(Продолжение)
Но, может быть, перед самим собой, поверяя свои мысли Журналу, Печорин был более правдив и хоть сам с собой не вёл игру. Давайте посмотрим.
В Журнале Печорина есть несколько мест, где он исповедуется самому себе, анализируя свои мысли и поступки. При первом прочтении такой анализ вызывает даже чувство уважения у читателя: вот, мол, сколь безжалостен к самому этот человек, на такое способны только сильные личности. Но при внимательном прочтении его записей возникает некое сомнение, которое постепенно перерастает в уверенность: нет, игра продолжается, игра на этот раз с самим собой, игра, приносящая удовольствие и наслаждение.
Что сразу бросается в глаза в журнальной исповеди Печорина, так это рефреном проходящий вопрос: зачем он совершает подлости? какой в этом смысл? Печорин прекрасно знает ответ на этот вопрос, и давно ответил на него себе, но всё равно задаёт его. Кому? Пустоте, что внутри его? Может быть. Но, явно, не Богу.
Вот Печорин начинает соблазнять княжну Мери, именно, соблазнять, а не «волочиться» за ней, как просила Вера, чтобы замаскировать их отношения). И тут же записывает в Журнале:
«Я часто спрашиваю себя, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которуюобольстить я не хочу и накоторой никогда не женюсь?».
На этой же странице он отвечает самому себе:
«А ведь есть необъяснимое наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту, и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет!» (
Что здесь можно добавить? Всё ясно без комментариев.
Но Печорин не только влюбляет в себя княжну Мери, чтобы только потешить своё самолюбие, одновременно он ломает надежды Грушницкого. Ведь не вмешайся он в их отношения, у молодых людей всё, может быть, и сложилось. Но нет, Печорину нельзя допустить, чтобы кто-то рядом был счастлив. Бес этого не может терпеть. Человеческое счастье не его пища. И Печорин активно принимается за разрушение чужого счастья, ведомый теми чёрными силами, которые получили над его душой власть.
И опять он задаёт себе тот же риторический вопрос: «Неужели, – записывает он в Журнале, – моё единственное предназначение на земле – разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?».
Печорин лукавит. Он прекрасно понимает, что не судьба его бросила между Грушницким и Мери, а он сам осознанно встал у них на пути. Он изначально решил не дать этому союзу сложиться, хоть осознавал, что у Грушницкого и без того мало шансов жениться на княжне Мери: социальный статус не тот. Но Печорин даже лучик надежды не желает оставлять Грушницкому. Почему? А вот почему.
Всё началось с того, что княжна Мери однажды с нежностью посмотрела на Грушницкого, а не на него. В тот же день он записал в своём Журнале: «Признаюсь ещё, что чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство – было зависть».
Вот оно! Зависть! Тот первый грех, который заставил самого светоносного ангела Денницу восстать против своего Творца и превратиться в сатану. Уже тогда Печорин готов был убить Грушницкого. И убил! В сердце своём. Уже тогда свершилось то, что видимым образом воплотилось на скалистом утёсе. Уже тогда Печорин ответил самому себе на позднее поставленный вопрос. Так, что судьба здесь ни при чём. Это – собственный выбор, прикрытый лукавой игрой перед самим собой.
То же самое происходит и накануне дуэли с Грушницким. Печорин, сделавший всё, для того, чтобы эта дуэль состоялась, опять кокетничает перед сами собой: «… зачем я жил? для какой цели я родился?.. сколько раз играл я роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на головы обречённых жертв, часто без злобы, всегда без сожаления».
Печорин и в этот раз понимает, что виновник произошедшего он сам. Но и тут пытается переложить вину, если и не на человека, то хотя бы на судьбы (об это разговор пойдёт ниже). Он кокетливо и лукаво представляет себя топором в её руках. Но топор – предмет бездушный: им обязательно должны управлять чьи-то руки, и только от них зависит, будет он рубить дрова или головы. Но на топоре вины нет – он не может выбирать. А вот у человека есть право выбора, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Печорин всегда выбирает роль топора, падающего, именно, на головы. И всегда пытается снять с себя вину за сделанный выбор. И оправдать себя перед самим собой, успокоиться, чтобы снова и снова играть роль топора, рубящего головы.
Не то же самое было с Печориным в Тамани, когда он задаёт себе вопрос: «И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов?» – после того, как из пустого любопытства сам ворвался в этот круг?
Нет, исповедь Печорина, какой бы искренней она не казалась на первый взгляд, на самом деле всего лишь изощрённая игра, вернее, ритуал, необходимый в его собственной религии, где всё должно вращаться вокруг единственного божества – его самого.
