Игорь Гревцев. Переосмысление классики. Иван Александрович Гончаров: роман «Обломов»

(продолжение)

Штольц

Конечно, нужно отдать должное и Штольцу. Гончаров не выводит его как отрицательный персонаж: на человеческом уровне он вызывает уважение. И слова, и поступки его внешне правильны и безукоризненны. Казалось бы, такие люди и нужны России для её процветания. Но где-то в глубине души у читателя закрадывается сомнение в этом. И сразу трудно определить, в чём оно заключается.

Штольц только наполовину, по матери, был русским, и поэтому русскость образовалась в нём какая-то однобокая. Он совмещал в себе русскую широту замыслов и способность их реализовывать, что, собственно, и позволило русскому народу расселиться по такой огромной территории и освоить её. Но от отца немца Штольцу досталась практичная, узкоориентированная душа бюргера, которая не позволила ему раздвинуть эти замыслы до вселенских масштабов, что, естественно, сделала бы душа русская.

Конечно, Штольц, взращённый на русской почве, уже не был похож на своих немецких предков, на эту, по мнению его матери «толпу курящих коротенькие трубки и поплёвывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых как палка офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только на чёрную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей, — всех этих бюргеров с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежесть в лице и с грубой речью…

С одной стороны Обломовка, с другой – княжеский замок, с широким раздольем барской жизни, встретились с немецким элементом, и не вышло из Андрея ни доброго бурша, ни даже филистёра». (К.ц.)

Но и русского человека из Андрея Штольца не получилось. Всё-таки немецкие гены его отца, с детства жёстко приучавшего сына к самостоятельности и здравомыслию, наложили свой неизгладимый отпечаток на юного Андрея, и этот отпечаток сохранился в нём на всю жизнь. Да, отец, воспитывая своего сына по железным немецким правилам, выводя его на чёткую жизненную колею, по которой шёл сам, не мог и подозревать, что сын его не совсем потомок его предков, «что варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому». (К.ц.) И всё же эта жизненная колея, расширившаяся до пределов русской дороги, продолжала вести в немецкую сторону.

В романе есть один маленький, но весьма значительный эпизод, который характеризует Штольца, как человека, от природы наделённого сильным, холодным, рациональным разумом и волей, но лишённого мощной горячности русской души. В этом эпизоде молодой Андрей после университета, навсегда расставаясь с отцом и уходя в большую жизнь, как бы раз и навсегда определяет вектор своего движения по этой жизни, и которого он будет придерживаться с немецкой педантичностью до самого конца. Помните последний разговор отца с сыном?

«- Ну, если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою дорогу, понадобиться посоветоваться, спросить – зайди к Рейнгольду: он научит… У него четырёхэтажный дом. Я тебе адрес скажу…

— Не надо, не говори, — возразил Андрей, — я пойду к нему, когда у меня будет четырёхэтажный дом, а теперь обойдусь без него…». (К.ц.)

А перед этим молодой Штольц на пожелание отца, что он может избрать себе любую карьеру: «можешь служить, торговать, хоть сочинять, пожалуй, — не знаю, что ты изберёшь, к чему чувствуешь больше охоты…», — вполне серьёзно, не шутя, отвечает: «да я посмотрю, нельзя ли вдруг во всём». Итак, цель определена: положение в обществе и материальное благосостояние; путь же к цели не определён, да он и не важен, главное, чтобы он привёл к нужному результату. Цель оправдывает средство. Совершенно не русский подход к жизни. В нашей ментальности главное – реализоваться как личность, а каким будет вознаграждение – это вторично. Поэтому русская история знает множество феноменально одарённых и талантливых людей, которые, оставив потомкам огромное духовное или культурное наследие, так и проживали всю свою жизнь в неустройстве, а то и в нищете, и безвестности.

Штольц не таков. Из контекста романа мы видим, что он достиг поставленной перед собой в молодости цели, причем, достиг довольно быстро и почти с «нуля». Он стал состоятельным человеком, заимел свой большой дом, завёл нужные связи, обрёл положение в обществе. И при этом читатель так до конца произведения и не поймёт: а чем же конкретно занимается Штольц? Что он делает такого, за что перед смертью можно с облегчением сказать: «Я жил не напрасно»?

Он в постоянном движении, но это движение напоминает движение бездушной машины, которая производит такие же бездушные предметы, как она сама. Он в постоянном напряжении воли, но это напряжение в результате упирается в нечто материальное и растворяется в нём. Он много читает, обогащая свой разум знаниями, но эти знания не обогащают его душу и не делают её чувствительней к естественным проявлениям жизни. Он аскет в быту, он не позволяет себе ничего лишнего, но аскеза не приближает его к Богу, и даже к чему-то небесно-возвышенному, что не связано с земной материальностью. Он – цельная натура, но цельность натуры в человек, не освященная религиозной духовностью, особенно духовностью христианской, делает его страшным для окружающих, ибо не ясно, для чего выковывается этот булат: чтобы защищать, или чтобы убивать.

Вот несколько определений характера Штольца, которые приводит Гончаров:

«Он весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь…

Движений лишних у него не было.

Он шёл твёрдо, бодро; жил по бюджету, стараясь тратить каждый день, как каждый рубль, с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного времен, труда, сил души и сердца…

И радостью наслаждался, как сорванным по дороге цветком, пока он не увял в руках, не допивая чаши до той капельки горечи, которая лежит в конце всякого наслаждения…

Больше всего он боялся воображения… Мечте, загадочному, таинственному не было места в его душе… Он упрямо останавливался у порога тайны, не обнаруживая ни веры ребёнка, ни сомнений фата, а ожидал появления закона, а с ним и ключа к нему…

У него не было идеалов, зато он сохранил силу души, крепость тела, зато он был целомудренно-горд…

Не видали, чтоб он задумывался над чем-нибудь болезненно и мучительно; по-видимому, его не пожирали угрызения утомлённого сердца; не болел он душой…

Нужно ли прибавлять, что сам он шёл к своей цели, отважно шагая через все преграды, и разве только тогда отрывался от задачи, когда на пути его возникала стена или отверзалась непроходимая бездна.

Но он не способен был вооружиться той отвагой, которая, закрыв глаза, скакнёт через бездну или бросится на стену на авось». (К.ц.)

Вообще, эти несколько страниц, где описывается внутренний мир Штольца – это страшный психологический портрет человека-мутанта, настолько дисциплинированного в своих чувствах и душевных отправлениях, что трудно поверить в реальность его существования. «Ну, почему же? – возразит иной читатель. – Ведь качества характера, присущие Штольцу, это же качества почти святого. Разве не к обузданию своих страстей, чувственных потребностей и мечтаний стремились все праведники?»

Да, это так. Но подвижники благочестия усмиряли свою плоть для того, чтобы освободить душу и приуготовить её для слияния с Абсолютной Любовью, с Богом. Такая же внутренняя чистка, которую производил над собой Штольц, без мысли о Боге, без желания соединиться с Ним, делает человека самовлюблённым, самоуверенным духовным монстром, замкнутым только на самом себе. Вспомните: «он был целомудренно-горд», «не болел он душой». А если у человека никогда не болит душа, значит, она спит безпробудным сном или она умерла. А человек без души уже не человек, о таких говорят: «нелюдь». Такой человек не чувствует боли других, не реагирует на чужие страдания, потому что их для него не существует. А на что способна «нелюдь» по отношению к окружающим? То ведает лишь сама она, ибо она живёт по собственным законам, а не по людским, а тем более, Божественным законам.

