что они обошли молчанием эту тему, они косвенно обличили русских православных пастырей, уже в то время в массе своей теплохладных и неспособных выполнять возложенные на них Богом обязанности – окормлять народ во всех его сословиях так, чтобы он твёрдо и непреклонно держался истины Христовой. Ведь, если бы всё священство ревновало по Боге и со всех амвонов возвысило свой голос против безбожных идей Европы, проникших в русское всенародное сознание, не потеряло бы наше дворянство веру Православную и не перекинулась бы эта духовная болезнь на простой народ, и не произошло бы на Руси торжество сатаны, которое увенчалось революцией и убийством Помазанника Божия. Но нет! Большинство священников, увлечённые безответственной, но шикарной жизнью дворян, вслед за ними сами покатились в пропасть, что разверзлась под копытами «золотого тельца».
Врачи не смогли исцелить сами себя. Что же говорить об их болящих пациентах? И не нужно искать этому особых доказательств. О развращении священнического сословия в 19-м веке свидетельствуют два общеизвестных факта: участие в подготовке революции большого числа поповских детей и тысячи восторженных поздравительных телеграмм, подписанных настоятелями храмов, отправленных Временному правительству со всех концов России после свержения монархии.
Итак, Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Гоголь в своих центральных произведениях напрямую обличили дворянство и косвенно священство в утрате истинной веры, на котором веками зиждилось бытиё русского народа. Островский в пьесе «Гроза» на суд общественности вывел купеческое сословие. В чём он его обличил и какие претензии он выдвинул ему? Ведь с языка его главных героев почти не сходит имя Божие, все они, каждый по своему, верующие. Но вера ли двигала ими в их жизненных отправлениях?
Нет! Не вера! Это – обрядоверие. Это то, о чём говорилось выше: это оклад без иконы. Чёрный квадрат. Образ ада. Это то, что хуже безверия, ибо скрывается под маской мнимой веры, выдающей себя за истинную веру. Это лицемерие. Это та теплохладность, которая всегда вырождается в деспотию и о которой Апостол сказал, что Господь изблюёт её их уст Своих.
Островский исчерпывающе показал, к каким последствиям безбожие дворян и нерадивых священников привело сначала крестьян, а потом и купцов, которые в большинстве своём по ближайшим предкам были выходцами из самого многочисленного сословия землепашцев. И последствия эти были страшными. Разрушалась основа Российской государственности – вера Православная, и, значит, разрушалось само государство.
Да, конечно, простой народ долго сохранял в своей среде религиозность, но это происходило в силу консерватизма, свойственного русской натуре. И всё-таки духовный слом произошёл именно тогда, в начале второй половины 19-го века. Оболочка оставалась прежней, содержание изменилось совершенно. На протяжении всей пьесы «Гроза» звучит слово «Бог», и при этом нигде и ни в чём не присутствует дух христианства. Островский осветил наиглавнейшую, насущнейшею проблему своей эпохи: начало конца православного народа. Ведь с потерей исконной веры у народа неизбежно меняется его сущность, его соборное мировоззрение, его исторические цели. И это уже другой народ.
Островский очень хорошо понимал это и не желал подобного исхода. Но он отдавал себе отчёт в том, что в стране, где на высшем, государственном уровне поддерживается религия, а на низовых уровнях угасает вера, там усиленно развивается обрядоверие, т. е. духовная социальная гангрена. И здесь уже не помогут ни правильные реформы, ни умные законы, ибо не они поддерживают национальную нравственность на должной высоте. Ведь нравственность, в отличие от морали, понятие не юридическое. Она произрастает не из свода правил, установленных государством, а из Божественных истин, вошедших в сердца большинства членов общества.
Обрядоверие так же, как и неверие, убивает нравственность, потому что вытравливает из сознания человека понятие греха. Убивает тем, что делает исполнение только внешних религиозных предписаний без внутреннего их содержания достаточным для спасения души. В этом случае Бог бак бы уже и не нужен: человек уверен, что, совершив те или иные религиозные действия, такие, как поклоны, чтение утренних и вечерних правил, стояние в храме, пост и т.д., он тем самым приобретает статус святости и имеет право безпрепятственно войти в Царство Небесное. И здесь любовь к Богу, и любовь к человеку иже не играют доминирующей роли: достаточно выполнить определённые телодвижения, и вот тебе ключи от рая. Такая уверенность в собственных силах, наверное, самый страшный грех. Он сродни гордыне, причём, гордыне неосознанной, которая к покаянию не призовёт. Но грех, пусть и не осознанный, сушит душу, делая его носителя глубоко несчастным даже при обилии материальных благ. Душа, потерявшая Бога, но уверенная в своей праведности, всё равно сомневается в себе и поэтому ищет подтверждения этой праведности. Вот почему обрядоверие понуждает христианина самоутверждаться за счёт унижения окружающих.
В пьесе «Гроза» нет положительных персонажей, потому что каждый персонаж сам себя добровольно загоняет в угол страдания, из которого нет выхода. Ведь страдание только тогда становится безысходным, когда человек несёт его без Бога. Тогда он не в состоянии объяснить себе, за что он страдает. И как результат – озлобление, безумие, разврат или апатия. А может ли быть здоровым и жизнестойким государство, в котором большинство его членов или обозлённые, или безумные, или развратные, или апатичные существа, т. е. существа, не ведающие Бога? Именно этот вопрос подспудно поставил Островский перед своими современниками и потомками в пьесе «Гроза».
Катерина и Кабанова
Теперь приступим к детальному анализу произведения. Рассмотрим вблизи характеры персонажей и их поступки. Главный конфликт происходит между Катериной и её свекровью Кабанихой. Белинский когда-то назвал Катерину «луч света в тёмном царстве». Но так ли это на самом деле? Действительно ли она является лучом, способным осветить кому-либо путь? И есть ли этот путь в пьесе? А если есть, куда он ведёт? Не в том ли направлении, в каком движется и Кабаниха? А коли в том, зачем тогда такой луч нужен? К концу нашего анализа этих двух образов главных героинь пьесы мы убедимся, что Катерина и Кабаниха – одного поля ягоды, только разной степени зрелости. Итак, приступим.
