Вспомнил по ассоциации, что, когда я еще ходил в детский сад, задолго до школы, у нас дома была привезенная когда-то дедушкой Филиппом (маминым папой) с Урала декоративная горка из всевозможных уральских самоцветов. Имелись у нас в изобилии также куски различных полудрагоценных камней — например, яшмы или малахита, на некоторых из которых для красоты сидели позолоченные ящерки (намек на Медной Горы Хозяйку из бажовских сказов). Один отполированный только с одной стороны большой, неправильной формы, кусок кроваво-красной, с желтоватыми прожилками, яшмы, подаренный папе маминой подругой тетей Ирой Дорофеевой, привезшей ее из геологической экспедиции, долгие годы служил нам в качестве пресс-папье. Потом все это куда-то делось…
Во втором и третьем классах Ваш покорный слуга, как Великий Магистр Ордена, носил подаренный мамой перстень с очень затейливой филигранной серебряной оправой и каким-то светло-зеленым камнем (как знак своей должности). Я носил его даже на улице, на безымянном пальце левой руки, поверх перчатки — и как-то потерял после школы в метро. А в восьмом классе мама подарила мне другой перстень, в простой серебряной оправе, но с темно-синим лазуритовым жуком-скарабеем (работы маминого однокурсника по Академии Художеств, дяди Лени Мацеха — Царствие ему Небесное!). Этого скарабея я очень любил (да и ляпис-лазурь, наряду с малахитом и бирюзой, всегда была моим любимым камнем). Где-то на жизненных перепутьях я его тоже утратил… У моей бабушки Лизы был очень красивый медальон в стиле модерн, изображавший в профиль Клеопатру (почему-то златовласую и с лицом из розовой эмали) — по плечи, в момент, когда ее жалит в грудь змея. Змейка и диадема на голове злополучной египетской царицы были украшены капельками бирюзы (весь медальон был выполнен в золоте и лазури), а к нижней части медальона был подвешен каплевидный кулон из голубой бирюзы в золотой оправе с какими-то арабскими письменными знаками. Я сдуру открепил этот бирюзовый кулон и понес его на классный аукцион (правда, никто его у меня почему-то не купил, но к медальону я его больше не прицеплял — они довольно долго продолжали свое существование отдельно друг от друга, пока моя мама не сделала себе из кулона бирюзовое кольцо). А ведь сохранись бабушкин медальон в целости и сохранности — цены бы ему не было…
Как-то Андрей Баталов обменял мне на нитку речного жемчуга довольно крупную янтарную брошку своей мамы с каким-то насекомым, навеки заключенным в янтаре, а также ее ожерелье из бронзовых шариков, чередовавшихся с янтарными. Когда моя мама увидела их у меня, она поинтересовалась, откуда я их взял, а узнав, откуда, тотчас же принялась звонить тете Ире Баталовой. Та хватилась искать свои драгоценности и учинила Андрею головомойку. Статус кво, конечно, был восстановлен, но после этого наш интерес к торговле драгоценными камнями стал почему-то угасать, и, вскоре после нашего с «Батой» выхода из этого «бизнеса» наша «алмазная биржа» прекратила свое существование.
Кстати, об Австралийском Синдикате. У «Вовы-Коровы» Смелова был пушистый серый кот — не знаю, какой породы, тогда у нас в ходу было выражение «сибирский кот» (хотя теперь оказывается, что такой породы не существует). «Смел» объявил своего королем Австралийского Синдиката Петром Пушевичем-Шебуршевичем Первым. Я помню даже специальный номер издаваемой Австралийским синдикатом газеты «AUSTRALIAN TEIMS» — именно так, все-таки мы учились не в английской, а в немецкой спецшколе! — посвященный Его Королевскому Величеству Петру Первому Пушевичу-Шебуршевичу с наклеенной на газетный лист фотографией кота ан фас крупным планом (естественно, черно-белой). Газету «Аустралиан Таймс» (мы произносили ее название именно так) издавал «Остап» Шавердян, недавний мушкетер Атос (только у него из нас вплоть до девятого класса была дома печатная машинка). Он печатал ее на обычных (довольно-таки серых, тонких и мягких, по теперешним стандартам) листах формата А 4. Каждый номер газеты занимал ровно одну такую страницу. Иллюстрации иногда вклеивались туда, иногда рисовались от руки. название газеты выписывалось в верхней части листа крупными контурными заглавными латинскими литерами, закрашиваемыми поначалу красными чернилами (в тогдашних канцелярских магазинах» продавались чернила разных цветов: синие (наиболее употребительные, в школьных тетрадках запрещалось писать авторучками, заряженными чернилами иного цвета), ярко-голубые, черные, красные и даже зеленые; кстати говоря, продавались и чернила для простых ручек, которыми мы писали в начальных двух или трех классах, но для авторучек они, по-моему, не подходили), а впоследствии — красной шариковой ручкой (шариковыми ручками нам в школе разрешили писать классе в седьмом, не раньше). Газета продавалась за наши самодельные деньги. Я запомнил только несколько номеров (из изданных «Остапом» десятков, если не сотни). Один был посвящен восшествию на австралийский престол державного кота Петра Первого Пушевича-Шебуршевича. Другой — фотографическому искусству (с подрубрикой «Маленькие фотохитрости» и схематическим изображением фотокамеры и принципа ее действия). Третий номер «Аустиралиан Таймс» был направлен конкретно против «давнего недоброжелателя австралийского Синдиката короля Антиды Михаила Эйдинова» (с присовокуплением фотопортрета «Медведя»). Другие же номера «AUSTRALIAN TEIMS» моя память, кажется, увы, не сохранила.
