(продолжение)
Дикой и Кабаниха
Вообще-то, в пьесе все действующие лица разбиты на сценические пары, что позволяет зрителю увидеть развитие пороков, заключённых внутри каждой пары, во временной перспективе. Положительные на первый взгляд персонажи как бы произрастают из явно отрицательных, продолжают их, вбирают в себя все их негативные черты, и, совершенствуя этот негатив, делая его более изощрёнными, в историческом итоге видятся не просто отвратительными, но социально опасными. Таким литературным приёмом Островский предупреждал своих современников и потомков о той духовной угрозе, которую несло России обрядоверие – эта неведомая ещё православному миру эпидемия, через несколько десятилетий поразившая почти весь русский народ заразой атеизма.
Рассмотрим следующую сценическую пару «Дикой – Кабаниха». Прежде всего, проанализируем образ Дикого, ведь он тоже одержим недугом обрядоверия, что Катерина и Кабаниха. Он так же считает себя христианином, являясь им только по названию. Недаром в самом начале пьесы Островский образ Дикого сопоставляет с образом Кабанихи:
Шапкин: Уж такого ругателя, как у нас Савёл Прокофьевич, поикать ещё. Ни за что человека оборвёт.
Кудряш: Пронзительный мужик!
Шапкин: Хороша так же и Кабаниха.
Кудряш: Ну, да та хоть, по крайности, всё под видом благочестия, а этот как с цепи сорвался. (К.ц.)
Краткая, но ёмкая характеристика, которая сразу же вводит читателя и зрителя во внутренний мир Дикого. А мир этот тёмен и страшен, как дремучий лес, заваленный буреломом и заселённый дикими зверями. Да и фамилия Дикого соответствует его душевному состоянию.
Богатый купец, значительное лицо в городе (как отмечено в ремарке), Дикой не чувствует над собой какой-либо сдерживающей силы, и от этого становится крайне разнузданным в своих прихотях. Он может позволить себе унизить и оскорбить любого человека только лишь потому, что не понесёт за свой поступок никакой ответственности. Это признак слабой натуры, ущербной и неуверенной в себе, но волею судьбы наделённой определённой властью. Только такой человек, почувствовав хоть малейшее превосходство над другими, впадает в самодурство. Таким способом он самоутверждается, за внешней властью или силой денег скрывая своё бессилие, зачастую произрастающее из неких комплексов, приобретённых ещё в детстве или в процессе взросления. Цельная и волевая натура в подобном самоутверждении не нуждается, она самодостаточна, знает себе цену и, как правило, с должным уважением или ровно относится к окружающим. Такой человек не станет унижать более слабого или того, кто ниже по социальному статусу и материальному положению – ему достаточно своей высоты.
Дикому же обязательно необходимо кого-то унизить, чтобы в очередной раз доказать даже не окружающим, а именно самому себе свою значимость. Унизить другого, а не подняться нравственно над другим – верный признак внутренней неуверенности и душевной трусости Дикого. И эта потребность в постоянном унижении другого постепенно становится его духовной пищей, энергетической подзарядкой, без которой он уже не может жить, как наркоман без наркотиков. Кудряш в разговоре с Борисом даёт меткую характеристику Дикому, подтверждающую вышесказанное: «Кто ж ему угодит, коли у него вся жизнь основана на ругательстве?» Безвольный человек, получивший власть над людьми, вынужден все время ломать чью-то волю, дабы скрывать отсутствие своей.
А вот фрагмент диалога Дикого с Кулигиным, когда последний подходит к нему с деловым предложением материально поучаствовать в создании городских солнечных часов. Вместо того, чтобы просто отказать, Дикой без всякой причины нападает на просителя:
Кулигин: За что, сударь, Савёл Прокофьич, честного человека обижать изволите?