Как сказал один старец: «Духовный человек это тот, у которого постоянно болит душа». Понимаете? Не тот, который ведёт здоровый образ жизни, и даже не тот, кто много постится и молится (это лишь средство, а не цель), а тот, у кого всё время болит душа.

Штольц человек душевный, но не духовный. Всё, что он делает, он делает, исходя из рационального посыла. Если он докажет себе, что рациональнее будет убить, и при этом ему ничто не будет препятствовать, он убьёт не задумываясь. Потому, что его аскетизм без Бога даст ему такое право: судить этих никчёмных, слабовольных, не умеющих управлять своими эмоциями и чувствами людишек. Из таких как Штольц впоследствии получались «железные» революционеры, которые с лёгкостью отправляли на смерть тысячи ни в чём не повинных людей. Цель у них была одна – власть, а средством они выбрали построение рая на земле, в который они намеривались загнать всё человечество, чтобы оно в счастливом благоденствии рабски трудилось на своих мучителей.

Да, Штольц был выше, намного выше своего окружения. Он был почти святой по образу жизни. И если он не считал себя таковым напрямую, то, бесспорно, чувствовал себя так, т. е. чувствовал себя сверхчеловеком, которому позволительно больше, чем остальным. В романе есть загадочный абзац, который можно воспринять как намёк Гончарова на дальнейшую судьбу Штольца, к которой он себя столь усиленно готовил. Ведь Штольц осознавал, что обладает уникальными способностями по сравнению с другими.

«Он знал цену этим редким и дорогим свойствам и так скупо тратил их, что его звали эгоистом, бесчувственным. Удержанность его от порывов, умение не выйти из границ естественного, свободного состояния духа клеймили укором и тут же оправдывали, иногда с завистью и удивлением, другого, который со всего размаха летел в болото и разбивал своё и чужое существование. 

— Страсти, страсти всё оправдывают, — говорили вокруг него, — а вы в своём эгоизме бережёте только себя: посмотрим, для кого.

— Для кого-нибудь да, берегу, —  говорил он задумчиво, как будто глядя вдаль, и продолжал не верить в поэзию страстей, не восхищался их бурными проявлениями и разрушительными следами, и всё хотел видеть идеал бытия и стремлений человека в строгом понимании и отправлении жизни». (К.ц.)

Психологически очень точно выстроенный отрывок. Во-первых, здесь как бы не Гончаров, а сам Штольц давал себе  оценку: «Он знал…». Во-вторых, им самим на себя возлагалась функция высшего судьи, который может судить и миловать, ибо право судить и миловать выше права только судить. И, главное: для кого берёг себя Штольц? Ведь не для будущей возлюбленной, потому что невозможно подготовить себя к ещё не пришедшей любви, невозможно мечтать о ней, не веря в поэзию страстей. Да и нужны ли для любви те качества, какие развивал в себе Штольц? И Ольгу-то впоследствии Штольц не столько полюбил, сколько заинтересовался ею как личностью. Так для кого же он себя берёг? Не для той ли единственной возлюбленной, которая даст возможность выйти из добровольной аскезы и всё накопленное во время пребывания в ней бросить в горнило уже запредельных страстей, и имя которой – Революция? Вполне возможно.

Гончаров анализирует Штольца, препарирует душу его, не делая никаких выводов и заключений, но при близком знакомстве с этим человеком под сердцем возникает какой-то сосущий холодок, как будто оказался в сумрачном помещении один на один с покойником: ничего тебе не угрожает, а всё-таки страшно. Мы испытываем к мертвецам мистический страх, потому что человек перед нами лежит, но нет уже в нем души, а значит, нет Бога, ибо душа – это и есть Божье вместилище. Нас не пугает никакой изначально бездушный предмет, ибо Господь в него никогда и не входил, но сосуд, в котором Он обитал и вышел из него, или мог бы обитать, но по какой-то причине не вошёл в него, внушает нам невольный ужас. Так же и со Штольцем.

При первом знакомстве с ним, может показаться, что Гончаров восхищается этим сильным, волевым человеком. Но это не так. Дать объективную оценку кому-либо – это не означает оценить его как личность. Абсолютно положительные внешние качества сами по себе не делают человека притягательным. Даже в глазах Господа кающийся грешник дороже праведника, не нуждающегося в покаянии.  Недаром Гончаров, проведя Штольца через весь роман и показав его бурную деятельность, не показал положительных плодов этой деятельности. Даже свою любимую женщину, Ольгу, которая стала его женой, он не смог сделать счастливой, в отличие от Обломова, который не только осчастливил Агафью Матвеевну, но наполнил её жизнь смыслом и радостью. Мы ещё вернёмся к этому.

Образ Штольца уникален своей деятельной бессмыслицей. Он много и правильно говорит, читает очень много умных и правильных книг, совершает рациональные и правильные поступки, но ничего животворящего рядом с ним не происходит, как будто вся атмосфера замерла вокруг него, как замирает природа перед грозой. Он не злой, но и не добрый, потому что всегда поступает по правилам, т. е. по закону, а закон бездушен, и перед ним все равны, и это самое страшное.

Самому Штольцу комфортно в том внутреннем мире, который он сам себе создал. Но все возле него задыхаются. Обломов досадует на него за назойливые попытки сменить его образ жизни. Ольга лишь уважает его, но не любит. Тарантьев его ненавидит. Агафья Матвеевна его побаивается и не понимает его речей. Он никому не принёс горя, но и никого не осчастливил. Рядом с ним читатель не видит ни друзей, ни приятелей. Рядом с ним не видно детей, для которых он мог бы стать заботливым отцом, хотя Ольга детей ему родила. Он как чёрная дыра, в которую проваливается всё, что к ней приближается, а сама она остаётся одинокой.

Обломов и Штольц

Так, кто же такой Штольц? Почему, когда читаешь о нём в романе, его не в чем упрекнуть, он кажется идеалом мужчины, но стоит перестать читать, и личность его растекается, как лёд на солнце? В нём нет изъянов, но это полное отсутствие ущербности стирает в нём всякие человеческие черты. Если Обломов ясно видим и представляем, то облик Штольца с трудом рисуется в воображении читателя, несмотря на чёткую определённость его характера. Он слишком правильный и потому трудно поверить в его реальность. Он слишком положительный, и потому его невозможно полюбить. Он – как дистиллированная вода, которой нельзя ни напиться, ни умыться.

Что хотел сказать Гончаров образом Штольца, выведя его как полную противоположность образу Обломова? Ведь не случайно, столь плотно сблизив их по ходу жизни, он столь далеко развёл их по образу жизни. С одной стороны – живое бездействие Обломова, с другой – мёртвая деятельность Штольца. Что это? Два разнонаправленных полюса, которые не могут друг без друга? Или две враждебные субстанции, одна из которых пытается поглотить другую, чтобы первая не мешала ей существовать?

Даже при первом прочтении бросается в глаза, что Обломов не нуждается в Штольце. Один раз он вспоминает о нём с сожалением, это, когда ему был нужен совет об устройстве дел в имении. А Штольц тянется к Обломову постоянно.

«Как такой человек, — задаёт вопрос Гончаров, — мог быть близок Обломову, в котором каждая черта, каждый шаг, всё существование было вопиющим протестом против жизни Штольца?». (К.ц.)

Кажется, писатель тут же даёт ответ на поставленный вопрос: «Притом их связывало и детство, и школа – две сильные пружины, потом русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в доме Обломовых на немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове и в физическом, и в нравственном отношении, а наконец, и более всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое, доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко всему, что только хорошо и что только отверзалось и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца». (К.ц.)