Тем временем (дело было уже в восьмом классе) наш Орден тамплиеров плавно превратился в организацию под звучным и слегка таинственным названием «Нибелунги» «Песнь о Нибелунгах» мы как раз проходили в школе на уроках немецкой литературы, которую в нашей группе — класс был разделен на три языковые группы) преподавал Вячеслав Миронович Лупенков (которого мы, кстати сказать, прозвали «Яйцеслав Микронович Залупенгоф»); впрочем, о нем — отдельный разговор…
В качестве эмблемы новой нелегальной организации мы с «Батой» избрали зеленый листок с красной латинской литерой «N» (NIBELUNGEN). Всякий, кто читал «Песнь о Нибелунгах», должен помнить сцену купания Зигфрида в крови убитого им линдвурма (дракона). Во время купания кровь и жир дракона покрыли все тело Зигфрида непробиваемой роговой оболочкой (отчего в некоторых героических песнях он так и именуется «ороговевшим Зигфридом»). Но между лопатками к его спине прилип слетевший с дерева листок — и в это место, оставшееся незащищенным, коварный Хаген из Тронье поразил героя на охоте копьем, когда Зигфрид наклонился к ручью испить водицы после состязания в беге. Хотя в сказании речь шла о липовом листочке, мы почему-то избрали для нашей эмблемы не липовый, а дубовый лист (вероятно, показавшийся нам более «героическим»).
К описываемому времени в моду вошли пиджаки, джинсы (а у кого не было — брюки-«самострок») и костюмы из вельвета. Мы тоже планировали организованно сшить нам в ателье красные вельветовые «клубные» пиджаки, на левом лацкане которых собирались носить наши дубовые листочки. Но пиджаки так и остались в мечтах, прежде всего из-за отсутствия денег (своих доходов ни у кого из нас не имелось, а родителям невозможно было открыть тайну существования нашей организации). К тому же непонятно было, где должны проходить клубные собрания, на которые мы надевали бы наши клубные пиджаки. В школе было обязательным ношение серой «мышиной шкуры», а приносить пиджаки с собой домой к кому-то из нас и там переоблачаться в них означало бы, опять-таки, риск выдать непосвященным тайну организации, в случае неожиданного преждевременного возвращения родителей.
Так и остались мы — «нибелунги» — без клубных пиджаков из красного вельвета.
Клуб «Нибелунги» пресдтавлял собой нечто вроде блаженной памяти «Арзамасского общества безвестных людей» — правда, в отличие от членов «Арзамаса» мы лакомились, вместо жареного гуся, купатами с соусом «Томатный» или «Южный» (других в обычной розничной торговле просто не было, за редким исключением, когда, случалось, под праздники, ради выполнения плана, «выбрасывали» болгарский «Соус шашлычный» или даже кетчуп), а также с солеными огурчиками — зимой и осенью, или со свежим зеленым лучком — весной и летом (только у Баталова подавали порой жареную утку, но утка, сами понимаете, не гусь, и ее не хватало для насыщения), а вместо шампанского пили водку с пивом (а иногда, из экономии, портвейн). В Абрамцево, на даче у меня или «Остапа», если дело было не зимой, конечно, жарили над углями костра шашлыки. А нет — так самую дешевую из тогдашних вареных колбас с сальными «глазками» на манер «любительской», носившую необычное название «хлеб чайный» (вероятнее всего, за свою форму — батон этого «хлеба чайного» напоминал по форме буханку-кирпич обычного черного хлеба) — естественно, не на углях, а на сковородке с небольшим количеством «жира свиного рафинированного» или маргарина. Впрочем, об этом — разговор особый.
