ХИПАРЬ
Этот тип в последнее время сходит несколько на нет, хотя еще не так давно был главной достопримечательностью столичных улиц, скверов и подземных переходов, так что жители и гости образцового коммунистического города Москвы встречали его на каждом шагу. Хипаря не следует путать с некоторыми представителями золотой (и косящей под золотую) молодежи, порою скуки ради или для прикола пытающимися подражать ему в образе жизни. Если клёвый мэн, как молодая сытая акула, резвится в мире дорогих коктейлей, новых «Жигулей» (и даже «Лад», а иногда и «Волг»), японских часов и тегеранских дубленок, то хипарь напоминает скорее одинокого голодного койота или бездомного пса, подбирающего по помойкам чужие объедки. Вместо вискаря и джина, он пьет по подворотням крепкий портвейн «Агдам» и едкий эфедрин (закусывая сырой рыбной котлетой, купленной на последние медяки в ближайшей «Кулинарии»), сходить в кабак для него — праздник. Ведь происходит он обычно из гораздо менее материально обеспеченной семьи, чем клёвый мэн, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вместо безмятежного, приятного совокупления с холеной юною красоткой, под пенье утренних или вечерних соловьев, на втором этаже огороженной дачи с центральным отоплением и подогревом унитаза, хипарь вынужден покрывать в общественных уборных или на еще более антисанитарных флэтах хриплоголосых потаскух самого низкого пошиба и самого разного возраста, нередко весьма редкозубых, лишь с очень большой натяжкой — как их ни натягивай! — годящихся на роль «секспорта» («сексуальной лоханки» — В.А., А.Ш.). О новеньких и фирменных джинАх он может, как правило, только мечтать, и донашивает чужие, порой переменившие до него нескольких хозяев, протертые не ради шика, а от долгой носки, нередко драные, штопаные или в заплатах (наш усопший друг уделяет столь повышенное внимание к изделиям из джинсовой ткани, поскольку те служили в брежневскую эпоху своеобразным символом определенного статуса, особенно в среде тогдашней «продвинутой молодежи; поскольку приобрести эти товары — как и многие другие! — многократно воспетый «простой советский человек», не вхожий в секции и спецраспределители для тех граждан СССР, которые были, совсем по Оруэллу, «равнее других», мог приобрести только «за кордоном», в труднодоступном простому смертному валютном магазине или — с огромной переплатой — у фарцовщика, цены на «джинсУ» были самые запредельные — если в 1972 году студент московского вуза мог приобрести у «деловара»-однокурсника вельветовые джинсы «Рэнглер» за сорок «колов», как назывались советские рубли, то зимой 1973 года он должен был выложить за синие классические джинсы «Ли» тому же «деловару» уже вдвое больше — восемьдесят рубликов, а зимой олимпийского 1980 года синие джинсы «Дакота» обходились бывшему студенту уже в сто восемьдесят «колов» — при считавшейся весьма неплохой для молодого специалиста со знанием трех иностранных языков месячной зарплате в двести двадцать рубликов, и средней по стране месячной зарплате в семьдесят «колов»; единственными известными нам советскими синими, или «блюевыми», джинсами, хоть в какой-то степени достойными этого названия, были крайне редкие джинЫ с лэйблом «Внешпосылторг», но и они были, скорее всего, пошиты по спецзаказу за кордоном; лишь один раз на нашей памяти в свободную продажу, причем почему-то в универмаге «Детский мир» была «выброшена» партия синих джинсов «Супер Райфл» — и то не стейтсОвых, а итальянских, в которых потом, отстояв много часов в бесконечных очередях, щеголяло «пол-Москвы»! — В.А., А.