Печорин, конечно, обладал мощной харизмой и способностью воздействовать на людей, подчиняя их своей воле. Но в этой его силе заключалась и его слабость. Презирая тех, кто легко подчинялся ему, он ненавидел тех, кто духовно оказывался сильнее его. Находясь в пограничном состоянии между этими и теми, он обречён был оставаться в одиночестве. В своём Журнале Печорин записывает: «Одно мне всегда было странно: я никогда не делался рабом женщины, напротив; я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? – от того ли, что я никогда ничем очень не дорожу или что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? Или это – магнетическое влияние сильного организма? Или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?
Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером: их ли это дело!..
Правда, теперь вспомнил: один раз, один только раз я любил женщину с твёрдой волей, которую никак не мог победить… Мы расстались врагами…».
Презирать слабых и ненавидеть сильных (причём, в категорию сильных попадают равные) – это страшное сатанинское свойство. Такими свойствами в полной мере обладают только бесы, служители сатаны, потому что лишены способности любить кого-либо даже из своего окружения. Между ними идёт постоянная борьба за первенство; их образ существования строится на принципе, как сказали бы мы на земле, идти к цели по головам своих сотоварищей. Даже своего господина, сатану, они не любят, а испытывают по отношению к нему лишь благоговейный страх и зависть. Так учат те отцы Церкви, духовному взору которых открывался мир падших ангелов.
Бесы не могут быть счастливы в своём вечном стремлении первенствовать над себе подобными, ведь каких бы успехов они не достигли в своём губительном ремесле, на какую бы иерархическую ступень не поднялись в своём «табеле о рангах», ни одному их них не стать подобным сатане, хотя каждый бес живёт такой мечтой. И сатана, подчинив себе треть ангелов и миллиарды человеческих душ, никогда не сможет испытать чувства удовлетворения и быть счастливым, ибо никогда ему не стать равным Богу, т.е. не достичь той цели, ради которой он пошёл на предательство своего Творца и за что был свергнут с небес на самое дно преисподней.
Теперь представляете, в каком ужасном состоянии пребывает душа Печорина? Она – бесоподобна. Она обречена на непрерываемые страдания не только после смерти, но уже и здесь, не земле. Печорин не может быть счастливым по определению, т.к. не может получить полноценной радости ни от чего. Потому, что истинная радость заключается в жертвенном служении Богу и людям, в служении, которое предполагает любовь и сочувствие. Недаром бытует поговорка, которая гласит, что надолго запоминается не тот, кто тебе помог, а тот, кому помог ты.
Чтобы Печорин мог испытать истинное счастье, ему необходимо покаяться, т.е. полностью изменить свою внутреннюю и внешнюю жизнь совершенно на противоположную. Ему нужно научиться принимать на себя ответственность за другого человека. Но вот к этой-то ответственности он как раз и не готов, он избегает её, как огня, ведь любая ответственность требует ограничения себя в каких-то своих личных потребностях. А это в свою очередь предполагает смирение, пусть даже в зачаточной форме. Но гордыня Печорина столь велика, что поработила каждую клеточку его естества. Он сам свидетельствует о себе:
«… надо мной слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я не любил женщину, если она даст мне только почувствовать, что я должен на ней жениться, – прости любовь! Моё сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам».
Печорин утверждает, что он готов на все жертвы, но никогда не поступится своей свободой. Он лукавит! Жертва – это служение кому-либо или чему-либо вплоть до смерти. Но в силу того, что Печорин служит и поклоняется только себе самому, то и жертву он готов принести только во имя самого себя. Но с самим собой легко договориться, превратив жертву в лёгкую подачку, ни к чему не обязывающую и ничем не обременяющую. Жертва – это когда отдаёшь самое дорогое. Только тогда это самое дорогое обретает смысл и значение. Иначе оно превращается в пустоту, а пустота не нужна никому, даже самому её обладателю. Печорин это где-то чувствует и задаёт себе вопрос: «Отчего я так дорожу ею (свободой)? Что мне в ней?.. куда я себя готовлю, чего жду от будущего?.. Право, ровно ничего».
Но свобода для Печорина имеет самоценность в том плане, что свобода от всех обязательств перед Богом и людьми – это главное условие его собственной религии. Без такой свободы она бы потеряла всякий смысл, и Печорину пришлось бы меняться. А без покаяния это невозможно. Но и покаяние невозможно без Бога. Да дело в том, что нет Бога в душе Печорина. Он готов на любые жертвы ради личной свободы. Но на жертвенный алтарь он будет бросать (и бросает), прежде всего, чужие жизни и судьбы. Он готов и собственную жизнь в то же горнило поклонения своему «Я», но лишь в последнюю очередь, чтобы напоследок полюбоваться на самую главную жертву самому себе.
Не способный на счастье и радость, Печорин не ценит ни своей, ни чужой жизни. Полная духовная безысходность приводит его к состоянию самоубийцы. Собственно, он уже и есть самоубийца, который ещё живёт из-за какого-то вялого любопытства, но постоянно ищет смерти не от собственной руки, а от какого-либо случая. Но самоубийство от этого не перестает быть самоубийством.