Ни один из персонажей пьесы так часто не поминает Бога и так много не говорит о грехе, как эти две женщины, на первый взгляд так не похожие друг на друга. Но это только на первый, поверхностный взгляд. При более тщательном рассмотрении образов Катерины и Кабанихи легко можно заметить, что между ними больше внутреннего сходства, чем различия.
Да, во внешних своих проявлениях они антагонисты, т. е. полные противоположности, но по качеству своих характеров одинаковы. Обе – натуры независимые, гордые и своевольные в своей гордыне. Внешне проявляя христианское смирение, они тут же становятся в боевую позицию, стоит кому-либо посягнуть на свободную реализацию их страстей и желаний.
Вот диалог между Кабановой и её сыном (приводим в сокращении):
Кабанова: Мать стара, глупа: ну, а вы, молодые люди, умные, не должны с нас, дураков, и взыскивать!
Кабанов: Ах ты, Господи! Да смеем ли мы, маменька, подумать!
……………………………………………………………………………
Кабанова: … Ох, грех тяжкий! Вот долго ли согрешить-то! Разговор близкий сердцу пойдёт, ну и согрешишь, рассердишься. Нет, мой друг, говори, что хочешь про меня. Никому не закажешь говорить: в глаза не посмеют, так за глаза станут.
Кабанов: Да отсохни язык…
Кабанова: Полно, полно, не божись! Грех! Я уж давно вижу, что тебе жена милее матери. С тех пор, как женился, я уж от тебя прежней любви не вижу. (К.ц.)
А далее идут занудливые, а главное, безсмысленные попрёки сыну за то, что жену он любит больше, чем мать. Безсмысленные и с Божественной, и с человеческой точки зрения, потому что любовь к матери и любовь к жене, зачастую, равны по силе, но совершенно различны по проявлению. Это – естественно, ибо так установил Господь, когда сказал, что оставит человек отца и мать, и прилепится к жене своей. Но что для Кабанихи слова Христа? Погрязшая в обрядоверии и напрочь потерявшая живую веру, она сама устанавливает законы естества. В гордыне своей, требующей безоговорочного поклонения, она даже не замечает лицемерия, фонтаном бьющего из неё. Начав с самоуничижения, она плавно переходит к унижению сына и его жены. Ради чего? Чтобы лишний раз утвердиться в своей мнимой исключительности и доказать своё право поступать так, как ей заблагорассудится.
А вот диалог между Катериной и Варварой:
Варвара: Ты какая-то мудреная, Бог с тобой! А по-моему: делай, что хочешь, только бы шито да крыто было.
Катерина: Не хочу я так. Да и что хорошего! Уж я лучше буду терпеть, пока терпится.
Варвара: А не стерпится, что ж ты сделаешь?
Катерина: Что я сделаю?
Варвара: Да, что ты сделаешь?
Катерина: Что мне только захочется, то и сделаю.
Варвара: Сделай, попробуй, так тебя здесь заедят.
Катерина: Что мне! Я уйду, да и была такова.
Варвара: Куда ты уйдёшь? Ты мужняя жена.
Катерина: Эх, Варя, не знаешь ты моего характеру! Конечно, не дай Бог этому случиться! А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так и не стану, хоть ты меня режь! (К.ц.)
Вот и всё её христианство. Как у Кабанихи от самоуничижения себя до унижения других один шаг, так у Катерины от смирения до бунта не большее расстояние. А ведь ни той, ни другой даже в голову не приходит, что в словах и поступках своих они восстают против Бога. Каждая считает, что верит искренне, и верит правильно. На самом же деле каждой движет не вера, которая наполняет сердце человека благодатным теплом любви, а обрядоверие – то ложное псевдодуховное состояние, что выражается лишь во внешних проявлениях, не дающих душе радости истинного общения с Богом. Живая вера делает верующего человека счастливым, в каких бы жизненных обстоятельствах он не оказался, потому что это осознанное общение с живым и личностным Богом. Это общение ровное, спокойное, сосредоточенное, без всякой экзальтации, наполняющее душу уверенностью, что все тяготы и испытания посланы Господом для её спасения, и, стало быть, нечего отчаиваться. Но давайте посмотрим, какова вера Катерины, о чём она сама свидетельствует в диалоге с Варварой:
Катерина: … И до смерти я любила в церковь ходить! Точно, бывало, я в рай войду и не вижу никого, и время не помню, и не слышу, когда служба кончается. Точно как всё это в одну секунду было. Маменька говорила, что все, бывало, смотрят на меня, что со мной делается. А знаешь: в солнечный день из купола такой светлый столб вниз идёт, и в этом столбе дым, точно облако, и вижу я, бывало, будто ангелы в этом столбе летают и поют. А то, бывало, девушка, ночью встану – у нас тоже везде лампадки горели – да где-нибудь в уголке и молюсь до утра. Или рано утром в сад уйду, ещё только солнышко восходит, упаду на колени, молюсь и плачу, и сама не знаю, о чём молюсь и о чём плачу; так меня и найдут. И об чём я молилась тогда, чего просила, не знаю; ничего мне не надобно, всего у меня было довольно (К.ц.)