Ш.). При этом сам факт того, что хипарь носит, пусть старые и засаленные, но все-таки джины, поднимает его в собственных глазах до воображаемого уровня некоего — достаточно абстрактного — западного хиппи, на которого советский доморощенный хипарь так хочет походить. Таким образом, ношение джинсов и джинсовых курток, шортов, шляп, картузов, кепок, сумок (и в редчайших случаях — джинсовых пиджаков или пальто) превращается у хипаря из дани моды в некий ритуал, и если он не в состоянии достать себе фирменные джины, то носит хотя бы подобие их или довольствуется «самостроком» самого смелого фасона и цвета, компенсируя убожество наряда устрашающей длиной кудрей, усов, бород и вообще неопрятностью, доведенной до предела (иные «гуппи»-ветераны в прежние годы даже заплетали свои гривы в индейские косы или в пышные «конские хвосты»). Поскольку хипари какой-то своей частью входят в соприкосновение с золотой (и косящей под золотую) молодежью, то по-обезьяньи перенимают кое-что и у нее — например, моду на ношение сперва поясных ремней с как можно более массивной пряжкой, потом — подтяжек, круглых «пуговиц»-значков, крестов, браслетов, медальонов (желательно, с пацифистским знаком или в форме «цветка хиппи») и цепочек. Вообще хипарь, как это ни парадоксально для человека, твердо решившего уйти из мира условностей в мир абсолютной свободы, сам себя поставил в совершенно добровольную зависимость от массы условностей. Он непременно должен здороваться с себе подобными не за руку, а поднятием одной или обеих рук с двумя пальцами, растопыренными в форме латинской буквы «V» (в его понимании, эта буква, кстати, утратила всякую связь с английским словом «Victory», «победа», и почему-то ассоциируется с лозунгом и понятием «свободная любовь»). Сей прискорбный факт можно объяснить только полным невежеством большинства хипарей в области как английского языка и вообще иностранных языков, так и в области прочих наук. Да это и понятно. Хипарь, если и учится где-нибудь, то не в «модном месте», а обычно в техникуме или художественной школе, но чаще всего занят на какой-нибудь не слишком-то обременяющей его работе. Экземпляры, имеющие более-менее четкое представление об идеях хиппи и сочетающие его с соответствующим образом жизни, настолько редки, что порой даже вызывают законные сомнения в реальности своего существования. И в самом деле — ведь не так-то просто шляться дни и ночи напролет по улицам нашей столицы, воображая, будто ты кайфуешь где-нибудь на побережье Калифорнии или в центре амстердамского марихуанного «рая». Поэтому даже матерые волки-ветераны из числа московских хипарей живут обычно у себя по адресу, там, где прописаны, позволяют матерям (если у них таковые имеются) кормить себя обедами и ужинами и берут у них бабло (манюху, то есть деньги — В.А., А.Ш.) на курево и бухло (выпивку — В.А., А.Ш.), хотя частенько не являются домой целыми неделями, реже — месяцами. Но и таких суррогатных хиппи крайне мало среди московских хипарей. Впечатление же об их многочисленности создается у постороннего наблюдателя из-за того, что немалая часть нашей молодежи подражает им во внешнем виде, речи и повадкам — вплоть до пресловутого приветствия двумя пальцами. Одно время на всех сейшенах (вечеринках — В.А, А.Ш.) только и было разговоров, что о хипарях и «свободной любви». В этих «аутсайдерских» разговорах хиппизм безмерно приукрашивался и приобретал характер «движения», каковым он не являлся никогда — даже на далеком буржуазном Западе в годы своего расцвета. 16-летние мэны, не успевшие еще как следует «поклеветь» в глазах своих сверстников и сверстниц, краем глаза увидев вечером в кафе, в которое их едва впустили (и то — за мзду) и где потом долго сомневались, отпускать ли им спиртное или нет, угрюмых, пьяных и кудлатых хипарей, с упоением хвастались своим знакомством с ними, сообщая о них массу самых фантастических подробностей. Болтали, что в Москве-де существует некая единая «система» хипарей, во главе которой стоит «Юра Солнце — вождь всех московских хиппи».
Рассадниками этих сплетен и басен были преимущественно Суриковская художественная, 20-я английская, 13-я немецкая, 50-я архитектурная и некоторые другие московские спецшколы. Именно в их недрах родилась легенда о «движении хиппи», и слово «хип(п)овый», означающее высшую степень качества, на долгое время вошло в молодежный жаргон, или слэнг, заметно потеснив словечко «клёвый» (теперешняя молодежь сказала бы «пафосный» — В.А., А.Ш.), хотя ныне слово «хиповый» употребляет исключительно урла (название которой происходит от еврейского слова «необрезанный»). Но как же обстояло дело в действительности?