Да, страшны такие люди, как Печорин. Заповедь «возлюби ближнего, как самого себя» на них не распространяется. О каких ближних может идти речь, если себя-то они любить не умеют по-человечески, не говоря уже: по-божески, а любят лишь той сатанинской любовью гордости, которая есть духовный мазохизм и неизменно бросает человеческую душу в объятия вечной смерти. Слово Христа для таких людей – пустой звук, ибо, ослепшие и оглохшие от гордыни, не видят и не слышат они Спасителя, стоящего перед ними.
Но это человек может оставить Господа. Господь же даже самых отъявленных грешников не оставляет никогда. То же и с Печориным. Трижды Христос напоминает ему о Себе, о том, что Он здесь, на земле, совсем рядом – нужно только сделать хотя бы шаг навстречу к Нему, и всё образуется, всё встанет на свои места.
Что же это за три напоминания Бога о Себе главному герою романа? Наверное, никто из прежних критиков не обратил на них внимания, т.к. они разбросаны по всему произведению и закамуфлированы внешними событиями. Не думаю, что Лермонтов случайно ввёл эти эпизоды в роман: у гениев ничего не бывает случайного. И все эти три обращения Господа к Печорину исходят от женщин, что тоже само по себе исключает их случайность.
Итак, эпизод первый, в котором Христос напоминает главному герою романа, что на земле существует Его Церковь, которую Он оставил людям для спасения, когда уходил к Отцу Своему – та христианская Церковь, о которой Печорин забыл окончательно (как, впрочем, и большинство аристократов той эпохи). Помните, короткий и на первый взгляд вроде бы незначительный штрих из главы «Тамань»? На берегу моря Печорин становится свидетелем разговора между слепым мальчиком и девушкой, подругой контрабандиста:
— Что, слепой? – сказал женский голос, – буря крепчает; Янко не будет.
— Янко не боится бури, — отвечал тот…
………………………………………….
— А если он утонет?
— Ну что ж? в воскресенье ты пойдёшь в церковь без новой ленты.
У гениев не бывает проходных фраз. И мне кажется, что Лермонтов специально вводит в канву повествования упоминание о церкви, тем более, что действие происходит на берегу моря во время шторма. А ведь бушующее море издревле в христианской литературе использовалось как образ мира, где всё зыбко и ненадёжно. А скалистый берег всегда был прообразом Церкви Христовой – незыблемого оплота спасения. В этом эпизоде сопоставляется неверующий аристократ Печорин и чистая душой девушка-простолюдинка, пусть и подруги контрабандиста. Причём, первый совершает бесчестный поступок (тайно следит за незнакомыми ему людьми и подслушивает их разговор), а вторая, невзирая на бурю и туман, идет на скользкий и опасный скалистый берег встречать своего возлюбленного. Первый как евангельский «тать в ночи», вторая подобна евангельский благоразумным девам, что со светильниками вышли навстречу грядущему жениху.
Да, Печорин не предаёт значения услышанной им фразе, но Господь устами слепого мальчика напоминает ему о существовании Своей Церкви. И это опять намёк на евангельские события, когда слепые шли за Христом, а зрячие фарисеи отвергали Его.
Второй случай, когда Бог взывает к умирающей душе Печорина – это письмо княгини Веры, которое он получил сразу же после дуэли с Грушницким. Какая жертвенность, какая глубина преданности, какое всепрощение запечатлено в этом послании любящей женщины. Она пишет:
«Я не стану обвинять тебя – ты поступил со мною, как поступил бы всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна. Я это поняла сначала… Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймёшь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей… и убедилась, что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла.
Мы расстаёмся навеки; однако ты можешь быть уверен, что никогда не буду любить другого: моя душа истощила на тебя все свои сокровища, свои слёзы и надежды».
Какая самоотверженная и жертвенная любовь! Какие слова! Это любовь Христа, отдающего себя на распятие за грешное человечество. Это слова Бога к падшему человеку. Они и звучат по библейски. Здесь комментарии излишни.
И кто посмеет упрекнуть Веру в том, что любит она не мужа, а другого мужчину! Да и замужество её – это тоже жертва, на которую она пошла ради ребёнка, оставшись молодой вдовой. И сейчас она идёт на жертву: сама находясь в тяжелейшем духовном состоянии, она отдаёт последние силы своей души любимому, чтобы поддержать его в трудную для него минуту.
Любовью Веры Господь мощно напомнил Печорину о Своём Существовании. Такая любовь даруется только от Бога. Она способна всколыхнуть даже спящую смертельным сном душу. Что и происходит с душой Печорина, пусть хоть и на краткий миг. Но этот миг мог бы стать началом его духовного воскресения. Не стал! Цинизм опять превозобладал. «Я давно уже живу не сердцем, а головою», – незадолго до этого признаётся Печорин. И в этот раз голова победила сердце.