Насколько тонко, но верно предаёт Островский то состояние прелести, в котором пребывала Катерина, будучи уверенной, что верит, верит так, как и нужно верить. Но давайте проведём анализ Катерининого монолога. Ну, во-первых, сразу обращает на себя тот факт, что в религиозном отправлении Катерины нет Христа. Она ни разу не упоминает о Нём и, стало быть, не нуждается в нём, как в Первоисточнике всего происходящего в церкви, и, значит, не нуждается в Нём как в Спасителе. Для неё причиной религиозного экстаза является сама обстановка храма, которая будит в ней романтические чувства и возбуждает разгорячённое воображение, рисующее ей рай и ангелов. Само Богослужение проходит мимо её сознания и, разумеется, мимо её души. Она его не замечает и, следовательно, не принимает участия в Таинстве Евхаристии. Катерина духом своим не проходит вместе со Христом весь Его крестный путь от начала Вселенской проповеди до Голгофы, тот путь, которым прообразовательно проводит верующих Литургия.
Катерина и времени не помнит, и не слышит, когда служба кончается. А ведь Литургия, т. е. мистическое следование за Христом, это тяжёлый духовный труд, который для истинно верующего не должен проходить безследно. Даже из житий некоторых святых мы узнаём, что, когда им на Богослужении становилось легко и время пролетало незаметно, они это воспринимали, как сигнал свыше к усилению духовного подвига, и налагали на себя дополнительные тяготы, зачастую уходя в затвор, чтобы там ещё больше трудиться, не давая душе расслабиться. Не даром же Иисус Христос сказал: «От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берётся, и употребляющие усилие восхищают его (Мф. 11: 12).
А ещё Господь открыл нам тайну, что Царство Небесное находится внутри каждого из нас. Но сколько же духовного пота нужно пролить, чтобы найти его в себе! Катерина же вместо того, чтобы насторожиться от того, с какой лёгкостью для неё проходило Богослужение, только радовалась этому. Её восторженное, экзальтированное состояние в храме было сродни кликушеству, и, наверное, это отражалось на её внешнем поведении, коли, по свидетельству её мамаши, всё смотрели на неё, что с нею делается. Получается, что Катерина, как всякая кликуша, не только сама душой не присутствовала на Богослужении, но и прихожан отвлекала от него, т. е. от общения с Богом. А это уже само по себе есть грех.
Да Катерина никогда и не общалась с Богом даже в индивидуальных молитвах. Ведь, если молитва не обращена ко Господу как к Личности, если она не несёт в себе покаяния, благодарения и просьбы о помиловании, если она выражается в некоем экзальтированном состоянии, то это не молитва, а прелесть, бесовский соблазн. Человек может даже просить у Бога и земных благ, но просьба должна быть обращена именно к Богу, не в пустоту, и обязательно с именем Иисуса Христа, и должна быть обозначенной, конкретной. Ведь недаром в последней беседе с учениками Христос особо отметил это условие молитвы: «Истинно, истинно говорю вам: о чём ни попросите Отца во имя Мое, даст вам. Доныне вы ничего не просили во имя Мое: просите и получите, чтобы радость ваша была совершенна» (Ин. 16 : 23,24).
Страшно звучат восторженные слова Катерины: «И об чём я молилась тогда, чего просила, не знаю; ничего мне не надобно, всего у меня было довольно» (К.ц.) Так, ведь, если всего было довольно, тут-то самое время и просить о главном: о спасении, о соединении с Богом, о пребывании с Ним в вечности. А просьбы о земном – это второстепенное, хотя и оно бывает необходимо для духовной жизни в миру. И Господь даёт человеку всю необходимую материальность, чтобы он не отвлекался от главного.
Да, вера Катерины, когда слушаешь её монолог, кажется искренней, горячей, по-детски чистой. И это, действительно, вера ребёнка, ведь Катерина вспоминает то время, когда она была ещё подростком. Но из контекста пьесы видно, что и во взрослой жизни в её отношениях с Богом ничего не изменилось. По-прежнему для неё Христос не существует как Личность, а это означает, что совершение греха и последующее за ним покаяние у неё не ассоциирует с милосердием Божьим. С детства приученная лишь к внешним проявлениям христианской религии, т. е. к обрядоверию, она так и не обрела истинной, живой веры, той веры, которая даёт человеку силы перенести любые испытания, выстоять перед любыми ударами судьбы, правильно понять волю Бога о себе и, в благодарении Его за всё, окрепнуть духовно и обрести «совершенную радость» по слову Христа.
Катерина православная христианка лишь по наименованию, а по сути она романтик от веры. И этот её религиозный романтизма не имеет ничего общего с Православием. Она и блудит, и погибает по всем правилам романтического жанра, т. е. всё это проделывает красиво, на высокой патетической ноте, как будто красуется перед людьми, что и ввело в заблуждение критиков и зрителей 19-го, а так же и 20-го веков: они поставили на героический пьедестал Катерину, и смешали с грязью Кабаниху. Но в глазах Божьих та и другая достойны друг друга. Обрядоверие Катерины пронизано духом романтизма; обрядоверие Кабанихи преисполнено духом деспотизма. Но то и другое одинаково отторгает человека от Господа и, значит, есть мерзость пред Ним. Даже наивысшие грехи, совершённые Катериной и Кабанихой, обозначаются одним словом: убийство. Только Катерина убивает себя сама, а Кабаниха доводит её до самоубийства, что равноценно прямому убийству (даже по земному закону, а не то, что по Божьему). Ведь и в человеческом уголовном кодексе есть такая статья: «доведение до самоубийства».
Недаром Островский в конце пьесы обвиняет Кабаниху в совершённом ею преступлении устами её же сына: «Маменька, вы её погубили, вы, вы, вы…». И этот вопль Кабанова-младшего звучит как приговор, как родовое проклятие, которое и через поколения можно смыть лишь покаянными слезами.