Хипари-пионеры, те самые «настоящие люди», на отсутствие которых так любят жаловаться их подвыпившие эпигоны, действительно нигде не учились и не работали, часто не жили дома или принимались за фарцу. Целыми днями они шатались по городу, а вечерами ошивались возле кафе «Молодежное», легендарной «Метелицы», бара «Октябрь», «Московского» и «Синей птицы». В головах их царил абсолютный сумбур, и люди с какими бы то ни было идеями, вроде Гены Крокодила, сочинявшего прокламации во славу свободной любви, оставались среди них белыми воронами. У остальных энергия уходила на звездепёж (пустую болтовню — В.А., А.Ш.), вино (естественно, не марочные вина, а «дрестуху», сиречь дешевое «плодово-выгодное» пойло, «крепкий вермут» и тому подобная отрава, ибо водка, не говоря уже о более изысканных крепких напитках, была полунищим или совершенно нищим хипарям не по карману, а бутылочное пиво, несмотря на свою относительную дешевизну, в московские магазины «выбрасывали» не чаще других дефицитных продуктов — В.А., А.Ш.), кАлики (наркоту — В.А., А.Ш.) и половую жизнь, да еще на придумывание себе замысловатых кличек-погонял вроде «Красноштанник», «Крокодил», «Католик», «Скорпион», «Троллейбус» и т.д. Впоследствии, когда вокруг каждого из этих «стариков» образовалось окружение «салаг» или «шестерок», не без почтения именовавших своих старших фрэндов и наставников «старой (или, по английской аналогии, олдОвой) системой» (СС), а их самих — «олдОвыми мэнАми», они расширили свою среду обитания. Хипари начали собираться на Калининском проспекте (ныне — Новый Арбат — В.А., А.Ш.), пятачке перед «Рашен Вайн» (магазином «Российские вина» напротив Центрального телеграфа — В.А., А.Ш.), «Пушке» и «Квадрате» (сквериками перед модным кинотеатром «Россия» на Пушкинской площади — В.А., А.Ш.). Торчали они и на Цветном бульваре, где, правда, было больше торговцев наркотой, чем хипарей как таковых, но этой братии везде хватало, потому что торговля «дурью» всегда тесно связана с потреблением. От весенних и зимних холодов хипари спасались в «Трубе» — длинном подземном переходе в начале улицы Горького. Еще и теперь там можно увидеть последних могикан никогда не существовавшего «движения». Эти мрачные лохматые парни стоят, сгорбившись, прислонившись к стене подземного перехода, не глядя друг на друга и уставившись прямо перед собой пустым, тусклым, ничего не выражающим взглядом, мутным от спиртного, выпитого в кафе «Марс», гораздо менее «хиповом» (престижном — В.А., А.Ш.), чем, скажем, кафе «Московское», «Космос» или Север» (нынешний ночной клуб «Найт Флайт» близ магазина «Армения» — В.А., А.Ш.).
На лето «олдОвые люди» вместе со своим окружением перебирались на Плешь, или Плешку — садик с фонтанчиком перед Большим Театром, где и до этого крутились проститутки, гомосеки (сказывалась близость Большого Театра) и мелкая фарца. К этому времени многие «олдовые» кончили плохо, попав кто в психушку, кто — на нары, а кто — и на кладбище, и слово «хипарь» стало прикрытием для фарцы всех мастей, педерастов, праздношатающихся маминых сыночков в джинсовых костюмчиках, папиных дочек в джинсовых платьицах и сарафанчиках, скучающей золотой (и косящей под золотую) молодежи, алкоголиков и просто желторотых юнцов, увлекшихся новой модой. Они сбивались в группки, именуя их «системами», названия которых определялись либо местами сбора — система «КМ» («Кафе Молодежное», бывший знаменитый первый в послевоенной Москве «Коктейль-Холл» на улице Горького, место сбора московских «стиляг» — В.