Но первый и единственный раз на протяжении всего романа Печорин предстаёт перед читателем живым, страдающим человеком, которого хочется пожалеть и утешить: «Я упал на мокрую траву и как ребёнок заплакал, – запишет он в своем журнале впоследствии, – и долго я лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удерживать слёз и рыданий; я думал, грудь моя разорвётся; вся моя твёрдость, всё моё хладнокровие – исчезли как дым. Душа обессилила, рассудок умолк, и если бы в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся».
Не отвернулся бы, а посочувствовал. А если бы и отвернулся, то чтобы не смущать. Отвыкший прощать людям их человеческие слабости, Печорин стыдиться их и в себе. Но всё-таки отмечает благодатное воздействие слёз на иссохшую душу. Он пишет: «Всё к лучшему! Это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во мне счастливую диверсию. Плакать здорово…».
Пусть на краткое время, но душа Печорина проснулась. Неслышимый глас Божий возвестил ему: «Ты человек. Ты слаб. Ты немощен. Только во Мне ты можешь обрести успокоение. А имя Моё – Любовь». И неслучайно Лермонтов женщину, из-за которой впервые заплакал Печорин, назвал Верой. Тем самым он показал, что только вера в Бога и вера Богу могут спасти погибающего грешника, сделать его жизнь наполненной и осмысленной.
Третий случай, когда Господь напоминает Печорину о Себе, – это эпизод умирания Бэлы. Незадолго до смерти от раны, нанесённой Казбичем, девушка-мусульманка, по словам Максим Максимыча: «Начала печалиться о том, что она не христианка, и что на том свете душа её никогда не встретится с душою Григория Александровича, и что иная женщина будет в раю его подругой».
Таким образом, три женщины напомнили Печорину, что есть Бог, есть Церковь, есть вера христианская и есть живая человеческая душа, которая не может и не должна жить без любви истинной, т.е. жертвенной. Девушка-простолюдинка, сообщница и любовница контрабандиста, преступника по сути; замужняя женщина, фактически блудница по общественным меркам; девочка-черкешенка, исповедующая чужую веру, но ради Печорина позабывшая даже родного отца. Эти женщины не святые, но чувства их святы, и ни у кого не возникнет сомнения, что эти чувства в их сердца вложены Богом. И так же не случайно, что одна из них уроженка Малороссии, вторая – русская, третья – черкешенка, горянка, дочь Кавказа. В их лице как будто вся Россия, вся бескрайняя империя воззвала к Печорину: «Очнись! Приди в себя! Вернись в лоно моё. Стань служителем моим». Это сильный литературный ход, но закамуфлированный Лермонтовым так, что не каждый может заметить его. И это правильно. Голос Бога всегда тихий, прикровенный. Его нужно уметь услышать. А для этого необходимо остановиться в суетном беге по кругу, отрешиться хотя бы на миг от своего «я» и внимательно вслушаться – в Россию, в её природу, в окружающих людей, во Вселенную, в самого себя. Печорин не захотел, да и не сумел этого сделать, и погиб.
Печорин и Грушницкий
Теперь мы подходим к самому главному, кульминационному, событию в романе, где в полную меру проявила себя низменная, подлая натура Печорина. Это – его взаимоотношения с Грушницким. Но прежде, чем мы приступим к анализу этой части, необходимо поближе познакомиться с самим Грушницким.
Всё, что мы знаем об этом молодом человеке, мы узнаём со слов и из оценок самого Печорина. А оценки эти весьма предвзяты, зачастую насмешливы и почти всегда несправедливы. Давайте же посмотрим на Грушницкого, как на обычного представителя своей эпохи, глазами обычных людей, посмотрим бесстрастно и непредвзято, и дадим ему характеристику, опираясь лишь на факты, каких найдётся достаточно в Журнале Печорина.
Итак, кто же такой Грушницкий? Он – юнкер (прапорщик по-нашему). Уже не солдат, ещё не офицер, но вот-вот ожидающий офицерского чина. По возрасту – мальчишка совсем. Но чтобы не быть голословными, обратимся к запискам самого Печорина: «Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в действующем отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю прежде меня.
Грушницкий – юнкер. Он только год в службе, носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель. У него Георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год».
Из этой короткой заметки мы многое узнаём о Грушницком. Ну, во-первых, что, несмотря на свой довольно ещё юный возраст, он уже опытный воин, успевший понюхать пороху. С 19 лет Грушницкий служит в действующем отряде, т.е. принимает непосредственное участие в боевых действиях. Он совершил героический поступок, за что был награждён высшей воинской наградой – Георгиевским крестом. А эта награда (как уничижительно назвал её Печорин «солдатский крестик») вручалась только за личную храбрость, проявленную на поле боя, и ценилась не только у рядовых, но и у офицеров превыше иных орденов. К Георгиевскому солдатскому кресту представляли, как правило, низший армейский состав, т.к. заслужить его можно было только на передовой, при непосредственном соприкосновении с неприятелем. Но, если кто из офицеров удостаивался такой награды, то носил её с гордостью. Впоследствии, в годы Великой Отечественной войны, аналогом Георгиевского креста слала медаль «За отвагу». Такие награды так просто не раздавались, их нужно было заслужить собственной кровью, рискуя жизнью. И Грушницкий такую награду имел. Думаю, и Печорин был бы не против её заиметь.