А теперь давайте рассмотрим, в чём же выражается обрядоверие Кабанихи. Если вырвать принцип её жизни из контекста пьесы и вывести за рамки эмоций и поступков, то мы увидим, что это исповедь «Домостроя» – священного свода правил построения христианской семьи. Не один век по этим правилам жила вся Русь, и жила благодатно и счастливо. И Кабаниха вроде ратует за сохранение этих правил в современной семье, чтоб была она крепкой и по-православному целомудренной, как встарь. Внешне она, вроде бы, выступает хранительницей устоев. Приведём здесь несколько её высказываний:
«Хоть бы то помнили, сколько матери болезней от детей переносят». «Ведь от любви родители строги-то к вам бывают, от любви и бранят-то, всё думают добру научить. Ну, а это нынче не нравится». «Ты бы… не болтал… при сестре, при девке; её тоже замуж идти: этак она твоей болтовни наслушается, так после муж-то нам спасибо скажет за науку». «Что ж ты стоишь, разве порядку не знаешь? Приказывай жене-то, как жить без тебя». «Скажи, чтоб не грубила свекрови… Чтоб почитала свекровь, как родную мать… Чтоб сложа руки не сидела, как барыня… Чтоб в окна глаз не пялила… Чтоб на молодых парней не заглядывалась без тебя…». «Должен исполнять то, что мать говорит», «Он тебе муж – глава». «Хорошо ещё, у кого в доме старшие есть, ими дом-то и держится пока живы… Что будет, как старшие перемрут, как будет свет стоять, уж и не знаю». (К.ц.)
Всё, вроде бы, правильно: по «Домострою», по церковному учению, по многовековому человеческому опыту. Отчего же рядом с Кабанихой эти освящённые Церковью правила превращаются в орудие пытки для самых близких её людей? Да потому, что прививаются они без любви, насаждаются в не удобренную благодатью почву, вбиваются в сознание как гвозди. Кабаниха усвоила букву закона, почёрпнутую ею из «Домостроя», но дух «Домостроя» ей был чужд. Закон же, навязанный насильно, а не принимаемый добровольно, есть деспотия. Насилие же там, где нет любви.
«Домострой», вобравший в себя многовековой опыт христианской семейной жизни, изначально предполагал любовь и взаимопонимание между супругами и их совместное предстояние пред Богом в истинной вере и смирении. Причём, в его главах были прописаны не только обязанности жены перед мужем и детей перед родителями, но и обязанности мужа перед женой и родителей перед детьми. Это был свод правил, определяющих соборную ответственность каждого внутри «малой церкви», коей является семья, и всей семьи в целом перед Богом и Царём. Исполнение требований «Домостроя» одними членами семьи и не исполнение другими не просто сводили «на нет» его предназначение, но делали его смертельно опасным для души человека. Требование праведности от другого при нежелании стремиться к праведности самому наносит вред и тому, кто требует, и тому, от кого требуют.
Кабаниха, ослеплённая обрядоверием, которое заменило ей живую веру, полностью извратила в своём сознании духовную сущность «Домостроя». Она даже не понимает, что некоторые правила семейной жизни утратили свою актуальность в силу изменившихся условий существования современного общества: их исполнение может вызвать, если не смех, то недоумение у окружающих. Так Кабанова упрекает Катерину в следующем:
Кабанова: Ты вот похвалялась, что мужа очень любишь; вижу я теперь твою любовь-то. Другая хорошая жена, проводивши мужа-то, часа полтора воет, лежит на крыльце; а тебе, видно, ничего.
Катерина: Не к чему! Да и не умею. Что народ-то смешить? (К.ц.)
И Катерина абсолютно права. «Выть» без мотивации, да ещё напоказ, в средине 19-го века – только народ смешить. Ведь в древности мужчины, если и покидали дом надолго, то, как правило, уходя на войну или отправляясь в опасный купеческий путь. Не у всех был шанс вернуться обратно. Вот жёны и «выли», как бы заранее оплакивая своих мужей. В этом был ещё и мистический смысл, доставшийся нам ещё с языческих времён: оплакивая уходящего мужчину, женщина таким образом пыталась обмануть и обхитрить смерть, чтобы та, введённая в заблуждение «вытьём», как над покойником, приняла живого за мёртвого и обошла его стороной на поле брани или в рискованном путешествии. А какой смысл в показном «вытье», когда муж уезжает всего на пару недель по безопасной дороге в безопасное место? Действительно, только народ смешить.
Но верила ли сама Кабаниха в то, что с такой занудливостью проповедовала своим близким? Хотела ли она, чтобы в доме их всё строилось по старинным благочестивым обычаям? Нет, не хотела. Не этого ей было нужно. Никакое почтительное отношение к ней её сына и его жены не могли утолить её душевной жажды – жажды заедать чужую жизнь так, как если бы она мстила за свою неудавшуюся жизнь. А лучшего способа достичь этого, чем облечь деспотию в форму благочестия, и придумать нельзя.
Но, может быть, Кабаниха, в самом деле, мстила сыну и невестке, сама того не осознавая, за свою неудавшуюся молодость, за несбывшиеся надежды? Может быть, она видела в Катерине себя, какой она была много лет назад? Ведь за что-то же она невзлюбила свою невестку, внешне покладистую, послушную и почтительную, постоянно высказывающую любовь к её сыну и видимым образом показывающую эту любовь. За что же такое уничижительное отношение? Должна же быть причина этому. И причина, конечно же, была.
Что мы знаем о прошлом Кабанихи? Из контекста пьесы – ничего. Но по косвенным признакам можно составить её психологический портрет многолетней давности. Итак. Из авторской ремарки нам известно, что Кабаниха богатая купчиха, вдова. Она ещё полна сил и энергии, если сама ведёт свои дела, иначе не была бы богатой купчихой. Судя по тому, что её сын недавно женился, а дочь ещё не вышла замуж, её не исполнилось и 50-ти лет, т.к. в ту пору девушек старались выдавать замуж по достижении ими восемнадцатилетнего возраста, а парней женили, в крайнем случае, в 21-22 года. Особенно это практиковалось в купеческой среде, где браки детей часто заключались, исходя из экономических соображений. Если предположить, что Тихону от 21-го до 25-ти лет, а родился он, когда матери было 19-20 лет, то простым сложением можно определить возраст Кабанихи. Не более 45-ти. До старости ещё далеко.