А., «Калининская система» (от проспекта Калинина — В.А., А.Ш.) и т.п., либо кликухой, именем или фамилией того «олдОвого мэнА», вокруг которого образовалась данная система — «система Боксера», «Бородулинская система» и т.д. Просочившиеся со временем в ряды московских хипарей яйцеголовые («высоколобые» — так хипы и подхипники буквально перевели с английского на русский и ввели в свой слэнг выражение «egghead» — В.А., А.Ш.) интеллигенты вносили в эту трясину зловонные струи бредовых идей. Вот кто-то, черт знает с какого перепугу, возомнил себя «христианином до мозга костей» — и молодые люди валом валят в церковь, прилагая неимоверные усилия чтоб просочиться через милицейские кордоны (стремящиеся пропустить в храм только граждан пожилого возраста, но уж никак не молодое поколение строителей светлого коммунистического будущего), торчат в Пасху на храмовой паперти, стоят всю Всенощную «от и до», усердно крестят конную милицию. Дальше — больше. Подогретая бродвейской рок-оперой о Христе и слухами об «Иисусовой революции» на Западе, идея русофильства захватывает все больше пьяных голов. Растет спрос на кресты, образки и иконы. Одни громогласно провозглашают на весь кабак: «Мы — не хиппи, мы — славяне! Не желаем отрываться от русской почвы, от наших российских корней!» Другие странствуют пешком от Москвы до Загорска (Загорском именовался в СССР Сергиев Посад — В.А., А.Ш.) на престольный праздник в Троице-Сергиеву Лавру. Отголоском этой «почвеннической» моды стали сохранившиеся по сей день в «хиповой» среде «славянские» клички типа «Руслан», «Баян», «Ермак», «Дурак» и «Леший». Другие — их было большинство — сохранили верность идеалам Западного мира, предпочитая «цветы хиппи» и «пацифик» православному кресту. Придешь, бывало, вечером на Плешку, а там жизнь бьет ключом, прямо-таки кипит, и, чем ближе к одиннадцати, когда закрываются последние кабаки, тем больше прибывает разного народу. Валом валят старшеклассники и старшеклассницы, вообразившие себя хипарями из-за того, что напялили паршивенькие джинсы, идут матерые шлюхи, способные за вечер пропустить через себя чуть ли не пол-этажа студенческого общежития (это спереду, а остальных — в задницу), прет урла из кафе «Лира», трясущиеся, как в лихорадке, потребители кАликов, идут «олдовые», заросшие бородой до самых глаз, прут торговцы порнухой, дурью, дискАми (дефицитными виниловыми пластинками модной музыки — как закордонными, так и произведенными советской музыкальной фирмой «Мелодия» по лицензии и в свободную продажу не поступавшими — В.А., А.Ш.), клоузом (шмотками — В.А., А.Ш.) и шизнёй (обувью — В.А., А.Ш.), клёвые мэны и клёвые гирлы, ищущие острых ощущений после модных кабаков. Подваливают вдоволь накутившиеся в «Арагви» и гостинице «Центральная» грузины и армяне (вкупе с прочими кавказцами), с намерением подписать гирлу для завершения удавшегося вечера. Все скамейки на Плешке заняты, на краю фонтанчика сидят и курят дрожащими пальцами мятые сигареты длинноволосые юнцы. Один из них, по-архидьяконски косматый, подворачивает ветхие вылинявшие джинсы, лезет в фонтанчик и начинает подбирать со дна монетки, брошенные туда при свете дня простодушными гостями Москвы в надежде посетить столицу нашей Родины еще раз. Слышится крик: «Топи Скорпиона!» И «архидьякона» под общий смех окунают в фонтан. Скорпион громко ругается матом, но гогочет громче всех.