Может быть, это зависть уже тогда говорила в Печорине, когда он записывал в свой Журнал следующие слова: «Грушницкий слывёт отличным храбрецом; я его видел в деле: он машет шашкой, кричит и бросается вперёд, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!..»
А что, храбрость имеет какие-то национальные признаки? Она или есть в человеке или её нет. Храбрость – это не отсутствие страха, что уже само по себе есть признак душевной болезни, а умение преодолевать страх. В атаку можно рвануть и с зажмуренными глазами – никто за это не осудит, всегда страшно идти под пули. А вот в рукопашном бою с закрытыми глазами шашкой не помашешь: вмиг голову снесут.
Как было сказано выше, мы не будем обращать внимание на оценки Печорина, но станем опираться на факты. А факты говорят в пользу Грушницкого. Молодой парень, уже бывалый воин, Георгиевский кавалер, получивший пулевое ранение в бою. Одним словом – герой. Разве не так? Да, он несколько эксцентричен, немного любуется собой, хочет казаться романтичным и необычным в глазах женщин. Но разве это не свойственно почти всем молодым людям в таком возрасте? Во всяком случае, Печорин, более старший годами, ещё далее продвинулся в самолюбовании и в желании нравиться слабому полу. Ему ли кого-то в этом осуждать!
Да, Грушницкий, может быть, не слишком умён. Но это не порок. Не всех же Бог сделал умными и проницательными. Да, собственно, ум и не является духовным достоинством – это просто природное качество, такое же, как цвет волос или разрез глаз. Печорин же по этому поводу с пренебрежением отзывается о Грушницком: «Он довольно остёр: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы; он никого не убьёт одним словом».
Так что же тут плохого? Оказывается, Грушницкий приятный собеседник, который может поддержать непринуждённый разговор, украсив его забавной эпиграммой и при этом никого не задев и не обидев. В отличие от Печорина он никогда и не ставит перед собой такой цели: убить кого-то одним словом. Он просто общается с людьми.
Печорину почему-то кажется, что Грушницкий его не любит. Ну, это понятно. Сам не способный никого любить, он и в других видит то же самое. А Грушницкий очень искренен с Печориным. Не думаю, что при первой встрече на водах, когда они обнялись, это Печорин открыл объятия своему сослуживцу. Он сам свидетельствует об этом, когда говорит: «Мы встретились старыми приятелями». Но ведь он-то Грушницкого за приятеля не держит, стало быть, это Грушницкий считает Печорина своим приятелем. Молодой парень явно весьма благожелательно относится к своему более старшему товарищу по службе. Он доверяет ему. Он честен и открыт перед ним. Он не лукавит, потому что не умеет этого делать. Поэтому все чувства, какие испытывает Грушницкий к княжне Мери, пред Печориным, как на ладони.
Да, Грушницкий ещё по-детски искренен и во многом наивен. Его доверчивость к людям порой даже переваливает через край. Печорин сам подтверждает это, говоря: «Явно, что он влюблён, потому что стал доверчивее прежнего». Только человек с выжженной душой, такой, как Печорин, мог воспользоваться детской доверчивостью Грушницкого во вред ему.
Честно признаюсь: у меня сердце радуется, когда я встречаю молодого солдата, прошедшего через боль, кровь и смерть, и сохранившего в себе чистоту юности и непосредственность ребёнка. Именно таким мне представляется Грушницкий.
Он полюбил княжну Мери со всей пылкостью, на какую способна первая любовь. В его глазах она стала идеалом женственной беспорочности. Да, ослеплённый своим бурным чувством, он уверил сам себя, что и она к нему не равнодушна. Но, даже, если бы княжна Мери в результате и отказала бы Грушницкому, и все иллюзии по поводу неё у него развеялись бы, она всё равно осталась бы для него эталоном женской чистоты и целомудрия, если бы… Если бы Печорин грубо и беспардонно не вмешался в их отношения. Пусть княжна Мери и не стала бы женой Грушницкого, но зачем было убивать в юноше его первую любовь? Он пронёс бы её по всей своей жизни, как самое драгоценное воспоминание о молодости. И, может быть, это чувство оживотворяло бы его сердце во всех тех обстоятельствах, когда трудно сохранить в себе человечность.