Какой же она была в молодости? Почему так рано овдовела? Была ли её косвенная вина в смерти мужа? Можно ли ответить на эти вопросы? Да, можно. Мы видим детей Кабанихи: Тихона и Варвару. Родные брат и сестра, а какие разные, даже противоположные характеры. Но это естественно и закономерно. Зачастую один из детей перенимает черты характера отца, а другой – матери. Не нужно быть психологом, чтобы сделать вывод: Тихон пошёл в батюшку, Варвара – в матушку, ну, может, с какой-то примесью папиных генов.
Тихон – человек слабовольный, безинициативный, склонный к пьянству. Скорее всего, и отец его был таким же. А судя по Варваре, Кабаниха в молодости тоже была девицей своевольной, ветреной, но деятельной. Исходя же из того факта, что своего покойного мужа Кабаниха по ходу пьесы ни разу не вспоминает добрым словом, она его не любила, а замуж вышла и по расчёту, и потому, что время подошло. Её муж, человек слабый, но впечатлительный (опять же, если судить по Тихону), попав под каблук властной и своевольной жены, такой жены, которую в народе называют «стервой», не без её помощи и при содействии алкоголя довольно рано отошёл в мир иной.
Кабаниха, не испытавшая любви в молодости, так с пустой душой и пошла по жизни дальше. И живой веры в Бога, которая могла бы напитать её душу, ни в семье, ни в доме мужа ей не привили. Да, она религиозна. Она воцерковлена и посещает храм. Впервые мы встречаемся с ней, когда она со всем семейством идёт с вечерней службы. Реплика Кулигина указывает на это: «Никак народ с вечерни тронулся». Она привечает в своём доме нищих. Даёт приют странницам (паломницам по-нашему), ведёт с ними беседы на духовные темы. Внешне, вроде, всё благочестиво, по христиански. Но, опять же, по замечанию Кулигина: «Нищих оделяет, а домашних заела совсем».
Что ж, это последствия обрядоверия, которое не нуждается во внутреннем наполнении, довольствуясь внешними проявлениями. Для христианина, впавшего в обрядоверие, реальный Бог уже не нужен, ибо божеством для него становятся сами церковные обряды и традиции. Такой человек, любуясь тем, как он ловко и правильно строит свою христианскую жизнь, непременно впадает в гордыню. А там, где гордыня, не может быть подлинной любви, ведь любовь есть Бог, Который противится гордым.
Поэтому Кабаниха не верит, что Катерина любит её сына. Сама не познавшая любви ни к Богу, ни к человеку, она даже представить себе не может, что это за чувство. Но женским чутьём она улавливает в Катерине те качества характера, какие свойственны ей самой: гордыню, пока ещё скрытую; своеволие в сочетании с силой воли; внутреннюю независимость, граничащую с духовным бунтом против всех и вся. Кабаниха подсознательно ощущает, что Катерина рано или поздно может стать такой же, как и она, и взять такую же власть над её сыном, как некогда она над своим мужем, и так же вогнать его в гроб. Какой бы плохой матерью она ни была, она всё-таки мать. И материнский инстинкт заставляет её ломать Катерину, ставить в зависимое положение от мужа, чтобы хоть как-то обезопасить в будущем своё чадо. Правда, при этом она ломает и Тихона, но этого она уже не замечает своим пустым, безблагодатным сердцем, хотя и апеллирует к его зрячести:
Кабанова: … С тех пор как женился, я уж прежней любви от тебя не вижу.
Кабанов: В чём же вы, маменька, не видите?
Кабанова: Да во всём, мой друг! Мать чего глазами не увидит, так у неё сердце вещун, она сердцем может чувствовать. Аль жена тебя, что ли, отводит от меня, уж не знаю.
Кабанов: Да нет, маменька! Что вы, помилуйте!
Катерина: Для меня, маменька, всё одно, что родная мать, что ты, да и Тихон тебя тоже любит.
Кабанова: Ты бы, кажется, могла и помолчать, коли тебя не спрашивают. Не заступайся, матушка, не обижу небось! Ведь он мне тоже сын; ты этого не забывай. (К.ц.)
Конечно же, Тихон любит свою мать. Даже за глаза он не отзывается о ней плохо. Но Кабаниха этого не замечает. Она ревнует сына к Катерине не потому, что та отводит его от неё, а потому что чувствует в ней натуру, равную ей по силе себе и подобную же себе по характеру. И пусть проявления их характеров не похожи внешне, но одинаковы по своему духовному содержанию. По сути Катерина – это Кабаниха в молодости, но, может быть, более утончённая, более ранимая, более романтичная. Да и то, ведь не известно, как всё сложилось бы в будущем, если бы Катерина пережила и свою душевную трагедию, и нападки Кабанихи. Может быть, из неё получилась бы купчиха похлеще свекрови, т. к. воображение у неё более изощрённое, а гордыня ничуть не меньше. Помните? «Эх, Варя, не знаешь ты моего характеру!»