«Чистое, светлое, доброе начало» — вот тот главный магнит, который так мощно притягивал к себе Штольца. Но почему, именно, его. Известно, что грязь тянется к чистоте, чтобы реализовать себя. И в этом смысле понятен Тарантьев со своей грязной душонкой, который просто оживал рядом с Обломовым. Но Штольцу-то чем он был так привлекателен? Вроде бы Штольц и сам был чист и в помыслах своих, и в поступках. Можно, конечно, предположить, что рядом с Обломовым он отдыхал душой и телом от той житейской, повседневной суеты, в которой ему приходилось пребывать по роду своей деятельности и общественного положения. Но тогда зачем он так усилено пытался вырвать Обломова из его душевного покоя и ввергнуть в ту же суету? Для чего ему нужно было разрушать тот единственный тихий островок, где он находил отдохновение? И так ли уж был внутренне чист Штольц, влекомый к Обломову какой-то непреодолимой силой? Может быть, тот же самый инстинкт грязи, стремящейся ко всему чистому, какой был присущ Тарантьеву, и толкал Штольца к Обломову? Да, именно, он, этот инстинкт. И, именно, неосознанно подчиняясь ему, Штольц так упорно стремился вырвать Обломова из его созерцательного состояния, приблизить к себе, вобрать в себя, поглотить, т. е. уничтожить. Пока Обломов оставался Обломовым, т. е. самим собой, Штольц не мог во всей полноте чувствовать свою идеальность. Обломов ему мешал стать сверхчеловеком, хотя бы в собственном восприятии. Он был для него угрызением совести, голосом Бога в душе, голосом, который Штольц всю жизнь глушил доводами разума, да так и не сумел заглушить до конца. Пока этот Голос, хоть еле слышимо, для него ещё существуют какие-то нравственные границы, за которые он не смеет переступить. А не переступив их, он не сможет стать сверхчеловеком, т. е. тем, кто сам себе устанавливает законы.

Сделав Обломова подобным себе, Штольц с облегчением мог бы сказать: «А всё-таки я оказался прав. Бога нет! А раз так, то абсолютно все средства, помогающие достичь цели, т. е. моего благополучия, оправданны».

Какие возвышенные слова о служении человечеству, о необходимости быть нужным и полезным людям говорил Штольц на протяжении романа. А в результате всё упёрлось в бытовые хлопоты, которые сами по себе не являются пошлыми, если не украшаются высокими фразами. Он «шёл работать или ехал осматривать копи, какое-нибудь образцовое имение, шёл в круг людей знакомиться, сталкиваться с новыми или замечательными лицами; потом возвращался к ней (к Ольге) утомлённый, сесть около её рояля и отдохнуть под звуки её голоса». (К.ц.)

Собственно, вся неуёмная энергия Штольца, вся его активная деятельность направлена на банальное благоустройство личной жизни, пусть интеллектуально оформленной, с претензией на духовность, но, всё-таки, личной.

Вот как Гончаров описывает обустройство домашнего быта Штольца и Ольги: «Среди этой разновековой мебели, картин, среди не имеющих ни для кого значения, но отмеченных для них обоих счастливым часом, памятной минутой мелочей, в океане книг и нот веяло тёплой жизнью, чем-то раздражающим ум и эстетическое чувство; везде присутствовала или недремлющая мысль или сияла красота человеческого дела, как кругом сияла вечная красота природы» (К.ц.)

Ну, а чем эта идиллия отличается от той, о которой так  мечтал Обломов, и которую так высмеивал Штольц? И не случайно Гончаров провёл столь явную параллель между грёзами Обломова о семейной жизни и реализованной семейной жизнью Штольца. Только у первого не было этого лукавства с «сиянием красоты человеческого дела», о котором с тонкой иронией пишет Гончаров, а было простое, человеческое счастье двух любящих  сердец.

Вот она, та скрытая червоточина, которая не позволяет читателю полюбить Штольца, такого правильного, умного, волевого, целеустремлённого, и прочая, и прочая. Лукавство! Оказывается, все его добродетели – всего лишь камуфляж, скрывающий душонку мелкую, ординарную – бюргерскую, душонку, стремящуюся лишь в собственному комфорту и уюту. А объедаться и обпиваться можно не только деликатесами и дорогими винами, но и дорогой интеллектуальной информацией, просто получать от неё умственное наслаждение, не прилагая её ни к какому полезному делу. Чем, собственно, и занимается Штольц, вовлекая в это информационное чревоугодие и Ольгу.

Теперь можно сделать определённые выводы о странных взаимоотношениях Обломова и Штольца, этих двух совершенно разных людей не только по свойствам их характеров, но и по менталитету. Обломов – чистокровный русский. Штольц – наполовину немец. И это не случайно. Гончаров на бытовом, личностном уровне сталкивает, сравнивает две цивилизации, две мировые идеологии, два вселенских мировоззрения, две противоположные духовные субстанции – Россию и Европу. Образами Обломова и Штольца он показал их отношения друг к другу. Как Запад никогда не понимал Россию, так и Штольц не в состоянии понять Обломова. Как Запад всегда неосознанно тянулся к России, так и Штольца какая-то неведомая сила влечёт к Обломову. Как Запад всегда пытался перекроить Россию на свой лад, растворить в себе и заставить жить по своим законам, так и Штольц всё время старается понудить Обломова принять его образ жизни и мыслей.

Всё в Романе Гончарова мистично, прикровенно, и, в то же время, понятно, если вчитываться вдумчиво. Даже имя Обломова имеет значение – Илья. Это намёк на нашего былинного заступника Земли Русской Илью Муромца, который так же 33 года лежал, не вставая, но когда поднялся, ох, и тошно стало врагам Святой Руси. И отчество у Обломова – Ильич, т. е. Илья, сын Ильи. Так иносказательно Гончаров утверждает: как была Россия сильна своими поначалу незримыми сынами-богатырями в древности, так сильна она ими и поныне.  Как понадобится, встанет нынешний Илья со своего ложа, развернётся во всю свою русскую мощь и ширь, и такие дела сотворит, что будут жить они в веках. А пока время не пришло.

Кстати, взаимоотношениями Обломова с Ольгой Гончаров показал, на что способен этот «ленивый» барин, когда вдохновляет его великая цель – любовь.

Россия всегда была сильна любовью, которая выражается в её безграничном терпении до тех пор, пока не будет определён достойный объект, к которому эту любовь можно приметь в полной мере.

Бездействие Обломова продиктовано не врождённой ленью и отсутствием жизненной силы, а, наоборот, избытком жизненной энергии, которую жалко, да и незачем расходовать на пустяки. И если не на что её направить, то лучше не использовать вообще, иначе последствия могут быть катастрофическими не только для её носителя, но и для окружающих. В таком случае эту энергии. лучше направить на внутреннее созидание. Что, собственно, и  делает русский народ, когда не видит перед собой большой цели. Он, подобно Обломову, как бы замирает, на время останавливается в своём движении вперёд, как бы впадает в спячку. Это своего рода перезагрузка народной души, поиск новых путей и подготовка к движению по ним. В эти моменты всем иным народам кажется, что Русский народ умирает, и ликуют они, и с нетерпением ждут, когда он окончательно превратится в труп, чтобы раздербанить его огромное наследие и рассовать по своим мелким карманам. И только самые проницательные и мыслящие представители иноземных наций понимают, что бездействие русских не означает их гибели, и что погубить их можно, только сузив до своих меркальтильных масштабов. Эти-то, понимающие сущность русской натуры, всегда для России были опаснее, чем те, кто верил в миф о русской тупости и лени. Эти-то как раз и могли переломить наш исконный менталитет и в чём-то даже преуспевали в определённые исторические моменты.