Дикой: Отчёт, что ли, я стану тебе давать? Я и поважнее тебя никому отчёта не даю. Хочу так думать, так и думаю. Для других ты честный человек, а я думаю, что ты разбойник, вот и всё. Хотелось тебе это слышать от меня? Так вот слушай! Говорю, что разбойник, и конец! Что ж ты, судиться, что ли, со мной будешь? Так ты знай, что ты червяк. Захочу – помилую, захочу – раздавлю. (К.ц.)
И тут же, после отвратительного разговора с Кулигиным, Дикой унижает находящихся рядом горожан, вообще никак не задевавших его:
Дикой: … (сердито) Перестал, что ль, дождик-то?
1-й: Кажется, перестал
Дикой: Кажется! А ты, дурак, сходи да посмотри. А то: кажется! (К.ц.)
Дикой настолько сросся с потребностью кого-либо постоянно унижать, что, даже, когда у него нет повода рассердиться, он специально его ищет, где придётся, опять же, как тот наркоман, который любыми способами пытается приобрести столь необходимый его организму наркотик.
Борис: Тётка каждое утро всех со слезами умоляет: «Батюшки, не рассердите! Голубчики, не рассердите!»
Кудряш: Да нешто убережёшься! Попал на базар, вот и конец. Всех мужиков переругает. Хоть в убыток проси, без брани всё-таки не отстанет. А потом и пошёл на весь день. (К.ц.)
Жгучее и непреодолимое желание унижать и оскорблять всех, кого можно – это уже полное уподобление бесам, для которых человеческие страдания есть главная пища. А то, что униженный и оскорблённый человек нравственно страдает, известно каждому из нас по личному опыту. Но здесь происходит обоюдный обмен негативной энергией, и трудно сказать, кто несёт больший духовный урон. Тот, кто привык глумиться над более слабым, сам теряет все волевые качества и уже не в состоянии отстаивать и сохранять своё человеческое достоинство, оказавшись в положении униженного перед тем, кто сильнее его. И тогда уж он, чтобы хоть как-то утвердиться в собственных глазах, начинает глумиться над низшими втройне, ещё более становясь бесоподобным. И вот свидетельство тому:
Борис: А вот беда, когда его обидит такой человек, которого он обругать не смеет, тут уж домашние держись!
Кудряш: Батюшки! Что смеху-то было! Как-то его на Волге, на перевозе гусар обругал. Вот чудеса-то творил!
Борис: А каково домашним-то было! После этого две недели все прятались по чердакам да по чуланам. (К.ц.)
Можно только представить, как бесновался Дикой эти две недели, чтобы хоть как-то покрыть свою трусость. Причём, трусость вопиющую и откровенную. Ведь ничто иное не мешало ему дать достойный отпор тому гусару на переправе. Но страх, извините, получить по морде от дворянина, на которого он по своему статусу не имел права поднять руку, не дал ему совершить мужской поступок. А то, что Дикой отчаянный трус и мгновенно пасует перед малейшим сопротивлением его самодурству, и начинает вилять хвостом перед тем, кто не то, что сильнее его, а просто равен ему, но распушает этот хвост только перед слабыми, можно судить из следующего диалога:
Кабанова: Что ж ты, кум, бродишь так поздно?
Дикой: А кто же мне запретит?
Кабанова: Кто запретит! Очень нужно!
Дикой: Ну, и, значит, нечего разговаривать. Что я, под началом, что ль у кого? Ты ещё что тут! Какого ещё чёрта водяного!..
Кабанова: Ну, ты не очень горло-то распускай! Ты найди подешевле меня! А я тебе дорога! Ступай своей дорогой, куда шёл. Пойдём, Феклуша, домой. (встаёт)
Дикой: Постой, кума, постой! Не сердись! Ещё успеешь домой-то быть: дом-то твой не за горами. Вот он!
Далее мы частично пропустим их диалог, и продолжим на главном:
Дикой: Куда ж это я пойду?
Кабанова: Домой. А то куда ж!