Но продолжим анализ образа Катерины, проводя одновременно параллельные аналогии с образом Кабанихи. О девичестве Катерины мы знаем немного из её же рассказов Варваре о себе. Из контекста пьесы можно сделать вывод, что она тоже из купеческой среды, т. к. жизнь её в родительском доме протекала легко и беззаботно: она ни в чём не нуждалась, трудиться ей не приходилось, и время она проводила в праздности, предаваясь своим романтическим мечтаниям и фантазиям. Вот её собственное свидетельство о детстве:
«Я жила, ни об чём не тужила, точно птичка на воле. Маменька во мне души не чаяла, наряжала меня, как куклу, работать не принуждала, что хочу, бывало, то и делаю. Знаешь, как я жила в девушках? Вот я тебе сейчас расскажу. Встану я, бывало, рано; коли летом, так схожу на ключок, умоюсь, принесу с собой водицы и все, все цветы в доме полью. У меня цветов было много-много. Потом пойдём с маменькой в церковь, все и странницы, — у нас полон дом был странниц да богомолок. А придём из церкви, сядем за какую-нибудь работу, больше по бархату золотом, а странницы станут рассказывать: где они были, что видели, жития разные, либо стихи поют. Так до обеда время и пройдёт. Тут старухи уснуть лягут, а я по саду гуляю. Потом к вечерне, а вечером опять рассказы да пение. Таково хорошо было! (К.ц.)
Из этого пространного монолога довольно много сведений можно почерпнуть о Катерине. Ну, социальный статус её, как отмечалось выше, понятен. Только зажиточная купеческая семья могла позволить себе содержать целый штат странниц и богомолок. Отец не упоминается. Видимо, он так же рано умер, как и муж Кабанихи. Мать Катерины, стало быть, сама вела купеческие дела, и, судя по семейному достатку, вела успешно, что свидетельствует о её волевых качествах, которые передались Катерине.
Так же мы узнаём, что Катерина воспитывалась и жила в таких же условиях, что и Кабаниха: те же странницы и богомолки, те же духовные беседы. А главное, религиозные навыки они обрели одинаковые и одинаково не глубокие, поверхностные, т. е. обрядоверческие. Это следует из того, что нигде на протяжении всей пьесы ни Катерина, ни Кабаниха не высказывают серьёзного понимания основ православной духовности. Просто, они не имеют о них понятия, ибо никто их этому не учил. Для них православная вера – это стандартный набор общепринятых в купеческой среде определённых действий и поступков, имеющих религиозную окраску. Недаром Варвара, выслушав рассказ Катерины, восклицает: «Да ведь и у нас то же самое».
Кто-то может возразить, мол, разве это плохо, когда состоятельные люди оделяют нищих, дают кров странникам и богомольцам, ведут духовные беседы? Конечно, хорошо. Но всё это не есть сама вера, а лишь обрамление её – то, что призвано веру, если она есть, возгревать, поддерживать, усиливать. А истинная вера – это полное доверие Богу, принятие Его в своё сердце. Тогда никакие трудности и невзгоды, даже жизненные катастрофы не смогут сломить человека. А то, что же это за вера, когда одна заканчивает самоубийством, а другая толкает её на самоубийство, т. е. фактически становится убийцей? Два одинаково страшных преступления, два почти равноценных греха. И как же Катерина и Кабаниха посмотрят в глаза Господу, когда предстанут пред Нам на Страшном Суде? Вот к чему приводит обрядоверие при отсутствии веры: два разных пути, а итог один – пропасть, геенна огненная.
И вот ещё какое заключение можно сделать из монолога Катерины: замуж за Тихона она вышла добровольно, без принуждения, по собственной воле. Это был её, и только её выбор. А как же иначе? Ведь маменька в ней «души не чаяла и ни к чему не принуждала». Да и семья их не нуждалась, и, значит, не было необходимости выходить замуж за нелюбимого человека по расчёту. Что же подтолкнуло Катерину на этот шаг, о котором она вскоре очень пожалела? Её экзальтированная натура, её поверхностное отношение к Божьим заповедям. Ведь Тихона она не любила, и это становится понятно уже с первого акта пьесы. В седьмом явлении она признаётся Варваре: «Ах, Варя, грех у меня на уме! Сколько я, бедная, плакала, чего уж я над собой не делала! Не уйти мне от этого греха. Никуда не уйти. Ведь это не хорошо, ведь это страшный грех, Варенька, что я другого люблю». (К.ц.)
Катерина понимает, что стоит на пороге греха, и осознаёт, что может совершить его. И даже точно уже знает, что совершит: «Не уйти мне от этого греха». Но страшно не то, что она другого полюбила, а то, что она без любви вышла замуж, никем и ничем не понуждаемая из вне, а подчиняясь лишь собственной прихоти, руководимая какими-то своими амбициями. И пусть даже она стала женой Тихона по рекомендации своей матери, это не снимет с неё вины, т. к. конечное решение принимала всё же она сама. Этой своей «самостью», которая выразилась в спонтанном принятии решений без обдумывания их последствий, что есть проявление крайней гордыни, она сломала жизнь себе, Тихону и Борису. Она сделала Варвару соучастницей своего греха. Она сделала Кабаниху невольной своей убийцей. Одним своим безответственным и необдуманным шагом в самом начале она дошла до пятикратного греха.
Да ведь и не только это! Она постоянно лицемерила, при этом заявляя: «Обманывать-то я не умею, скрывать-то ничего не могу». Прежде всего, она обманула Бога, когда давала клятву верности пред аналоем. Потом она постоянно обманывала мужа, когда уверяла его в своей любви. И сама себя она обманывала, когда отказывалась брать у Варвары ключ от садовой калитки: она точно знала, что возьмёт его и воспользуется им. Помните её размышления в этот момент, как от самобичевания она логически последовательно приходит к самооправданию? Приведём здесь её монолог частично:
Катерина: (одна, держа ключ в руках) … Вот погибель-то! Вот она! Бросить его, бросить далеко, в реку кинуть, чтобы не нашли никогда. Он руки-то жжёт, точно уголь… (а ведь нужна-то была самая малость: не брать этот ключ. Прим. авт.) А дальше Катерина ищет причину, толкающую её на грех и прецедент подобного греха: «В неволе-то кому весело! Мало ли что в голову придёт. Вышел случай, другая и рада: так очертя голову и кинется… А горька неволя, ох, как горька! Кто от неё не плачет. А пуще всего мы, бабы. Вот как я теперь! Живу, маюсь, просвету себе не вижу… А теперь ещё этот грех на меня. (Задумывается). Кабы не свекровь!.. (Итак, причина греха найдена. А дальше уж найти оправдание себе не представляет труда. Прим. авт.). «Ах, кто-то идёт. Так сердце и упало. (Прячет ключ в карман) Нет!.. Никого! Что я так испугалась! И ключ спрятала… Ну, уж, знать, там ему и быть. Видно, сама судьба того хочет! Да какой же в этом грех, если я взгляну на него раз, хоть издали-то! Да хоть и поговорю-то, так всё не беда!» (К.ц.)