В другом конце скверика толпятся педерасты — «педагоги», или «голубые», как из еще называют — покинувшие свой «гей-клуб» в общественном туалете напротив Колонного Зала Дома Союзов. Тут и интеллигентный «Майя» в коричневых штанах, и сладкогласый «Эдита Пьеха», и их приятели — «Максим», «Моисевна», Игорек-Вафлёр (минетчик — В.А., А.Ш.) и Володька Рыжий. Последний — тайный педик и открытый сводник, известный всей Москве (иные, впрочем, считают его гомосеком-динамистом). Между тем, на Плешку прибывают все новые толпы. В основном это обитатели центра столицы, хотя некоторые энтузиасты приезжают с Сокола, Речного Вокзала, из Измайлова, Беляева-Богородского, Чертаново-Северного, Кошкина-Мышкина, Зеленограда и даже со станции Лосиноостровская — как, например, Красноштанник, имеющий скверную привычку приглашать к себе на ночлег хипарей из других городов, приезжающих в Москву в поисках приключений, а затем, ничтоже сумняшеся, продавать оставленные ему на хранение вещи своих постояльцев, если те долго за ними не являются. Кого в этот час тут только не встретишь! Кумир «олдОвых» СолнцЕ, уже сбривший свои знаменитые усы-сосульки, но с космами не менее сальными, чем в былые годы, в своей вечной выцветшей зеленой кепочке американского образца. Соратник СолнцЕвича — Аркаша — длинноногий кудрявый мужик, недавно вышедший после очередной отсидки. Баян — бывший студент института химического машиностроения, с удостоверением народного дружинника в кармане. Вечно небритый грек (?) Троллейбус с «харами», или «хайрами» (волоснёй) до плеч. Бородатый Ермак в своем повседневном костюме — старом пиджаке неопределенного цвета, потертых джинсах «Ливайс» (или, по-хиповски, «Леви Страус»), плетеных башмаках на босу ногу и в длинном шарфе. Леший — друг Баяна, гиблый человек, выделяющийся даже на общем фоне своими особенно грязными и спутанными патлами. Майкл в темно-синем блайзере с выпущенным поверх него воротником рубашки — типичный представитель «второго поколения хипарей», так называемой «Новой системы» (НС), наркоман и фарцовщик, специалист по «фирме», помогавший в самом начале своей хип-карьеры, пока не поумнел, Крокодилу сочинять прокламации, ныне же — босс «черного рынка», со своей украшенной рыжими бакенбардами «тенью» по прозвищу Серж. Высокий сгорбленный парень в старом кожаном пальто и застиранных джинах — считающий себя великим музыкантом Джефф, которого все бьют. Хэн из ПТУ, зараженный идеей создать в сибирской тайге общину «лесных хиппи» и посвящающий весь свой досуг игре на гитаре. Хитрый, как бестия, Оглы, еще не подозревающий об ожидающих его аресте за фарцу и самоубийстве (?) в камере предварительного заключения. Фашист, получивший свою кличку от того, что ездил по Калининке (Калининскому проспекту — В.А., А.Ш.) на трофейном немецком мотоцикле военных времен в эсэсовском плаще и вермахтовской каске. Смуглый до черноты карлик Харди, сын индонезийского политэмигранта-коммуниста, с жесткой иссиня-черной косматой гривой чуть ли не до пояса, в зеленой кубинской военной курточке и «чегеваровском» черном беретике с пятиконечной звездой, большой любитель подсматривать на сейшенах через шелку в закрытой двери за тем, как другие фачатся, то есть сношаются, и сам усердно мастурбирующий при этом, не забывая аккуратно собирать извергнутую «каву» (то есть сперму) в кулачок (ведь сам он, по причине редкостного безобразия, успехом у московских, да и у заезжих, гирлушек не пользуется, и никто ему обычно не дает, а если и дает, то разве что под полным кайфом). Громадного роста угреватый, громогласный монгол Баасанхуу (его и в самом деле так зовут, без всякого прикола), весь в черной коже с ног до головы, с бутылкой своей любимой водки «Алтан Гогнур» в кармане волочащегося по асфальту лайкового макси-пальто, приветственно гогочущий при виде знакомых, радостно разевая щербатую пасть. Гарик и Андрей — братья-педерасты. Викки-Дурак — отрок, доведенный кАликами до полного отупения и целующий взасос всех, кто ему попадется на глаза, не взирая на возраст и, главное, пол. Музыканты, в том числе и студенты МАРХИ — например, Макаревич, Кутиков (как его только не кличут — и «Круткин», и «Крутиков») — создатели «Машины Времени». Вечно веселый Генуля Калякин — торговец самостроком и супруг весьма блудливой жены, не снимающий темные очки в любое время суток, с черными «хайрами», зачесанными за уши, с потрепанной ветрами времени гитарой грифом книзу за спиной, в майке с пятиконечной красной звездой, прячущий под лацканом обтерханного пиджачка черный бАттон (круглый значок-«пуговицу» — В.А.. А.Ш.) с желтой шестиконечной «звездой Давида» и английской надписью «Боритесь за права евреев в СССР!». И т.д. и т.п.