Отношение Штольца к Обломову и иллюстрирует вышесказанное. Гончаров пишет: «Никто не знал и не ведал этой внутренней жизни Ильи Ильича; все думали, что Обломов так себе, только лежит и кушает себе на здоровье, и что больше от него нечего ждать; что больше от него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся и мысли в голове. Так о нём и толковали везде, где его знали.

О способностях его, об этой внутренней вулканической работе пылкой головы, гуманного сердца знал подробно и мог свидетельствовать Штольц». (К.ц.)

Да, Штольц знал, но понять не мог, в силу своей европейской ментальности, хоть и наполовину омытой русской кровью, текущей в его жилах, не мог понять той «вулканической работы», что совершалась внутри Обломова. Для этого нужно было быть не просто верующим человеком, к числу которых Штольц не принадлежал, но иметь за спиной целый ряд поколений, глубоко исповедующих Православие. Только при этом условии человек может предстоять пред Богом и осознавать всю ответственность возложенной на него миссии, и страдать от невозможности её выполнить, как это происходило с Обломовым.

Штольцу, чьи предки по отцу живую веру превратили в руководство по рациональному благоустройству личной жизни, всё это было недоступно. И читатель в этом достоверно убеждается из размышлений самого Штольца. Мы не видим в них прорыва к чему-то недостижимому, но манящему и прекрасному, т. е. к Богу; всё у Штольца замыкается на крайнем эгоцентризме, который тоже заставляет его страдать и мучится, но страдания эти приземлённые, неспособные подвигнуть на жертвенный поступок и тем самым привести к очищению души и стяжанию Духа Святого, который делает страдальца счастливым и оживотворяет всех, кто так или иначе соприкасается с ним. Да, Штольц, с его холодным и приземлено-страстным рассудком был не способен на внутренний взрыв, на духовный подвиг созерцания, что возносит человека до высот покаяния, которое и есть истинное общение с Богом. И недаром Гончаров дал своему литературному герою такую фамилию, ведь слово «штольц» в русском переводе означает «гордый».

А теперь давайте посмотрим, какая «вулканическая работа», в отличие от уверенного в себе Штольца, происходила в голове и в русском сердце Обломова: «В робкой душе его вырабатывалось мучительное сознание, что многие стороны его натуры не пробуждались совсем, другие были чуть-чуть тронуты, и ни одна не разработана до конца.

А между тем, он болезненно чувствовал, что в нём зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть, теперь уже умершее, или лежит оно, как золото в недрах горы, и давно бы пора этому золоту быть ходячей монетой.

Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором. Кто-то будто украл и закопал в собственной его душе принесённые ему в дар миром и жизнью сокровища. Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни и лететь по нему на всех парусах ума и воли. Какой-то тайный враг наложил на него тяжёлую руку в начале пути и далеко отбросил от прямого человеческого назначения». (К.ц.)

Но кто этот «тайный враг»? Ещё в самом начале романа мы узнали, почему Обломов отказался от любого общественного служения. В среде русского дворянства и чиновничества, к тому времени уже потерявших Бога и ориентированных лишь на служение «золотому тельцу», он не нашёл места приложения своих сил. Он не мог противостоять этому молоху наживы, властолюбия, сластолюбия, честолюбия и личного благоустройства. А главное, за всем этим он видел пустоту, страшную, леденящую, пожирающую главный дар человеку от Бога – жизнь:

«Всё вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядыванье с ног до головы; послушаешь о чём говорят, так голова кружится, одуреешь… Где же тут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?..

Ты посмотри, где центр, около которого вращается всё это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое. Всё это мертвецы, спящие люди, хуже меня, эти члены света и общества! Что водит их в жизни? Вот они не лежат, а снуют каждый день, как мухи, взад и вперёд, а что толку?» (К,ц.)

Вот это «что толку?», бессмысленность окружающей его жизни и понудило Обломова отойти в сторону, скрыться в своём внешнем бездействии, как скрываются от суеты мира в пустынях подвижники-монахи, чтобы среди окружающей его бесовской вакханалии сохранить хотя бы одну единственную душу – свою собственную.

И сам Гончаров не знал, в какое место определить Обломова, и к какому делу приставить его. Если бы знал, и определил и приставил. Но не видел он того места и того дела в современной ему России той эпохи, где Обломов мог бы сохранить всю чистоту и беспорочность своей души. Постель и диван стали для главного героя романа единственным спасительным островком среди бушующего страстями мира, на котором он мог оставаться самим собой.

Обломов, не видя для себя никакой возможности служить России и русскому народу, по-честному отказался от всех идеалов, взращённых в юности на почве красивых фраз и умных книг. Он столкнулся с действительностью и понял, что не в состоянии что-либо изменить не то, что кардинально, но даже в малой части. Неутолённая жажда быть полезным людям переплавилась в боль сердца за русского человека, вынужденного жить под гнётом несправедливости и духовной пустоты. Обломов отбросил в сторону правильные лозунги, не приносящие результатов, и предался внутренней скорби об униженных и оскорблённых, но эта его скорбь оказалась самой действенной молитвой к Богу за Россию.

А вот Штольц нашёл своё место в жизни, и довольно удобно и комфортно устроился на нём. В отличие от Обломова, он сохранил свои юношеские идеи служения человечеству, но как-то незаметно превратил их в оправдательный фетиш, за которым с лёгкостью скрыл своё банальное стремление к богатству и положению в обществе. А ведь, оказывается, ещё с молодости он поставил перед собой такую цель. Помните? «Я пойду к нему, когда у меня будет четырёхэтажный дом». И это говорит ещё совсем молодой Штольц, говорит перед самым выходом во взрослую жизнь Все высокие помыслы, которыми он блистал перед Обломовым, побоку. С отцом-бюргером можно не лукавить. Материальность – вот вожделенная вершина.

Но и будучи уже взрослым человеком, Штольц в разговоре с Обломовым так же невольно раскрывает свои жизненные устремления и ценности.

«Я два раза был за границей, после нашей премудрости, смиренно сидел на студенческих скамьях в Бонне, в Иене, в Эрлангене, потом выучил Европу как своё имение… А Россия? Я видел Россию вдоль и поперёк. Тружусь…

— Когда-нибудь перестанешь же трудиться, — заметил Обломов.

— Никогда не перестану. Для чего?

— Когда удвоишь свои капиталы, — сказал Обломов.

— Когда учетверю их, и тогда не перестану

— Так из чего же, — заговорил он, помолчав, — ты бьёшься, если цель твоя не обеспечить себя навсегда и удалиться потом на покой, отдохнуть?

— Деревенская обломовщина! – сказал Штольц.

— Или достигнуть службой значения и положения в обществе и потом в почётном бездействии наслаждаться заслуженным отдыхом…

— Петербургская обломовщина! – возразил Штольц.

— Так, когда же жить? – с досадой на замечания Штольца возразил Обломов. – Для чего же мучится весь век?

— Для самого труда, больше ни для чего. Труд – образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере, моей». (К.ц.)

Обломов честен, задавая свои вопросы. А вот у Штольца, что ни фраза, то лукавство, неосознанное лукавство европейца, безоговорочно уверенного в своей правоте и потому ставящее русского в тупик. Штольц даже не замечает, как противоречит самому себе. Труд ради труда – не существующая в мире категория, если только он совершается не по принуждению, как в фашистских концлагерях, когда заключённые переносили камни с одного места на другое, а завтра таскали их обратно, и так изо дня в день. Любой свободный труд ориентирован на определённые результаты: материальные или духовные. Штоль даже не заикается о духовных целях своего труда – их нет. Но он с удовольствием подхватывает реплику Обломова о удвоении его капиталов. А ведь в умножении капитала как раз и заключено и «обезпечение себя навсегда», и достижение службой «значения и положения в обществе». Чем, собственно Штольц и занимался, камуфлируя свою деятельность красивыми словами.

