Игорь Гревцев. Танец во время дождя

Он случайно оказался в этом зале, и до сих пор не помнит – как. Самодеятельность никогда не привлекала его. Но сегодня холодно и дождь. Наверное, от этого…
 Чьи-то стихи колыхнули воздух. Ему стало тепло и снова потянуло на ветер, под дождь. У дверей, когда пальцы погрузились в портьеру, он оглянулся.

И тогда всё началось…

Ты уже стояла на сцене,
ещё не растворённая в музыке.
То ли короткая юбка,
то ли набедренная повязка
ноги твои открывала настолько,
что лишь он один мог представить тебя
обнажённой.
Ты,
готовая к танцу,
невольно сменила привычную позу:
руки скользнули вдоль бёдер
и заслонили шрам под левой грудью,
как будто не было на тебе
мальчишеской рубашки.
Ты осознала вдруг,
как одинок тот, коренастый, у портьеры.
Ты окунулась в его глаза
и перестала быть.
Легко и страшно завертелся зал.
Застывшие лица друзей и знакомых
расплавились жёлтым воском.
Только лицо того чужака у портьеры
серьёзно и чётко
существовало для тебя.

Тугой порыв музыки
налетел внезапно,
и тело твоё
стало послушным.

Он
Уже не видел никого,
Кроме этой девушки на сцене.
Он забыл, что хотел уходить, забыл – куда.
Чёрная прядь упала на брови –
                                              он не заметил.
Мощное тепло шло со сцены, отогревая нервы.
Столько лет он привыкал к одетым,
                                        и вдруг эта – обнажённая
в своей бутафорской юбчонке и мальчишеской рубашке.
Он так и не понял,
что произошло.
Дикий,
           мягкий,
                       похожий на драку,
похожий на крик материнства
твой танец
             был первым.
                        И был для него.

         … я – щепкой в толпе.
А навстречу машины, много.
И все – фарами в глаза,
                                         да так,
что кроме фар ничего и никого вокруг.
Но с каждым вздохом захлёбываюсь толпой
и
не могу до конца…
Чутьём всё ещё стадного зверя
улавливаю стандартные биотоки
и легко обгоняю,
                          огибаю
в миллиметре от сумок и плеч.
— Ой!
— Прошу про…
— А за что?
— Да, за что?
Она вне толпы.
И я не мог её не заметить,
                            потому что не заметил.
Говорят, кометы не сталкиваются.
Но всё-таки…
        — Вы не скажете, как пройти?
        — Куда?
        — Куда-нибудь.
        — Нам по пути. Разрешите проводить?  
        — Да.
Мы уже вместе.
И фары так же в глаза.
Я не пытаюсь рассмотреть её лицо.
Знаю – оно красивое,
                                   даже, если и нет.
Мы молчим, как будто давно начатое продолжаем.
О музыке,
               о стихах,
о листьях клёна в опустевших санаториях.
Мне легко.
Ей тоже.
Это и не чувствую, а так…

                                    вроде, как во мне, моё.
Город становится шире.
Только под фонарями сужается снова.
И фары всё реже и реже.
Вот, последние – больно по глазам
                                      и камнем – на дно улицы.
Теперь замечаю, что вокруг на самом деле никого.
Слышу,
как стучит под ногами тишина.
        — Ну, вот, шли никуда, а это – мой дом.
Дверцы лифта,
как ножницы,
отрезают город и ночь,
и в тусклой тесноте уносимся вверх.
И под солнечным сплетением – давно забытый холодок.
И смеюсь оттого, что живу.
Через вечность ножницы размыкаются,
но город всё равно отрезан.
Только ночь остаётся в её комнате.
Пахнет уютным беспорядком.
В окно – ещё не убитые звёзды.
С сразу – руки женщины, привыкшие ко мне.
И нам легко.
И всё легко.
И всё – само собой.
Облетевшим клёном шелестит под ногами платье.
Обжигаю ладони.
И уже безумно боюсь, что оборвётся,
                                                  должно оборваться…
где-то там, в будущем.
Тысячи лет, тысячи, тысячи…
Тонкое тело во мне,
                                 вне меня,
                                                в музыке,
                                                              в танце,
снова во мне.
И последним аккордом:
— Поцелуй меня. Здесь. До крови. Ещё… ещё сильнее.
Губами слышу её сердце.
На зубах солёное, как глоток океана.
Что это?
Безумие?
Вечность?
— Да, милый, да.
Тело её теряется в звёздах,
и я каменею
                  от предчувствия боли.
— А теперь уходите. Мы не будем чужими. Так надо.
Мне больно и страшно.
Но я согласен и уйду сейчас.
Мы должны остаться родными.
Улица возвращается.
Её не отрежешь так просто.
И бледнеют дома.
Наверное, как лицо моё.
Прямо по газону – чья-то тень.
Ближе.
Не сворачивает.
Я тоже.
Останавливаемся друг против друга.
Ага, это ты!
Я всегда ждал тебя.
Но не сегодня.
Ладно, пусть будет сегодня.
Он молча протягивает мне короткий меч.
У него – такой же.
Отступает на шаг, ждёт.
Я знаю, знаю – это из-за него
                                 я всякий раз возвращаюсь на улицу,
и захлёбываюсь толпой,
                                 и не могу до конца…
Душит ненависть.
Мы сходимся.
Вокруг никого, – и хорошо.
Пусть не видят эту драку.
В ней мало красивого.
Надо успеть до начала толпы.
Ничья не устраивает.
Или – или.
Мы наносим удары почти одновременно.
И всё-таки я – раньше на мгновенье.
Он уже мёртв,
           когда его меч
                по инерции
                       снизу вверх
                            распарывает мой живот
                                   и дрожит в солнечном сплетении.
Но он этого не видит.
И поэтому без гордости
           я ломаюсь над его мечём
                 в блаженном поклоне.
Последнее, что я помню – его лицо.
                 Это моё лицо!
           Я хохочу. И умираю.

…танец окончился. Они стояли на одной прямой, а между ними расплавленным воском колыхались чужие души друзей и знакомых. Она ушла со сцены без реверанса.  Он раздвинул портьеру и вышел из зала.
В дождь.