Но нет! Печорин сначала убивает в Грушницком его первую любовь, а потом убивает и его самого. Ведь Грушницкий так и умирает с мыслью, что Печорин в ту роковую ночь был в покоях княжны Мери. Ему и в голову не могло прийти, что тот встречался с Верой, а Мери здесь ни при чём. А ведь всё можно было устроить иначе. Стоило Печорину сделать вид, что он не слышит слов Грушницкого (ведь молодой человек его не видел), молча уйти из ресторана, а потом наедине честно рассказать ему, как всё было на самом деле, и дуэль не состоялась бы. Не думаю, что Грушницкий раскрыл бы сердечную тайну Печорина. Напротив, он был бы только рад, что тот ухаживает за княгиней Верой, а не за княжной Мери. Во всяком случае, повода для дуэли у них не было бы. А Грушницкий как-нибудь объяснил бы своим новоявленным друзьям свою ошибку по отношению к Печорину.
Но случилось то, что случилось. Отбив у Грушницкого любимую девушку и при этом выставив его посмешищем в её глазах, Печорин сам толкает его в общество армейских офицеров, которым так же насолил своим надменным отношением к ним, что те не чаяли, как отомстить ему. Не удивительно, что 20-летний юноша, только что получивший долгожданные офицерские погоны, оказывается в кругу единомышленников, да ещё намного старших его по возрасту. Ослеплённый поражением на любовном фронте, он легко попадает под их влияние.
Печорин случайно подслушивает, как драгунский капитан подстрекает Грушницкого жестоко разыграть и сделать его самого (Печорина) посмешищем всего общества. Но и здесь Грушницкий проявляет определённую долю благородства. Он не сразу соглашается на предложение капитана, а именно, вызвать Печорина на дуэль и подсунуть ему пистолет, не заряженный пулей. В нём борются желание отомстить обидчику и его честная натура. Он задумывается. Но возглас окружающих офицеров: «Славно придумано! Согласны! Почему же нет?», – понуждают его принять бесчестное предложение: «… после некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану и сказал очень важно: «Хорошо, я согласен». Ну, что ж? мальчишка. Причём, обиженный мальчишка. Его можно понять, если уж не оправдать.
Под действием винных паров и влияния старших товарищей он идёт против своей совести. Но во время дуэли совесть в нём просыпается снова. Он понимает, что поступил подло, согласившись стрелять в безоружного человека. Как бы он ни ненавидел Печорина, но он не может хладнокровно убить его. Уже целясь своему врагу в лоб, имея полную возможность отомстить ему, «вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту.
— Не могу, – сказал он глухим голосом».
И умер Грушницкий достойно, смертью искупив свою слабость, когда согласился с драгунским капитаном стрелять в безоружного, и свой невольный выстрел в сторону Печорина, который чуть не погубил его. Как только вскрылся обман с незаряженным пистолетом, Грушницкий не юлил, не выкручивался, не пытался избежать риска. Он «стоял, опустив голову на грудь, смущённый и мрачный.
— Оставь их! – сказал он наконец капитану… – Ведь ты сам знаешь, что они правы.
Напрасно капитан делал ему разные знаки, – Грушницкий не хотел и смотреть».
Кто может упрекнуть молодого парня в трусости и бесчестии в этот момент? Он встал под выстрел Печорина, заведомо зная, что тот его не пощадит. В последнюю минуту жизни он смело бросил в лицо своему врагу, который лишь из банальной скуки и зависти погубил его, убийственную фразу:
«Стреляйте! – отвечал он, – я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьёте, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоём нет места».
Мне определённо жаль Грушницкого. Честный, искренний, открытый, по-детски наивный и романтически настроенный молодой человек. Русский воин, получивший боевое ранение, храбрец, Георгиевский кавалер в 20 лет. Из него получился бы хороший офицер, хороший муж и отец, если бы у него на пути не встал духовный монстр, существо без души и сердца – Печорин.
Мы выяснили, что Грушницкий – персонаж положительный, и Лермонтов именно таковым его и изобразил. Теперь давайте проанализируем отношение Печорина к нему. Что побудило холодного, развращённого, искушённого в делах любви аристократа так безжалостно насмеяться над бедным юношей и цинично растоптать его чувство к княжне Мери? Это – самая обычная, но доведённая до абсурда в обезбоженной душе зависть. Она проявилась в Печорине уже при первой встрече с Грушницким. (Помните: «У него Георгиевский солдатский крестик»?). Будь у самого Печорина такая награда, он не отозвался бы столь уничижительно о ней.
Но зависть в полный рост поднимается в нём, когда он замечает, как хорошенькая княжна Мери оказывает знаки внимания Грушницкому, а не ему. Когда девушка помогает раненному юнкеру поднять уроненный им стакан для минеральной воды, какая буря негодования поднимается в груди Печорина. И с этого момента влюблённый юноша приговорён.
Ничего не подозревая, не ощущая предстоящего подвоха, Грушницкий спешит поделиться своими чувствами и впечатлениями с оказавшимся рядом Печориным:
«- Ты видел? – сказал он, крепко пожимая мне руку, — это просто ангел!.. И ты не был нисколько тронут, глядя на неё в эту минуту, когда душа сияла на лице её?..