Обломов отказался от такого труда, ибо он не вёл его по пути служения Отечеству. Штольц же с энтузиазмом взялсся за этот труд, ибо изначально и не собирался служить чему-либо, кроме самого себя, а вся его образованность и эстетизм – всего лишь яркая обёртка, чтобы удовлетворению материальных потребностей придать цивилизованный и благопристойный вид, что в то время считалось модным в демократической среде. Так люди, подобные Штольцу, казались сами себе значительными и прогрессивными. Так проще было оправдывать гордыню и честолюбие, которые, по сути, и являлись горючим материалом их деятельности.

Обломов русский по духу: для него главное – быть, а не казаться. Штольц, как ни крути, несёт в себе дух европейца: для него главное – составить о себе мнение, пусть даже только и в собственных глазах. Он настолько самоуверен, что даже не пытается аргументировано противоречить Илье Ильичу, а отделывается пустыми репликами: «Деревенская обломовщина! Петербургская обломовщина!»

Образами Обломова и Штольца Гончаров на живом примере показал столкновение двух миров: Русского и Европейского. Какой же из них оказался сильнее? Штольц, как ни старался переделать Обломова и понудить его перейти на свой путь, ему это не удалось. А вот Обломов «обломал» Штольца, мягко, но решительно отвергнув все его попытки нарушить свой жизненный уклад. Может быть, и фамилию главного героя романа Гончаров подобрал с таким умыслом?

Русский мир, в лице Обломова, победил Европейский мир, представителем которого явился Штольц. Духовность превозобладала над рациональным материализмом. Русская бездеятельность с её внутренней «вулканической работой»принесла куда как больше реальных плодов, чем деятельная европейская суета с её внутренней пустотой и амбициозностью.

Обломов «на радость людям жил, жить бы ему сто лет». Таким выводом завершается жизненная стезя Ильи Ильича в конце романа. Штольц же с неким безымянным господином (под которым автор подразумевает себя) уходит со страниц романа в небытиё, успев лишь рассказать своему спутнику «что здесь написано», т. е. о жизни Обломова. Читатель, как на протяжении всего повествования не понял, чем занимался Штольц, так и дальнейшую его деятельность не может представить.  Ясно только одно: этот продвинутый полу-немец, полу-русский сможет и «обеспечить себя навсегда», и «достигнуть службой значения и положения в обществе». Вот и всё, на что он способен.

Память же об Обломове осталась неизгладимой печатью в душе его слуги Захара, простого русского человека. Жизнь Ильи Ильича вдохновляет спутника Штольца (автора) запечатлеть её на бумаге. Одним словом, и после смерти «ленивый» барин продолжает жить и нести людям радость и свет, т. е. совершать духовный труд. Гончаров, сведя в дружеском, но непримиримом поединке носителей двух враждебных менталитетов, такой концовкой своего романа как бы утверждает: Рано или поздно, Европейская цивилизация сойдёт с исторической арены, а Русская цивилизация в своих делах и свершениях, внешне не броских, но действенных, будет жить, не смотря на то, что пока пребывает в ленивом покое и бездействии. Ибо русский покой всегда приводит правильному и Богоугодному деланию.

И если ещё более внимательнее проанализировать взаимоотношения между Обломовым и Штольцем, можно вычленить одну очень важную историческую закономерность, доминирующую, именно, во взаимоотношении между Европой и Россией: первая всегда тянулась ко второй, когда агрессивно, когда мягко, но всегда неодолимо. Мы в Европе слишком не нуждались, но она была постоянно крайне заинтересована в нас. Казалось бы, зачем мы Европе, какой ей в нас прок? Ведь не земли наши нужны были ей, изнеженной и привыкшей к комфорту – она всё равно не смогла бы освоить наши суровые просторы. Нет, Европе всегда от нас нужно было нечто другое? Что? А то, что и Штольцу нужно было от Обломова. Он чувствовал в Обломове наличие чего-то такого, чего не было у него, у Штольца, и что мешало ему спокойно жить и наслаждаться жизнью. И этим неизъяснимым «что-то» была совесть, т. е. то, что в церковной среде называется голосом Бога в человеке.

Выстраивая свой жизненный путь по чёткому плану, им же самим разработанному, Штольц утратил этот Божественный глас в себе. Из романтически настроенного мальчика, в котором играла кровь его русской матери, он постепенно превратился в расчётливого бюргера, в котором верх взяла немецкая кровь его отца. Из него вырос человек порядочный в обращении с окружающими, образованный, волевой, целеустремлённый, но бездушный, т.е. не испытывающий угрызений совести, а значит способный потерять все вышеперечисленные качества в одну минуту, стоит лишь этой минуте «Х» наступить. Штольц это чувствовал, и это не могло не тревожить его самых затаённых глубин души, в которых продолжала тлеть искра Божья. И только рядом с Обломовым эта искра начинала разгораться пусть слабеньким, но пламенем, и в нем снова начинали звучать Небесные звуки. Они будили в нём какие-то забытые, может быть, сладостные воспоминания детства и юности, но одновременно и раздражали его, заставляя понимать, что по жизни он идёт не совсем так и не совсем туда. Для Штольца Обломов стал олицетворением его потерянной совести, и в этом качестве бесконечно мешал ему, преуспевающему буржуа, под высокие мысли о служении людям, служить самому себе.

Штольцу крайне необходимо было своротить Обломова с его духовно-созерцательного пути, сделать себе подобным, вовлечь в суетную гонку за бесполезными знаниями и общественным положением, чтобы успокоиться и сказать самому себе: «Ну, если уж и Обломов, эта чистейшая душа со мной, то, стало быть, я живу правильно».

Одним словом, Штольц тянулся к Обломову, потому что в Обломове была жизнь, а в нём, Штольце, лишь суррогат жизни. Но убив в Обломове Обломова и превратив его в своего двойника, Штольц мог бы успокоиться и оправдать убийство собственной души.

Не оттого ли и Европа столько веков не даёт покоя России и всё пытается переделать её на свой лад, что она, Россия, есть вечное напоминание ей о потерянной совести, т. е. о потерянном Боге. В этом причина ненависти народов Запада к Русскому народу. И в этом причина их тяготения к нам. Ведь и ненависть рождается из источника Божьей благодатной любви, как противление ей, и паразитирует на ней. Так же, как смерть появляется только там, где есть жизнь. Мы, русский народ, живущий по закону Духа, мешаем Европейским народам жить по закону одной только плоти. Мы – вселенская душа. Они – вселенское тело. И это противостояние души и тела на планетарном уровне не прекратиться никогда, пока живо человечество. Но когда наступит Конец Света, душа уйдёт к Богу, а тело – в персть земную. И наша задача – сохранить вселенскую душу, и по возможности, приумножить её. Штольц не безнадёжен, как не безнадёжна Европа. Просто тело должно подчиниться душе.

Ольга и Агафья Матвеевна

Роман Гончарова весь построен на противопоставлении, на поиске и вычленении той главной сердцевины народа, которая называется «русскость». То же мистическое значение и ту же цель имеют женские образы в произведении: Ольга и Агафья Матвеевна. Две русские женщины, две матери, две возлюбленные Обломова. Одна – несостоявшаяся его невеста; Другая – состоявшаяся жена. И той, и другой присущи черты, свойственные, именно, русской женщине, а в целом России. Но какие из них несут всю полноту русскости, а какие нет? Свойства какой из них олицетворяют лучшие свойства русского народа, а какой – нет? Давайте проанализируем образы этих женщин в той последовательности, как они были нам представлены в романе.