С этого момента Катерина уже знает, точно знает, что не только взглянет издали, не только поговорит, поэтому в оправдание себе и мужа делает виновником своего греха: «Да ведь он сам же не захотел». На какое-то мгновение вспыхивает в ней краткой искрой: «Да что я говорю-то, что я себя обманываю?» Но рубеж уже перейдён; грех уже совершился в душе; его виновники определены, оправдания найдены – осталось только видимым образом реализовать то, что уже реализовано не духовном уровне.
Если бы Катерина призналась сама себе и Богу, что постоянно обманывает и лукавит, наверное, не случилось бы всё то, что случилось впоследствии.
Да, Катерина страдает в семье Кабановых. Но её почему-то не жалко. Ведь она сама избрала такую судьбу, не под давлением давала Господу нести семейный крест до конца. И если бы вера Катерины была искренней и живой, она смогла бы справиться. Как здесь не вспомнить Татьяну Ларину? Она ведь тоже не любила своего супруга. Ещё до замужества она влюбилась в Онегина, постоянно сохраняя в сердце это чувство. Более того, объект её любви оказался рядом, когда она была уже замужней дамой, и домогался её благосклонности. Татьяна могла бы отдаться своей страсти. Но она устояла. Помните? «Но я другому отдана. Я буду век ему верна». Что дало силы Татьяне Лариной произнести эту клятву верности не любимому мужу перед лицом своей земной любви? Вера! Живая, искренняя вера. И безграничное упование на помощь Божию, а значит, любовь к Богу. То, чего не было у Катерины – обрядоверие съело её веру без остатка. И это хорошо видно в акте её раскаяния.
После измены мужу Катерина мучается от совершённого греха. Душа осознаёт, что это грех, и требует покаяния. И она кается. Перед мужем, перед свекровью, даже всенародно:
Катерина: (подходит к стене и опускается на колени, потом быстро вскакивает) Ах! Ад! Ад! Геенна огненная!
Кабанов, Кабанова и Варвара окружают её
Всё сердце изорвалось! Не могу я больше терпеть! Матушка! Тихон! Грешна я перед Богом и перед вами! Не я ли клялась тебе, что не взгляну ни на кого без тебя. Помнишь, помнишь? А знаешь ли, что я, безумная, без тебя делала? В первую же ночь я ушла из дому… И все десять дней я гуляла… (К.ц.)
Да, раскаяние совершилось. Для человека с живой совестью это естественное движение души. А у Катерины, в отличие от Кабановой, совесть на тот момент ещё не атрофировалась. Но то, что произошло на берегу Волги, где совершается четвёртое действие пьесы, было лишь первым шагом к покаянию. Для истинного христианина следующий шаг – покаяние перед Богом и с упованием на его милосердие, смиренное принятие любого наказания от людей за совершённый грех. Но то ли происходит с Катериной? О церковном покаянии даже намёка нигде нет. А, даже, если и было оно, то прошло на душевном, а не на духовном уровне.
Покаявшись в своём преступлении перед мужем, Катерина никак не может смириться с тем, что окружающие её осуждают и с презрением смотрят на неё. После всенародного признания своей вины, не почувствовавшая облегчения, но вместо этого впавшая в гордыню, порождённую обидой на всех, она восклицает: «Зачем они так смотрят на меня? Отчего это нынче не убивает? Зачем так сделали? Прежде, говорят, убивали. Взяли бы да и бросили меня в Волгу; я бы рада была. «Казнить-то тебя, говорят, так с тебя грех снимется, а ты живи и мучайся своим грехом». Да уж измучилась я! Долго ль мне ещё мучиться? Для чего мне теперь жить? Ну, для чего? Ничего мне не надо, ничего мне не мило, и свет Божий не мил! А смерть не приходит… Что ни увижу, что ни услышу, только тут (показывает на сердце) больно. Ещё кабы с ним жить, может быть, радость какую я и видела… Что ж: уже всё равно, уже душу свою я ведь погубила». (К.ц.)
Это что угодно, только не христианское покаяние. Чего ожидала Катерина, признавшись в своём проступке? Что её тут же простят да ещё и восхитятся её самоуничижением? Или, может, она мечтала о красивой мученической смерти, о такой, о какой говорят: «На миру и смерть красна»? Нет. Она должна была понимать, что последует за её признанием, и получила это. Почему же такое внутреннее противление и не принятие естественных последствий? Для чего тогда вообще нужно было признаваться? Для того, чтобы осознание собственной греховности переплавилось в осуждение всего мира за то, что он подверг её гонению? Так и хочется шепнуть на ушко Катерине: «Если уж ты раскаялась перед людьми, раскайся и перед Богом, испроси у Него сил и неси заслуженную епитимью с христианским смирением до конца».
Экзальтированное умиление, доходящее до кликушества, которое испытывала Катерина в девичестве, находясь в благоприятных для себя условиях жизни, мгновенно сменяется ропотом на Бога, как только на её долю выпадают настоящие испытания. Такое случается только с теми людьми, в чьих сердцах или вера чрезвычайно слаба, или её нет вообще. Сердце Катерины было пусто, не было в нём Бога, а значит, и понятие о милосердии Божьем не доступно было её. Иначе, не возненавидела бы она жизнь, сей высший дар человеку от Господа, столкнувшись с первыми, по-настоящему серьёзными, жизненными испытаниями. Но она возненавидела до такой степени, что, не задумываясь, с презрением и отвращением бросила Божественный дар в Лицо своему Создателю.