Дикой: А коли я не хочу, домой-то.
Кабанова: Отчего же это, позволь тебя спросить?
Дикой: Да потому, что у меня там война идёт.
Кабанова: Да кому ж там воевать-то. Ведь ты один там только воин и есть.
Дикой: Ну так что ж, что я воин. Ну, что ж из этого?
Кабанова: Что? Ничего. А и честь-то не велика, потому что воюешь ты всю жизнь с бабами. Вот что. (К.ц.)
Из этого диалога мы видим, сколь ничтожна душонка у Дикого. Грозен он лишь перед теми, кто боится его, а перед теми, кто способен дать ему отпор, он оправдывается как нашкодивший школяр.
И как следствие измельчения души, Дикой подвержен духовной болезни, которая называется грехом сребролюбия. По-иному быть и не может. Это только в глубоких и чистых озёрах водится крупная рыба, а в лужах – одни лягушки да всякая дрянная живность. Дикой омерзителен и даже смешон в своём пристрастии к деньгам. Эта страсть в нём выросла до гипертрофированных размеров. Она даже его самого мучает. И он сам понимает это, но ничего с собой сделать не может. Дошло до того, что он с превеликим трудом расстаётся и с теми деньгами, которые обязан заплатить кому-то за проделанную работу или приобретённый товар. Он сам в этом признаётся, что мы видим из следующего диалога:
Кабанова: Чем же тебя рассердили-то?
Дикой: Ещё с утра сильно.
Кабанова: Должно быть, денег просили.
Дикой: Точно сговорились, проклятые; то тот, то другой целый день пристают.
Кабанова: Должно быть, надо, коли пристают.
Дикой: Понимаю я это; да что ж ты мне прикажешь с собой делать, когда у меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо отдать, а всё добром не могу. Друг ты мне, и я тебе должен отдать, а приди ты у меня просить – обругаю. Я отдам, отдам, а обругаю. Потому только заикнись мне о деньгах, у меня всю нутреннюю разжигать станет; всю нутреннюю вот разжигает, да и только; ну, и в те поры на за что обругаю человека. (К.ц.)
Такая страсть сребролюбия, такая привязанность к деньгам тоже сродни наркотической зависимости, когда человек понимает, что губит себя, но ломки сильнее его, и он ничего не может сделать, и, понимая, он всё-таки ищет очередную наркотическую дозу.
Уже несколько раз, говоря о греховных страстях, я сравниваю их с наркоманией. Действительно, нераскаянный грех всё больше и больше овладевает душой, становясь для неё смертельно-сладким зельем, которое несёт в своём составе одновременно и наслаждение, и страдание. Понимание смертельной опасности не способно перекрыть жажду получить следующую порцию удовольствий, от которых будет ещё хуже, чем было до этого. Так будет длиться до самого конца, если человек не обратиться к помощи Божией.
Признание Дикого – это своего рода исповедь, но исповедь бесплодная, потому что совершается не перед Богом, и кажется искренней лишь из-за того, что изливается из души под действием опьянения, в котором Дикой находился на тот момент. Такая исповедь, будучи произнесённой, тут же тонет в самооправдании, и грех, опаляющий душу, вновь возвращается в человека и продолжает сжинать его дальше, и даже с большей силой.
Кабанова: А зачем ты нарочно-то себя в сердце приводишь? Это, кум, не хорошо.
Дикой: Как так нарочно?
Кабанова: Я видела, я знаю. Ты, коли видишь, что просить у тебя чего-нибудь хотят, ты возьмёшь, да нарочно из своих на кого-нибудь накинешься, чтобы рассердиться; потому что ты знаешь, что к тебе сердитому никто уже не подойдёт. Вот что, кум!
Дикой: Ну, что ж такое? Кому своего добра не жалко! (К.ц.)