Ольга

Вот Ольга. При первом же знакомстве кажется идеалом женщины. Даже во внешний облик её заложен природой идеал женской красоты, т. е. сбалансированность и выверенность пропорций во всём, ничего лишнего, никакого недостатка.  Но когда читаешь её словесный портрет, сразу и не поймёшь, с каким чувством автор рисует его: с восторгом или недоумением?

«Ольга в строгом смысле не была красавица, т. е. не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щёк и губ, и глаза не чернели лучами внутреннего огня, ни жемчугу во рту, ни миньятюрных рук, как у пятилетнего ребёнка, с пальцами в виде винограда.

Но если б её обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии. Несколько высокому росту строго отвечала величина головы – овал и размеры лица; всё это в свою очередь гармонировало с плечами, плечи – с станом…

Кто не встречал её, даже рассеянный, и тот на мгновение останавливался перед этим так строго и обдуманно, артистически созданным существом». (К.ц.)

Здесь мы видим некое смешение двух понятий о красоте. С одной стороны – это русская красота, причём, свойственная именно русской природе: внешне не броская, она притягивает к себе некоей Божественной грацией так, что часами можно любоваться ею, и глаз не устанет. С другой стороны, эта красота какая-то не русская, готически-правильная в своих пропорциях, как будто выточил её холодный резец искусного, но не гениального скульптора. Недаром Гончаров использует сравнение со статуей. Воображение сразу же рисует мраморные, на века застывшие, изваяния древнегреческих богинь и мифических героинь.

Эта двойственность, свойственная Ольге в её внешности, будет постоянно проявляться в её характере и поступках. И это то, что, в конце концов, не даст Обломову связать с ней свою судьбу, а Штольца, напротив, крайне заинтересует и привлечёт.

Нет, Ольга не была ни ветреной, ни капризной, ни взалмошной, в ней не было ничего такого, что способствует резкой смене настроений. Да, двойственность её заключалась не во внешнем проявлении; она была цельной, недробимой составляющей её натуры. Она как бы несла в себе и женское, и мужское начало одновременно. Штольц первый (и, может быть, единственный) заметил в Ольге эту её естественную цельность в раздвоении. Он «… говорил с ней охотнее и чаще, нежели с другим женщинами, потому что она, хотя бессознательно, но шла простым, природным путём жизни и по счастливой натуре, по здравому, не перехитрённому воспитанию не уклонялась от естественного проявления мысли, чувства, воли, даже до малейшего, едва заметного движения глаз, губ, рук». (К.ц.)

Даже в этой краткой зарисовке перед читателем предстаёт характер мужской, но никак не женский. А «природный путь жизни», установленный Богом для женщины – это быть полной противоположностью мужчине, иначе незачем бы было Творцу разделять первочеловека Адама на два разнополых существа. Только в этой совершенной разности и заключено единство того таинства, которое в церкви называется «таинством брака» и венчает рождение полноценной семьи.

Женщины с мужскими характерами, как правило, несчастны в семейной жизни. Что и случилось в последствии с Ольгой. Не даром Гончаров после вышеизложенной характеристики Ольги продолжает  так: «… зато не одну мазурку просидела она одна, не скрывая скуки; зато, глядя на неё, самые любезные из молодых людей были неразговорчивы, не зная, что и как сказать ей…». (К.ц.)

 В этом отрывке двойственность Ольги видна невооружённым глазом. С одной стороны, она явно скучает от того, что не принимает участия в развлечении молодых людей (а для чего она туда и пришла?), с другой стороны, она держит себя выше них, тем самым отторгая их от себя.

За внешней независимостью суждений и самостоятельностью в Ольге, на самом, деле скрывается очень зависимый человек. Ей постоянно нужен был ведущий, который бы заряжал её своей энергией, давал бы направление её мыслям, вызывал бы её на ответные мысли. И в этом уже проявлялась женская половина её натуры.

Так случилось, что в юности для неё источником жизненной и интеллектуальной энергии стал Штольц. Он «один… говорил с ней без умолка и смешил её». (К,ц.)

Потом, когда Штольц надолго уехал, она ожидала того же самого от полюбившегося ей Обломова. А когда Ольга стала женой Штольца, она постоянно требовала от него интеллектуальной подпитки, не находя её внутри себя. Это явно свидетельствовало о её духовной пустоте, которую должен был кто-то заполнять, чтобы она могла полноценно существовать. Она выжимала из Штольца всё, что он знал, всё, о чем думал и к чему приходил в своих размышлениях. Штольца это радовало. Ему казалось, что такая тяга его жены к тем знаниям, какими обладал он, есть проявление любви к нему. Он ошибался. Просто её деятельный ум (всё-таки женский, а не мужской ум) сам не способный продуцировать абстрактные мысли, нуждался в информации, как тело наркомана нуждается в наркотике.

Если бы это было действительно проявление любви, всё происходило бы совершенно иначе, спокойнее, углублённее. Любовь не нуждается в информационной подпитке. У женщины в любви задействован не ум, а сердце. У Ольги же всё было наоборот. Недостаток интеллектуальной информации, получаемой от мужа, доводил её до раздражения. И это на самом деле становилось своего рода наркоманией, когда доза возбуждающего вещества должна поступать в организм постоянно, всё увеличиваясь, иначе начинались ломки. Гончаров с точность психолога описал это состояние Ольги:

«А чтение, а ученье – вечное питание её мысли, её бесконечное развитие! Ольга ревновала к каждой непоказанной ей книге, журнальной статье, не шутя сердилась или оскорблялась, когда он (Штольц) не заблагорассудит показать ей что-нибудь, по его мнению, слишком серьёзное, скучное, непонятное ей, называла это недопустимым, пошлостью, отсталостью, бранила его «старым немецким париком». Между ними по этому поводу происходили живые, раздражительные сцены.

Она сердилась, а он смеялся, она ещё больше сердилась и тогда только мирились, когда он перестанет шутить и разделит с ней свою мысль, знание или чтение. Кончалось тем, что всё, что нужно и хотелось знать, читать ему, то надобилось и ей». (К.ц.)

Все симптомы наркомании на лицо: ломки, когда кончается действие введённого препарата; раздражительность, когда наркоман не получает «дозу»; успокоенность, когда «дозу» эту ему дают.

И в этом ярко проявилась двойственность Ольгиной натуры. С одной стороны – мужской пытливый ум, требующий постоянного развития; с другой – ум женщины, не способный синтезировать полученные знания и потому требующий всё новой и новой подпитки ими. Так же насыщения мозга различной информацией без должной её обработки, без функционального использования и духовного осмысления иссушает ум, и ещё более душу, и, рано или поздно, ввергает человека в уныние и чувство безысходности. Полученные знания должны работать, иначе они убивают своего носителя.

Недаром Штольц после долгой разлуки с Ольгой, после её первого опыта любви, любви к Обломову, после того, как из любопытной девочки она, неожиданно для него превратилась в женщину, обнаруживает в ней нечто такое, что вызывает в нём изумление и тревогу:

«Он, с огнём опытности в руках, пускался в лабиринт её ума, характера и каждый день открывал и изучал всё новые черты и факты и всё не видел дна, только с удивлением и тревогой следил, как её ум требует ежедневно насущного хлеба, как душа её не умолкает, всё просит опыта и жизни… «Это дитя, Ольга! – думал он в изумлении. – она перерастает меня». (К.ц.)