Впавшая в гордыню, неспособная достойно принять заслуженное наказание, дойдя до последней грани отчаяния, она даже не вспоминает о Боге. Она не видит Его в своей душе, она не слышит Его в своём сердце. А это означает, что она на самом деле не верит в Него. В том душевном состоянии, в котором истинный христианин ищет утешения у Того Единственного, Кому его судьба никогда не бывает безразличной, она рассуждает как закоренелая атеистка. Из безвыходного, по её представлению, положения, она находит такой выход, о котором даже и помыслить не посмеет верующий христианин:
Катерина: (одна) Куда теперь? Домой идти? Нет, мне что домой, что в могилу – всё равно. Да, что домой, что в могилу!.. что в могилу! В могиле лучше… Умереть бы теперь… Всё равно, что смерть придёт, что сама… а жить нельзя! (К.ц.)
Страшное заключение! А ведь Катерина крещена, и хотя бы формально считается христианкой. Но только тот христианин, который усомнился в безграничном милосердии Божьем, в Его любви, может прийти к такому выводу. А это есть хула на Духа Святого по учению Отцов Церкви. Это самый страшный грех, который не прощается ни в нынешнем, ни в будущем веке. То есть, человек, не прошедший свой жизненный путь до конца и самовольно его прервавший, лишает себя даже малейшей надежды на спасение. Самоубийца в глазах Божьих даже хуже убийцы-маньяка, на совести которого десятки человеческих жизней, ибо последний может покаяться и получить прощение, самоубийца – никогда.
И ещё. До тех пор, пока в душе человека, даже в самые отчаянные и безнадёжные моменты жизни, сохраняется вера в милосердие Божие, ангел-хранитель не отойдёт от него, и не даст совершить самоубийство, удержит от рокового шага. И только когда полностью и окончательно христианин теряет веру в Божественную любовь, способную поглотить любой, вплоть до самого страшного, грех, только тогда ангел-хранитель отходит от своего подопечного. И тут же на него набрасывается свора бесов, которые и ввергают в безвозвратную пучину самоубийства, как некогда свергли с обрыва в море двухтысячное стадо свиней.
Катерину можно пожалеть, но оправдать её невозможно, ибо она сама себя лишила оправдания перед Богом, за Бога решив, когда ей уйти из жизни. А ведь когда-то Иисус Христос открыл Своим ученикам тайну о человеческой кончине, когда сообщил им, что и волос с головы человека не упадёт без воли Отца Небесного, а не то, что тело превратится в труп.
Есть в пьесе ещё один немаловажный штрих, не замеченный критиками прошлого, свидетельствующий не только о безверии Катерины, но и о её незнании основополагающих церковных правил. Когда она признаётся Тихону и Кабанихе в супружеской измене, она открывает им имя своего возлюбленного, делая его невольным соучастником своей исповеди, и тем самым понуждая в последствие вместе с ней разделить наказание за грех.
Но церковные правила чётко указывают, что на исповеди христианин должен говорить только о себе, и только от первого лица. То есть, возвещать священнику: «Я согрешил (согрешила) в том-то и в том-то», но, ни в коем случае, не произносить: «Он (или она) грешил вместе со мной». Этот «он», или эта «она» сами будут за себя каяться, если захотят. И Господь будет с другого спрашивать за его грех, а с тебя – за твой, даже, если и совершили вы его вместе. И перед людьми так же нужно каяться, если уж решился на такой шаг и готов понести наказание. Имя соучастника называть нельзя, потому что он, может быть, не готов к последствиям твоего покаяния.
Катерина же, не задумываясь, как сказали бы в наше время, «сливает» своего любовника Бориса, и тем самым многократно усугубляет его положение, и без того невыносимое. И что в результате? А вот что:
Кулигин: Эх, сударь! Дела! Дела! Ну, а Борис-то Григорьич, сударь, что?
Кабанов: А его подлеца, в Тяхту, к китайцам. Дядя к знакомому купцу какому-то посылает туда на контору. На три года его туды.
Кулигин: Ну, что же он, сударь?
Кабанов: Мечется тоже, плачет. Накинулись мы давеча на него с дядей, уж ругали, ругали, – молчит. Точно дикий какой сделался. (К.ц.)
Вот так. В этом весь результат катерининого покаяния. Она кончает самоубийством; Бориса после нравственной пытки отправляют в длительную ссылку на край света. Уж лучше бы она скрыла свой грех, коли нет истинной веры в душе, дающей силы достойно понести наказание и не впасть в осуждение тех, от кого это наказание исходит. Уж лучше бы она сбежала вместе с Борисом, и покаялась бы тогда, когда почувствовала бы силы претерпеть и осуждение, и поношение.
Гордыня толкнула Кабаниху на подстрекательство к убийству. Такая же гордыня толкнула Катерину на самоубийство. Не измени Катерина мужу, живи она, как и прежде, в тех же условиях, скорее всего, она пообломалась бы, пообтёрлась, и из неё со временем получилась бы вторая Кабаниха. Ведь из одной среды они вышли, в одной системе религиозных представлений (т. е. в обрядоверии) они воспитывались, да и фамилию они одну носили. Катерина-то ведь про мужу тоже – Кабанова.
Итак, Кабанова и Катерина в духовном плане являются зеркальным отражением друг друга, где правое становится левым и наоборот, а в сущности – это одна личность, по воле Островского разделённая да две одинаковые составляющие, но по разному проявившие себя в быту.
(продолжение следует)