Коль скоро речь у нас зашла о купатах, то следует упомнуть, что их довольно часто жарили и у нас дома. Обычно мы с папой покупали сырые купаты в кулинарии магазина «Армения», располагавшегося там же, где и сегодня (на пересечении Тверского бульвара с нынешней Тверской — тогдашней улицей Горького). В то время не только дизайн, но и ассортимент магазина «Армения» (в угловой башенке на его крыше, по словам моего всеведущего одноклассника и закадычного друга Виктора Мидитарева, по прозвищу «Крепыш», находилась «прослушка КГБ») отличался от нынешнего. Кстати сказать, «Армения» была не единственной в своем роде. В Москве тогда существовал целый ряд «фирменных» магазинов, в которых продавались товары из определенных союзных республик СССР или других стран социалистического лагеря (или «стран народной демократии», как они официально именовались на начальном этапе своего вхождения в советскую систему). На той же улице Горького, но неподалеку от нашей спецшколы №13, за концертным залом имени П.И. Чайковского, находился магазин «Грузия», на Земляном валу, близ его пересечения с нынешней улицей Маросейкой (тогдашней улицей Чернышевского) — магазин «Молдавия», на Ленинском проспекте — магазины «Лейпциг» (товары из Германской Демократической Республики) и «Прага» (товары из Чехословацкой Социалистической Республики), в районе Мичуринского проспекта (если не ошибаюсь) — магазин «Балатон» (товары из Венгерской Народной Республики, считавшейся «самым веселым бараком во всем социалистическом лагере», хотя и не именовавшейся официально «социалистической»). Вероятно, где-нибудь имелся и аналогичный болгарский магазин (называвшийся, если мне не изменяет память, «Варна»), но вот румынского, по-моему, не было (был только ресторан «Бухарест», расположенный в одноименной гостинице — там, где ныне отель «Кемпинский-Балчуг»), поскольку отношения социалистической Румынии с СССР — по крайне мере, на моей памяти, всегда были довольно натянутыми (коммунистический наследник Дракулы — румынский красный диктатор Николае Чаушеску — старался играть ведущую роль в движении «неприсоединившихся стран (балансировавших между СССР и США) и даже не ввел свои войска в 1968 г. в Чехословакию, грозившую отделиться от советского блока («лагеря победившего социализма»). Впоследствии, уже после ввода «ограниченного контингента» советских войск в «дружественный Афганистан», на Садовом кольце, неподалеку от площади Восстания, рядом с планетарием, существовал афганский магазин «Кабул» (но, если мне не изменяет память, там продавались в основном афганские ковры).
Все перечисленные выше фирменные магазины запомнились Вашему покорному слуге (по крайней мере, с того момента, когда он вошел в сознательный возраст), как ни стыдно в этом признаться, главным образом продававшимися там винами и более крепкими алкогольными напитками. А вот магазин «Армения», куда он ходил с папой еще ребенком — гораздо большим выбором товаров. Там, конечно, тоже продавались различные марочные армянские коньяки (хотя их выбор был меньше, форма коньячных бутылок была менее вычурной и названия коньяков были менее экзотичными, чем сейчас), но кроме того — превосходные вина, портвейны (например, «Айгешат»), минеральная вода «Джермук» (с ланями или газелями на этикетке), а также козинаки из орехов или миндаля с медом, земелахи из маковых зерен с медом, пахлава, долма в виноградных листьях (и отдельно — консервированные маринованные виноградные листья для приготовления долмы в домашних условиях), сыр чанах, даралагязский сыр с зеленью, сушеная плоская колбаса с чесноком — суджух (так же, кстати, по-армянски именуются известные всем нам колбаски из загустевшего виноградного сока, начиненные грецкими или лесными орехами, а то и изюмом, именуемые по-грузински «чучхелами»), бастурма — вяленая на солнце сырая говядина под густым слоем красного перца, стеклянные банки с вареньем из грецких орехов и розовых лепестков (не говоря уже о вареньях из иных плодов и ягод — вплоть до крайне необычного в наших северных широтах варенья из маленьких, еще совсем зеленых, баклажанов) и прочие лакомства, а также всевозможные изделия армянских народных промыслов (модные тогда чеканные панно и медальоны, кувшинчики, стаканчики, графинчики из серебра и белого металла, изящные кофейные «турки», всего не перечислить). Но речь у нас идет сегодня о купатах.