— Нет».
Чуть позже Печорин запишет в своём Журнале: «Я лгал; но мне хотелось его побесить. У меня врождённая страсть противуречить… Признаюсь ещё, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство – была зависть; я говорю смело «зависть», потому что привык себе во всём признаваться; и вряд ли найдётся молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нём осчастливившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли, говорю, найдётся такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать своё самолюбие), который бы не был этим поражён неприятно».
При гипертрофированном честолюбии, каким обладал Печорин, естественным образом в нём пробуждается столь же гипертрофированная зависть, когда, хоть на мгновение, в центре внимания оказывается не он, а кто-то другой. А такая зависть требует реванша. Она будет жечь человека до тех пор, пока тот не возвысится над своим, даже предполагаемым, соперником или не опустит его как можно ниже. А если зависти сопутствует ещё и скука, то объект зависти просто обречён на изощрённую месть.
Недаром Печорин так возликовал, когда узнал от доктора Вернера, что княжна Мери уверена, будто Грушницкий разжалованный в солдаты за дуэль офицер. Вот уж где обширное поле для коварной игры с молодым юнкером и обратившей на него внимание юной аристократкой. С каким-то душевным вожделением Печорин спрашивает Вернера:
«Надеюсь, вы её оставили в этом приятном заблуждении…
— Разумеется.
— Завязка есть! – закричал я в восхищении, – об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится о том, чтоб мне не было скучно».
И игра началась. Печорину не важно, что фишками в этой игре являются две живые души. Он берёт на себя функцию Бога и вмешивается в судьбы двух человек. Вмешивается только лишь потому, что ему скучно и завистно. Чем закончилась эта игра, мы знаем. Для Грушницкого она завершилась смертельным падением в пропасть на острые скалы и надгробной эпитафией, произнесённой Печориным после выстрела: «Finita la comedia» (комедия окончена); а для княжны Мери – жесточайшим разочарованием и тяжёлым душевным потрясением.
Печорин привык в своём внутреннем мире быть божеством. А божеству позволительно всё. Даже убийственная зависть, в которой стыдиться признаться даже самому себе любой нормальный человек. Но только не божество! Ему-то нечего стыдиться, ибо он сам себя прощает и оправдывает. Что ему до мнения окружающих?
Печорин со вкусом играет своими жертвами, как мёртвыми пешками на шахматной доске, и при этом с таким же вкусом анализирует процесс игры. Разбередив сердце княжны Мери, и заранее определив роль Грушницкого в своей дьявольской партии, он цинично размышляет, как бесстрастный исследователь над трупиками препарированных им лягушек:
«Если б она (княжна Мери) мне казалась непобедимой красавицей, то, может быть, я бы завлёкся трудностью предприятия… Но ничуть не бывало! Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости… Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому. Бедняжка! Он вовсе её не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтобы иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и слёз».
Вот он – катехизис человека-божества: иметь удовольствие убивать в ближнем всё прекрасное и светлое. Полная противоположность христианской заповеди: «Возлюби ближнего своего как самого себя». Взяв от жизни всё, что могло дать ему его высокое положение, и при этом не получив ничего, что принесло бы радость, Печорин мстит самой жизни, как существу, которое обмануло его. Жизнь, этот самый высший Божественный дар, представляется ему воплощением зла. Он не отдаёт себе отчёт в том, что сам, добровольно, иссушил свою душу светскими наслаждениями. Ему кажется, что зло находится вне его, но он не заметил, как сам стал воплощением зла. Исковеркав свою судьбу, он коверкает судьбы других людей, получая при этом краткое, но поистине для него полное удовлетворение. Он становится духовным садистом, оставаясь при этом духовным мазохистом. Так совершается месть Печорина жизни. Он пишет:
«Зло порождает зло; первое страдание даёт понятие о удовольствии мучить других; идея зла не может войти в голову человека без того, чтобы он не захотел приложить её к действительности».
Вот оно, главное следствие, вытекающее из главной причины – отторжения себя от Бога, от единственной Вселенской идеи добра и любви. Ничто не может заменить эту идею, ибо всё, что не от Бога, то от сатаны. А сатана не может дать человеку того, чем сам не обладает, но зато наделяет своего адепта тем, что свойственно ему по его падшей природе. Эти свойства известны: неуёмная жажда любви и поклонения, которые должны изливаться на него со стороны окружающих, при полной неспособности самому любить кого-либо и поклоняться кому-либо кроме самого себя. Вот эта потребность получать все, ничем не жертвуя взамен, желание быть любимым в ответ на ненависть и презрение в мёртвой душе возбуждает одно стремление – мстить, мстить всем, кого обидел, унизил, оскорбил, мстить лишь потому, что за причинённые страдания не получил от страдальцев благодарности.