Здесь ключевые фразы: «с тревогой» и «в изумлении». Действительно, такие качества в женщине, какими обладала Ольга, способны насторожить мужчину, от Бога созданного доминировать над женщиной, дабы быть её защитником, кормильцем, поводырём и наставником. Если же такое естественное положение ломается, постепенно начинает крушится установленный Богом мировой порядок. И начинается это крушение с семьи. Что, собственно, и происходит в семье Штольца и Ольги, в отношениях которых читатель не видит простой человеческой теплоты, которая одна и поддерживает любовь в течение многих и многих лет совместной жизни. Нет, семья Штольца строится по какому-то иному, непонятному обычному человеку, принципу, как будто совершается некая игра, вечное внутреннее соревнование друг с другом, при постоянном наблюдении друг за другом, как за противником на ринге. Это трудно объяснить словами, но хорошо чувствуется в отношениях Штольца и Ольги.

Гончаров пророчески показал зарождение той новой семьи, которая окончательно сформировалась в 20-м веке и дошла до своего апогея в начале 21-го; семьи, в которой женщина незаметно заняла главенствующее положение, подчинив мужское естество своей воле и своему образу жизни, и тем самым сломав саму сущность семьи, в которой единственно и способно реализоваться женское естество и возникнуть женское счастье. Мужчина всегда должен стоять впереди женщины, а женщина – за мужчиной. Она ведь, создавая семью, и выходит замуж, или иначе, становится за мужем. Это – Божественная установка, и за её пределами женщина может достичь чего угодно, только никогда не обретёт чувства удовлетворения жизнью, т. е. проживёт напрасно.

Из семей, подобных семье Штольца, которые стали появляться в первой половине и во множестве расплодились к концу 19-го столетия в результате распространившейся заразы под названием «эмансипация», появились те уродливые семьи, которые взрываются, не успев образоваться, подобно пузырям зловонного газа на гнилом болоте, и которые мы наблюдаем повсеместно в нашей современной действительности.

А всё потому, что когда-то под воздействием европейских гуманистических идей был отвергнут Богом установленный порядок отношений между мужчиной и женщиной. Мужчина, подчиняясь воле женщины и принимая её образ жизни, теряет ответственность перед ней,  переставая быть её защитником и кормильцем. А женщина, подчиняя себе мужчину в семье, утрачивает право быть счастливой, ибо только на своём месте, т. е. «за мужем», она достойна этого Божественного дара. И никто, кроме Бога, ни один человек на свете, даже самый любимый и любящий, ей этого права возвратить не сможет.

Но Штольц, отравленный материалистическими идеями, почёрпнутыми им из книг европейских мыслителей, этого не понимал. Больше всего он опасался совсем не того, чего следовало бы опасаться:

«Он вздрагивал. Как! Ольга в той жизни, которую Обломов ей готовил! Она – среди переползанья изо дня в день, деревенская барыня, нянька своих детей, хозяйка – и только!

Все вопросы, сомнения, вся лихорадка жизни уходила бы на заботы по хозяйству, на ожидания праздников, гостей, семейных съездов, на родины, крестины, в апатию и сон мужа». (К.ц.)

Господи, но ведь в этом и заключается смысл жизни нормальной женщины: быть хозяйкой в своём доме, быть матерью своим детям, быть женой своему мужу. Ведь в браке, повторюсь ещё раз, женщина и выходит «за-муж», чтобы стать за мужем и следовать за ним. В семье обязательно кто-то должен быть ведущим, а кто-то ведомым. Но на роль ведущего Господь изначально назначил мужчину. А если бы было иначе, тогда наши образованные, самостоятельные, материально независимые современницы все поголовно были бы счастливы. Так ведь нет же! Большинство из них по-женски несчастны в браке. А многие даже полноценные семьи не могут создать, оставаясь матерями-одиночками. Иные так и остаются бездетными, т. е. абсолютно не реализуются в своем естественном призвании. Но зато они с успехом выполняют то, что предназначено выполнять мужчинам, отстраняя последних от выполнения их прямых обязанностей, тем самым расслабляя и развращая их, а если сказать прямо – превращая их в социальный балласт, место которому скоро останется только на исторической помойке.

Женщину обманули, когда внушили ей, что она во всём равна мужчине. Да, душа её равноценна в глазах Божиих с мужской душой. Да, мужчина и женщина равны в своих правах на жизнь. Но они не равны в своём Божественном предназначении, которое Господь промыслил о них. А раз так, то они не равны в тех способностях, которые Творец им для исполнения этих предназначений. Каждый обязан в этом мире выполнять свою функцию, чтобы мир развивался гармонично. И здесь не может быть споров о том, чья функция важнее: только в симбиозе они дают благодатный результат, духовно комфортный для обеих полов. Ведь бессмысленно спорить, что лучше: конь или корова? Когда нужно груз перевозить или землю пахать, лучше конь. Когда нужно молоко, лучше корова. В нормальном полноценном хозяйстве должны быть и тот, и другая. Сравнение, может быть и грубое, но оно отображает истину.

Вот, ведь, кажется, Ольга в браке обрела всё, что, ей казалось, было необходимо: умного и деятельного мужа, постоянное интеллектуальное общение с ним, интересные путешествия и встречи, возможность читать умные книги и обсуждать их. Она была освобождена от рутины семейных забот и хлопот. Она не впала в то, во что боялась впасть: «во что-нибудь похожее на обломовскую апатию». И, тем не менее, душа её не была спокойна:

«Ольга чутко прислушивалась, пытала себя, но ничего не выпытала, не могла добиться, чего по временам просит, чего ищет душа, а только просит и ищет чего-то, даже будто – страшно сказать – тоскует, будто ей мало было счастливой жизни, будто она уставала от неё и требовала ещё новых, небывалых явлений, заглядывала дальше вперёд…». (К.ц.)

Страшное, противоестественное состояние, когда человек, получив всё, что желал, вдруг начинает тосковать и мучиться чувством неудовлетворённости. Для женщины это страшнее втройне, потому что она страдает на том поле, где единственно, по Божьему замыслу, и должна получить полное удовлетворение, т. е. – в семье.

Читатель может обратить внимание, как Ольга на протяжении всей обозримой её замужней жизни постоянно доказывает себе, что она счастлива. Но подлинно счастливый человек не станет убеждать самого себя в собственном счастье, просто будет наслаждаться им. А если оно требует доказательств, значит, его нет. С Ольгой так и случилось. Она оказалась в духовном тупике, ибо пошла не тем путём, который ведёт к женскому счастью: путём накопления ненужного интеллектуального хлама, вместо того, чтобы наполнять душу заботой о муже и детях, посвятить всю жизнь служению им. Только в этом служении перед женщиной открываются безграничные горизонты, ибо так устроена Богом её душа. В противном случае она начинает задыхаться. Ольга в полной мере испытала на себе это удушье, причём, не понимая его причин:

«Что же это? С ужасом думала она. – Ужели ещё нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги… Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут всё… всё…» — говорила душа её и чего-то не договаривала… и Ольга с тревогой озиралась вокруг, не узнал бы, не подслушал бы кто этого шёпота души… Спрашивала глазами небо, море, лес… нигде нет ответа: там даль, глубь и мрак». (К.ц.)

Внешне счастливая, но внутренне противоречащая Божьему промыслу о женской судьбе жизнь привела Ольгу к духовному краху. И как результат – жуткое, парадоксальное открытие:

«- Несчастлива! – с упрёком повторила она, остановив его (Штольца) в аллее. – Да, несчастлива тем разве… что слишком счастлива!» (К.ц.)

К такому выводу может прийти только женщина, не любящая своего спутника жизни. Да, это конец. Ибо, действительно, «дальше нет дороги», так как, нет любви, нет необходимости чем-то жертвовать ради этой несуществующей любви и, значит, нет жизненной цели, к которой женщина призвана двигаться всю жизнь, наполняя её божественным смыслом и значением.