Коротко остриженный красавчик Сэмми с вечной трещиной на нижней губе и первыми признаками вызванной частым употреблением наркотиков шизофрении — он без всякой видимой причины приходит в состояние дикого бешенства — схватил за грудки интеллигента-коротышку в аккуратном джинсовом костюмчике фирмы «Ливайс», очках и с типично семитическими чертами лица. Носатый и очкастый толстенький интеллигент пришел на Плешку, чтобы потом выставить себя в глазах однокурсников из МЭСИ ее завсегдатаем, и с гордым видом сидел на спинке скамейки, гордясь своей «хиповой» внешностью, пока не попал в поле зрения Сэмми, у которого как раз произошла резкая смена настроения. «Сука!» — рычит Сэмми, тряся носатого очкарика, словно мешок с дерьмом — «ты когда мне долг отдашь?»
«Ты чего, фрэнд!» — испуганно лепечет интеллигент, даже не пытаясь вырваться (слишком уж разные у них с Сэмми весовые категории).
«Какой я тебе фрэнд, урод кудлатый!? » — Сэмми явно не до шуток.
На шум подваливают любопытные. Их двое — усач Серега, любитель поиграть в «железку», со сморщенным старческим лицом, и его покровитель Боксер, основатель системы собственного имени, щеголяющий в любую погоду в джинсовом костюме и свитере фарцовщик дискАми, наглый и глупый, некогда удивлявший даже «олдовых» длиною волос, но теперь остригший их и ставший лопоухим, как Гурвинек.
«Ты чего шумишь?» — спрашивает Боксер взбешенного Сэмми, сжимая свои пудовые кулачищи.
«Хэлло, фрэнд!» — орет Сэмми, не выпуская из своей железной хватки интеллигента, начинающего понемногу задыхаться — «Эта сука месяц назад стрельнула у меня стольник и теперь не отдает!»
Он вытаскивает из кармана джинов старую бритву. Очкарик в ужасе, полагая, что ему сейчас при всем честном народе перережут глотку. Как он теперь жалеет, что не сидит дома с папой и мамой перед телевизором и не смотрит «Лебединое озеро»! Сэмми срезает с джинсовой куртки коротышки красный лэйбл с белой английской надписью «Ливайс» (или, по-хиповски, «Левис»).
«Пусти его!» — приказывает Боксер. Сэмми повинуется. Очкарик явно благодарен Боксеру, но тот ни с того ни с сего бьет его в зубы. Очкарика сдувает со скамейки — только на секунду промелькнули в воздухе подошвы его аккуратно начищенных импортных ботиночек. Боксер дико хохочет. Сэмми и Серега поддерживают его.
«Ну, что, сволочь!?» — говорит Сэмми, нависая над лежащим навзничь очкарикам — «гони манюху!»
«Какую манюху?» — вопит в отчаянии коротышка, уже готовый расплакаться.
«Как какую? Те сто колов, которые я тебе месяц назад одолжил!»
Очкарик, как говорится, в дип-дауне.
«Да не был я тут месяц назад! Я тебя совсем не знаю! Я пришел сюда сегодня в первый раз!!!»
«Гляди — он плачет!» — ржет Боксер — «дай-ка я тебе слезки утру, май бэби!»
Интеллигента слегка избивают. Потом, пригрозив ему бритвой, снимают с носатого куртку и отпускают несчастного с миром. Несостоявшийся хиппи улепетывает со всех ног. Отныне он будет обходить Плешку за километр. Боксер передает трофейную куртку верному Сереге и, безо всяких переходов, наносит все еще смеющемуся Сэмми короткий удар под дых. Тот, крякнув, складывается пополам, как перочинный нож, Боксер же, выражаясь фигурально, выписывает ему фэйс, приговаривая:
«Ты зачем срезал лэйбл, идиотина? Зачем куртец испортил? Мудозвон паршивый!»