До сих пор помню, как мы с папой, мамой и бабушкой заворачивали еще шкворчащие, с пылу, с жару купаты, добавив свежей зелени — рейхана, тархуна, петрушки, сельдерея или зеленого лука, в тонкий, как бумажный лист, лаваш, и с наслаждением откусывали кусочек за кусочком от образовавшейся таким образом длинной трубочки — «дурума». Пах-пах-пах, сянин яй мясюн, как говорят в подобных случаях азербайджанцы…
Но особенно вкусными казались купаты автору этих строк не на вечеринках «нибелунгов» и не на кухне родного дома (где наша семья обычно принимала пищу), а когда мы жарили эти аппетитные колбаски в квартире моего друга «Баты» alias «Апостола» в «позднереабилитансном» доме на Валовой улице. Там было много всяких редкостей, потому что папа «Баты», Леонид Ильич, часто бывалвший. как уже упоминалось, за границей, привозил из каждой поездки что-нибудь особенное. В одном из книжных шкафов стояли два здоровенных раззолоченных тома «Истории искусств» Игоря Эммануиловича Грабаря (получившего, в силу ряда причин, в узких кругах многозначительное прозвище «Угорь Обмануилович Гробарь») 1937 года издания, с великим множеством цветных иллюстраций, которые мы могли в детстве часами разглядывать; «Киевская Русь» академика Бориса Дмитриевича Грекова; богато иллюстрированный огромный первый том «Истории Великой Октябрьской Социалистической революции и Гражданской войны» под редакцией академика Михаила Николаевича Покровского (вовремя отправившегося к праотцам главы названной его именем, любезной Владимиру Ильичу Ленину и ненавистной Иосифу Виссарионовичу Сталину «антинаучной школы фальсификаторов истории») — второй том, кажется, так никогда и не вышел в свет! -; довоенный учебник «Истории классовой борьбы» (содержавший, в частности, изображения гильотины и луддитов — разрушителей станков, а также лионских ткачей, смело идущих на штыки зуавов под черным знаменем с надписью «Жить работая или умереть сражаясь!», расстрела героев Парижской Коммуны версальцами, шествия чартистов и т.д.), а также многотомная Малая Советская Энциклопедия довоенного издания. Мы с Андреем с интересом изучали эти библиографические раритеты, как и тома «Угря Обмануиловича». Над огромным чертежным столом висели два финских ножа «пуукко» (а по-нашему — финки), подаренные Л. И. тогдашним президентом Финляндии Урхо Калева Кекконеном, с дарственными надписями на клинках, выполненных затейливой готической вязью. Особенно роскошной была одна из финок, в твердых, украшенных золотом ножнах, с более узким и длинным клинком, эфес которой имел форму конской головы. Другая финка была попроще, в мягких замшевых ножнах телесного цвета, с эфесом, заканчивавшимся овальным латунным навершием и более широким клинком. В раннем школьном возрасте мы использовали эти финки для разделки карпов, которых бабушка Андрея, Анна Григорьевна, собиралась фаршировать. Карпы выскальзывали у нас из рук и, когда финка вонзалась им между грудными плавниками, выкатывали глаза и беззвучно раззевали рты, как будто ловя ими воздух (хотя всем известно, что карпы, как и все прочие рыбы, дышат водой, а не воздухом).
Дома у Андрея мы стали жарить купаты уже в более старшем возрасте, потребляя их — жирные, шипящие на сковороде, стреляющие горячим салом — в большом количестве, с черным или серым «обдирным» хлебом, соусом «Кавказский» (или «Южный») и солеными огурчиками, сопровождая процесс поедания аппетитно подрумяненных колбасок обильным потреблением пива, а иногда пропускали между делом рюмочку-другую, благо в баре стояло достаточно много бутылок с водками дорогих сортов, и многие были початы, так что наши маленькие хитрости оставались без последствий (ведь мы знали меру).
А вообще — чем только нам только ни приходилось закусывать… Самой скромной закуской служили кусок черного (реже — белого) хлеба, который мы с моим одноклассником и другом Сашей Шавердяном (по прозвищу «Остап») попеременно обмакивали в баночку с майонезом (в описываемое время продававшийся в общедоступных московских магазинах майонез был, помнится, только двух сортов — простой столовый и провансаль). Дело было на первом курсе. Меня приняли в вуз с первого захода, а его — только со второго. Поэтому он устроился на год лаборантом в наш лингофонный кабинет (поступив в вуз только через год). Мы с ним, естественно, постоянно общались и частенько уединялись вечерком в комнате, уставленной стеллажами с кассетами (а точнее говоря — «бобинами», т.е. катушками с магнитофонной пленкой). Как-то «Остап», уже порядком окайфевший, смахнул майонезную баночку на пол, так что от нее откололся кусок. Но мы продолжали закусывать, погружая в майонез кусочки хлеба и выбирая при этом из треснувшей банки осколки стекла, чтоб ненароком, спьяну их не проглотить. Водку мы употребляли не слишком часто (все-таки она была уже достаточно дорогим напитком — для нашего кармана), а чаще покупали портвейн, крепленые или плодово-ягодные вина (именовавшиеся, по причине своей относительной дешевизны, «плодово-выгодными», по причине цвета — «чернилами», а по причине свойственной некоторым из них способности усиливать эвакуационную функцию человеческого кишечника — «дрестухой»).
Написано под звучание старой записи «Монкберри Мун Дилайт».