Таков страшный механизм сатанинского бытия. Он не понятен людям верующим и, даже, просто нормальным людям. Для них естественно тянуться к добру и противиться злу, благодарить за благое и отторгать злое. Но для Печорина, в сознании которого уже нет естественного понятия добра и зла, а есть одна нравственная (вернее, антинравственная) категория: «хорошо то, что для меня хорошо, и плохо то, что для меня плохо», – принцип сатанинского существования становится единственно правильным образом жизни.
Помните, как, ради собственных амбиций, отбив княжну Мери у Грушницкого и своей надменностью обидев всех офицеров на водах так, что они составили заговор против него, Печорин записывает в своём Журнале следующее?
«Я вернулся домой волнуемый двумя различными чувствами. Первое было грусть. «За что меня ненавидят? – думал я. – За что? Обидел ли я кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу тех людей, которых один вид уже порождает недоброжелательство?» И я чувствовал, что ядовитая злость мало-помалу наполняла мою душу. «Берегитесь, господин Грушницкий! – говорил я, прохаживаясь взад и вперёд по комнате. – Со мной эдак не шутят. Вы дорого можете заплатить за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не игрушка!..».
В этом весь Печорин. Использовав в своей бесчеловечной игре Грушницкого, его товарищей-офицеров, княжну Мери, доктора Вернера да и всех, кого только можно было, он даже и мысли не допускает, что и с ним могут обойтись подобным образом. «За что они все меня ненавидят?» – в отчаянии взывает он в пустоту. Простой вопрос, на который есть один простой ответ: «Да за то, что ты их ненавидишь!»
Хотя и тут Печорин лукавит, не замечая этого. Когда он играл в обратную сторону, т.е. делал вид, что предрасположен к кому-либо, его начинали любить и женщины, и мужчины. Про женщин даже говорить не приходится: над ними он имел особую мистическую власть. Даже мужчины тянулись к нему; и не какие-нибудь экзальтированные мальчишки, а закалённый в боях воин и доктор-философ: Максим Максимыч и Вернер. Тянулись к нему поначалу и Грушницкий, и те же офицеры на водах, которых он привлёк на свою сторону, чтобы досадить княжне Мери, а потом с легкостью отшвырнул их от себя, как изношенные перчатки.
Точно так же Печорин обошёлся и с Максим Максимычем. Он оскорбил старого солдата до глубины души только лишь потому, что на тот момент он был ему уже не нужен. Таким же образом он поступил и доктором Вернером – привлечением к участию в дуэли поставил его карьеру и репутацию под удар, а потом даже не поинтересовался, как сложились дела у бывшего приятеля. Вот как описал Печорин в своём Журнале их расставание:
«Он (Вернер) на пороге остановился: ему хотелось пожать мне руку… и если бы я показал ему малейшее на это желание, то он бросился бы мне на шею; но я остался холоден, как камень, – и он вышел». Далее Печорин цинично осуждает доктора, осуждает человека, который помогал ему, даже вопреки своему желанию.
А теперь давайте вспомним последнюю встречу Печорина с княжной Мери. Накануне объявив ей, что не любит её, тем самым явно показав, что все их прежние отношения были игрой с его стороны, и уже получив приказание отправиться в крепость N, он заходит к княгине Лиговской, якобы, проститься. Нет, он приходит, чтобы ещё раз, хоть напоследок, насладиться страданием бедной девушки и завершить свою игру. Для чего ему это было нужно? Чтобы ещё раз почувствовать своё превосходство и власть над людьми. Чтобы окончательно добить княжну Мери за то, что она посмела, пусть на краткое время, но выбрать не его. Чтобы ещё раз отомстить убитому им Грушницкому. Да причин может быть множество, но главная одна: напитаться болью растоптанной души, этой болью вынудив её излиться ненавистью. Ненависть – пища бесов. И она же стала духовной пищей Печорина. Он сам свидетельствует о себе:
«Княжна, – сказал я, – вы знаете, что я над вами смеялся?.. Вы должны презирать меня.
На её щеках появился румянец.
Я продолжил:
— Следовательно, вы меня любить не можете… Видите ли, я перед вами низок. Не правда ли, если даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете?..
Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза её чудесно сверкали.
— Я вас ненавижу… — сказала она.
Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел».
Очень многозначительная деталь: «Я поблагодарил». Да, есть за что благодарить – бес добился своего. Вот для чего Печорину нужен был этот последний разговор с княжной Мери: он боялся, что в её сердце осталась хоть крупица любви к нему – и тогда Мери оказалась бы выше его. Бесовская натура Печорина не могла этого допустить. Он не может уйти побеждённым любовью и прощением оскорблённой им девушки. Своим последним разговором он гасит в её душе, может быть, последнюю Божественную искру. «Я вас ненавижу», – восклицает она, и тем самым становится единосущной ему. И только после этого возгласа Печорин уходит успокоенный, удовлетворённый. Поэтому и благодарит княжну Мери. Он добился своего: игра подошла к своему логическому завершению.
(окончание следует(