За дракой (или «мАхачем») с огромным интересом наблюдают наркоманы Черный, Крис и Диверсант. Черный недавно отсидел пятнадцать суток и еще не совсем освоился на воле. На нем вельветовые брюки-«самострок» под цвет леопардовой шкуры. Он — настоящее быдло, без малейшей утонченности в чертах лица, но наглый и по-своему смелый юнец, любитель поездить по городам Союза за счет более денежных фрэндов, хотя не брезгует и подаянием. Обычно Черный охотно собирает брошенные туристами монетки со дна фонтана, но сегодня его опередил Скорпион. Крис (он же Андрюлик), дрыганный и бледный, с опаской глядит из-за его плеча на то, как Боксер утюжит Сэмми. Он, как и Черный, только что отсидел свои пятнадцать суток, и потому острижен наголо. Крису страшно. Потребление каликов не избавляет от страха. Наоборот. Крис боится тачек, даже легковых, включая «запорожцы». Боится ночевать дома один и приглашает кого-нибудь из фрэндов спасть вместе с ним в пустой квартире, надеясь, что храп живого человека отгонит от него этот страх. Но страх не проходит. Это страх вновь оказаться в крези-хаузе, то есть в сумасшедшем доме, где Криса уже один раз лечили в принудительном порядке. Больше Крису в крезУху не хочется. Он не только сбыл по дешевке собственные шмотки, но и вынес из квартиры все, что мог, и тоже продал, а теперь со страхом ждет возвращения родителей из-за кордона. Денег нет. Весь вечер Крис стоял под лестницей в «Московском» и просил каждого из входивших в кафе знакомых: «Фрэнд, купи мне пуншик!» Все жаловались на отсутствие манюхи и проходили наверх пить и веселиться. Сейчас Крис начнет в тоске бродить от одной кучки хипарей к другой в безнадежных попытках найти себе гирлу.
В отличие от Криса, Диверсант наблюдает за избиением Сэмми, как профессионал. На руках его рваные раны — он режется сломанной пуговицей. Длинные слипшиеся волосы зачесаны за уши, вельветовые джинсы «Рэнглер» (по-хиповски — «Вранглер» или даже «Врангель») протерты на яйцах — их предыдущий хозяин не поставил вовремя «седло». Диверсант считается одним из «слонов», связан не только с московской хипней, но и почти со всеми хипами Союза, уголовными элементами и с урлой, часто ездит в Питер и даже в Таллин.
Сэмми, наконец, падает. Ничего удивительного в этом нет — у Боксера кулак с его голову. Тут смотреть больше нечего, пройдемте дальше…
Вот толстощекий и пузатый Длинный Джон, славящийся способностью ржать, как жеребец, по любому поводу, с угрозами и руганью гонит с Плешки двух проституток — кажется, Ирку и Ольгу. К нему подваливает Лидка Куропаткина выяснить, в чем дело. Ирка и Ольга матерятся. Оказывается, их сняли два заезжих негра, которым девки сделали минет. При известии об этом, Длинный Джон глубоко обиделся за всю белую расу и вознамерился обеих девок покарать. Куропаткина уговаривает блюстителя расовой чистоты этого не делать. К Лидке присоединяются Ринга, Валя, Ник, Татьяна, Сергеичев и Элеонора. У Ника выпуклые глаза, нос с седловиной, усики, тонкие, как мышиные хвостики. Он большой любитель женщин и выпивки за чужой счет. Татьяна — «плядский президент» (в манускрипте Вальпургия Шахмедузова вместо «п» написано «б», но мы решили заменить «б» на «п» по соображениям благопристойности — В.А., А.Ш.) — стоит, засунув руки в карманы когда-то белого плаща, зябко кутая в него свою впалую грудь, и угрюмо цедит сквозь желтые прокуренные зубы слова увещевания вперемешку с отборной матерщиной. У нее низкий хриплый голос, мужицкие манеры и сумасшедшие глаза. Длинные черные хайры (за такие патлы бдительным блюстителям закона и порядка очень удобно затаскивать ночных бабочек в ментовский «воронок») расчесаны на прямой пробор. Сегодня она выпила в кафе по случаю субботы пять «международных» (название довольно дорогого по тем временам коктейля — В.А., А.Ш.) и бутылку красной болгарской «гъмзы», но не окайфела. В надежде поймать кайф поехала с Сергеичевым на флэт пить водяру, но и водка ее не взяла. Впору было разреветься, но Татьяна никогда не плачет, как, впрочем, и не улыбается. Кайф никак не желал наступать, как она ни пыталась его поймать.