Да и любила ли Ольга вообще: сначала Обломова, потом Штольца? Сердце её, с юности подчинившись уму, отравленному материалистическими идеями Запада, которые вкладывал в неё Штольц, не в состоянии уже было вместить в себя христианскую идею чистой и жертвенной любви. Она привыкла анализировать своё внутреннее состояние, как это свойственно мужчинам. Но, если женщина подвергает чувства анализу, её чувства умирают. Ведь логика женского мышления совершенно отлична от мужской, которая менее прямолинейная и более гибкая. Ольга свою любовь выстраивала по следующему алгоритму:

«Признав раз в избранном человеке достоинство и право на себя, она верила ему и потому любила, а переставала верить – переставала и любить, как случилось с Обломовым». (К.ц.)

Да, безапелляционно. Люблю, потому что верю. Или иначе: верю, и поэтому люблю. Здесь главное стоит на втором месте, т. к. любовь превыше веры, и истинная вера рождается из любви. Ведь нельзя, скажем, поверить во Христа, прежде не узнав о Нём и не приняв Его в своё сердце.

Мужчина может мыслить и так, а может избрать другой, на первый взгляд не логичный, но правильный путь: «Люблю, и поэтому верю! И даже, когда вера моя пошатнётся, я всё равно буду любить». Это – чисто женский путь. Но мужчина может доверять своему разуму, потому что логически может восстановить пошатнувшуюся в нём веру, признав своё несовершенство. Мужчина, вообще, проще и безболезненней воспринимает собственные недостатки, и легче признаёт их. С женщиной – иное дело. Ей труднее признать свои душевные изъяны, особенно, если она уверена в своём совершенстве. Поэтому женщина должна доверять только своему сердцу – оно мудрее мужского ума.

К сожалению, Ольга уже не могла слышать голос своего сердца, заваленного интеллектуальным мусором ненужных знаний. А уж не женский её ум, кстати, так и не ставший мужским, в силу его природных особенностей, не позволил ей увидеть реального человека, но рисовал ей некий идеал этого человека, на самом деле имеющий весьма отдаленное отношение к оригиналу. Но это – вымышленная, эфемерная любовь, и, значит, не любовь вовсе. Ольга любила не Штольца, а образ, созданный её воображением. Вот как описывает Гончаров её отношение к мужу:

«Но теперь она уверовала в Андрея не слепо, а с сознаньем, и в нём воплотился её идеал мужского совершенства. Чем больше, чем сознательнее она веровала в него, тем труднее было ему держаться на одной высоте, быть героем не ума её и сердца только, но и воображения. А она веровала в него так, что не признавала между ним и собой другого посредника, другой инстанции, кроме Бога.

Оттого она не снесла бы понижения ни на волос признанных его достоинств; всякая фальшивая нота в его характере или уме произвела бы потрясающий диссонанс. Разрушенное здание счастья погребло бы её под развалинами, или, если б ещё уцелели силы, она бы искала…

Да нет, такие женщины не ошибаются два раза. После упадка такой веры, такой любви возрождение невозможно». (К.ц.)

Кажется, какое возвышенное чувство! Но таких требований любви, такое постоянное выстаивание перед ней на цыпочках не выдержит ни один нормальный человек, разве только немец Штольц, приучивший себя всё время играть роль супермена. Без права на ошибку не может жить никто, и Штольц, рано или поздно сорвётся, если только окончательно не убьёт в себе все человеческие чувства. Вот и получается, что ни Штольц, ни Ольга не любили друг друга: одной нравился нарисованный её воображением идеальный мужской образ; другому нравилось разыгрывать этот образ на семейной сцене.

Обломов же на каком-то этапе своих отношений с Ольгой чистой своей душой почувствовал, что его ожидает та же участь. Но он не мог играть вымышленную жизнь. Ему претило казаться кем-то, он мог быть только самим собой. Он привык быть честным перед Богом и людьми, поэтому и сохранил свою душу целомудренной, потому и тянулись к нему люди, напрочь запутавшиеся в паутине ложных представлений об окружающих и о себе самих. Рядом с ним они чувствовали, что в мире есть настоящая жизнь, и жизнь эта – не игра, а Божий дар, к которому относиться нужно бережно и трепетно.

Да, Ольгу Обломов полюбил искренне, но столь же искренне, в минуты прозрения, распознал её сущность и признался себе в этом: «Она любит теперь, как вышивает по канве: тихо, лениво выходит узор, она ещё ленивее развёртывает его, любуется, потом положит и забудет. Да, это только приготовление к любви, опят, а он – субъект, который подвернулся первый, немного сносный, для опыта, по случаю…

Ведь случай свёл и сблизил их. Она бы его не заметила: Штольц указал на него, заразил молодое, впечатлительное сердце своим участием, явилось сострадание к его положению, самолюбивая забота стряхнула сон с ленивой души, потом оставить её». (К.ц.)

Иисус Христос В нагорной проповеди сказал: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5 : 8). Вот чистое сердце Обломова и услышало глас Божий, который предупредил его и уберёг от совершения непоправимой ошибки. Он послушался этого Гласа и не ошибся. Иначе Ольга погубила бы его, а он её. Искренность не может уживаться с лукавством, естественность с игрой, реальность с вымыслом. И даже Ольга в момент Расставания с Обломовым признаёт то, что открылось ему свыше:

«Я узнала недавно только, что любила в тебе то, что я хотела, чтоб было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним. Я любила будущего Обломова!» (К.ц.)

Но каким ей виделся будущий Обломов, если она даже не знает, чего сама хочет? Ведь тут же она и взывает к нему: «Ты готов всю жизнь проворковать под кровлей… да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то ещё, а чего – не знаю! Можешь ли ты научить меня, сказать, что это такое, чего мне не достаёт, дать это всё, что б я… А нежность…где её нет!». (К.ц.)

А ведь Обломов уже научил Ольгу всему в их доверительных разговорах, но она не услышала его. И путь ей жизненный указал, чисто женский путь, но она не приняла его. А каким она, всё же, видела будущего Обломова? Ведь он, в созерцательном своём затворничестве достиг такого состояния души, к которому стремится всякий христианин, и которое, собственно, должно быть конечной целью жизни любого человека.

И Штольц это как-то объяснил Ольге в процессе их очередной семейной перепалки, которые внешне проходили вполне корректно, но с безысходным внутренним надрывом. Сам того не осознавая, он открыл ей тайну души Обломова:

«Хочешь, я скажу тебе, отчего тебе он дорог, за что ты ещё любишь его?.. За то, что в нём дороже всякого ума: честное, верное сердце! Это природное золото; он невредимо пронесёт его сквозь жизнь. Он падал от толчков, охлаждался, заснул наконец убитый, разочарованный, потеряв силу жить, но не потерял честности и верности. Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечёт на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдёт навыворот – никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно… Это хрустальная, прозрачная душа; таких людей мало, они редки; это перлы в толпе! Его сердце не подкупишь ничем; на него всюду и везде можно положиться. Вот чему ты осталась верна и почему забота о нём никогда не будет тяжела мне. Многих людей я знал с высокими качествами, но никогда не встречал сердца чище, светлее и проще; многих любил я, но никого так прочно и горячо, как Обломова. Узнав раз, его разлюбить нельзя. Так это? Угадал?» (К.ц.)

Да, Штольц угадал. И Ольга как русская женщина, как всё-таки православная христианка с самого начала, в ещё живых глубинах своей души, это чувствовала. Жаль, что в силу развращённости своего ума не смогла по достоинству оценить, понять и принять. Была бы счастлива.

(продолжение следует)