Тогда Татьяна, спев за столом свою любимую песню «Там вдали за рекой загорались огни», решила повеситься в ванной, но дверь не запиралась, и ее вовремя сняли.
Под немигающим, тяжелым взглядом «плядского президента» Длинный Джон понемногу трезвеет. А тут еще и Элеонора подливает масла в огонь. Это вселенская проститутка. Рыжая, бесстыжая, скучная тупица. Ее проблемы — последний чулок прожгла сигаретой. Высшее наслаждение для нее, «когда от каликов трясет и морозит». Способна, делая минет («французский поцелуй»), заглатывать прик (детородный член) клиента вместе с яйцами (у нас не все это умеют) — вероятно, в силу крайне слабо развитого рвотного рефлекса. Дома у одарённой минетчицы, по-видимому, нет. Ночует «по мэнам и по флэтам». Один яйцеголовый графоман и меломан-десятиклассник — интеллигент в пятом поколении, поклонник музыки группы «Дорз» вообще и Джима Моррисона — в частности, фанат Дос Пассоса, Ремарка, Олдингтона и Хемингуэя, возомнивший себя левым радикалом, встретив Элеонору на Плешке, вдруг увидел в ней женщину своей мечты. Он сам привел ее к себе домой на Пушкинскую, рядом с «Академкнигой», но овладеть ею не смог по причине неопытности и чрезмерной дозы алкоголя, она же успела за время пребывания в квартире неудачливого любовника драгоценности его матери, прихватив заодно кое-что из вещей его отца — часы, запонки, галстучные заколки (тоже не дешевые). Интеллигент в пятом поколении этого не заметил, ибо плакал в подушку пьяными слезами, а Элеонора в тот же вечер на сейшене в общежитии МИХМа собралась пропустить пятнадцать желающих. Данное слово она, правда, смогла сдержать лишь в отношении троих, а остальным пришлось сношать ее в бэк-сайд, но все-таки…Еще и по сей день воспоминание о том приятно проведенном вечере вызывает на ее лице довольную улыбку. Анальный секс, конечно, не для всех, но кое-кто, привыкнув, уж не променяет его ни на оральный, ни на вагинальный.
Сергеичев увещевает Длинного Джона между делом, не переставая читать свой любимый журнал «Крокодил». Тощий сутенер, остриженный «а-ля Гаврош», он когда-то учился в МАРХИ (Московском Архитектурном институте — В.А., А.Ш.), спал после пьянок на чужих флэтах, тянул где что плохо лежало, пропускал «сплошняки», завалил летнюю сессию, не сумел уйти в академку и, после неудачной попытки отравиться солью и пребывания в больнице, ушел из МАРХИ по собственному желанию. Теперь «Сергеич» промышляет продажей дисков меломанам, запавшим на западный «музон», читает «Крокодил» и живет за счет Татьяны. Недавно он ухитрился заразить «плядского президента» триппером, хотя Татьяна еще об этом «сюрпризе» не знает.
Как поется в «андерграундном» переложении известного советского шлягера Кола Бельды:
Мы поедем, мы помчимся
В венерический диспАнсер
И отчаянно ворвемся
Прямо к главному врачу-у!
Ты увидишь, что напрасно
Называют триппер страшным.
Ты увидишь — он не страшный,
Я тебе его да-рю!
Так-то вот обстоят дела на хип-фронте…
Впрочем, следует оговориться — почти все, что было нами описано выше, в значительной степени уже является достоянием прошлого. Хипповый бум прошел, мода и вкусы молодежи изменились, и теперешние немногочисленные хипари — жалкие последыши представителей прежних «систем» — не только «олдовой» (СС), но и «новой» (НС). Тип хипаря оказался оказался наносным и временным явлением, и теперь в «продвинутой» молодежной среде такое тлетворное и мелочное направление интересов вызывает только иронические замечания и смех. Хипарь сошел с подмостков, перешедших в безраздельное владение клёвого мэна.
(продолжение следует)