Вот и оправдан грех сребролюбия. Простая дьявольская логика: «Кому своего добра не жалко?» А ведь Дикой, судя по всему, считает себя истинным христианином. Он исполняет церковные установления, а это значит – ходит в храм и стоит за Богослужением. Из текста пьесы мы узнаём, что он соблюдает посты, во всяком случае, говеет на Великий пост. Ему так же ведомо, что во время поста нельзя гневаться и обижать кого-либо, а если такое случается, нужно у обиженного просить прощение. Так предписывает Церковь, и он так и поступает. Обряд для него – дело святое:
Дикой: Нет, ты, кума, молчи! Ты слушай! Вот какие со мной истории бывали. О посту как-то о Великом я говел, а тут нелёгкая и подсунь мужичонка: за деньгами пришёл, дрова возил. И принесло ж его на грех в такое время! Согрешил-таки: изругал, так изругал, что лучше требовать нельзя, чуть не прибил. Вот оно, какое сердце-то у меня! После прощенья просил, в ноги кланялся, право так. Истинно тебе говорю, мужику в ноги кланялся. Вот до чего меня сердце доводит; тут же во дворе, в грязи, ему и кланялся, при всех ему кланялся. (К.ц.)
Да, Дикой поступил по церковному правильно: обидел кого, проси у него прощения; сильно обидел – проси с земным поклоном, Дикому, конечно, стыдно, что он, знатный купец, кланялся в ноги простому мужику, но он явно любуется и гордится своим правильным поступком, и этим самым обесценивает его в глазах Божьих. Да и раскаяния настоящего не происходит, т. к. обижать людей он продолжает и дальше, и не собирается отказываться от своего любимого занятия. В этом он схож с Кабановой, для которой тоже обрядоверие, т. е. внешнее исполнение религиозных правил да церковных требований, и есть настоящее православие.
Кстати, Дикой и Кабаниха близки не только по своему душевному состоянию, но они ещё родственники и по церковному обряду. Они обращаются друг к другу «кум» и «кума». Значит, кто-то из них является для ребёнка другого или крёстной матерью, или крёстным отцом, а скорее всего, они были крёстными для кого-то третьего. Немаловажная деталь в пьесе. Островский, думаю, специально ввёл её, чтобы особо подчеркнуть духовное родство между Диким и Кабанихой. Но родство это, несмотря на христианское оформление, никакого отношения к христианству не имеет, ибо оно черно, и, стало быть, исходит от дьявола. А дьявол любит рядиться в благочестивые одежды Православия.
В этом нет ничего удивительного. Исполнение обрядов без понимания их небесного смысла, а значит, без стремления обрести любовь к Богу и людям, всегда вырождается в деспотию по отношению к слабым и немощным, т. е. приводит к совершенно обратному эффекту, чем тот, ради которого эти обряды принимались Церковью. Обрядоверие ввергает человека в гордыню, взращивает в нём уверенность в собственной абсолютной правоте и правильности.
В разговоре с Диким Кабаниха произносит мистическую фразу, в которой, если осознать её сакральный смысл, заключается вся сущность христианства: «Нет над тобой старших, вот ты и куражишься». Эта оценка в полной мере относится и к самой Кабанихи: над ней тоже нет старших. А ведь над истинным христианином всегда есть Старший – это Бог. И если крещённый человек не обрёл Его в своём сердце, не подчинился Ему в своей повседневной жизни, значит, христианином он не стал, а лишь называется таковым. И тогда никакие земные «старшие», стоящие над ним, не обуздают его деспотию по отношению к более «младшим», стоящим под ним. И Дикой, и Кабаниха в своей религиозности без веры выродились в духовных монстров, для которых «куражиться» над ближними своими – и есть пища для их омертвелых душ. С нательными крестами на груди, но без Бога в сердце, они стали лёгкой добычей бесов. Ибо бесы с особой яростью нападают именно на христиан, потому что не могут простить им крещения, во время которого человеческая душа, очистившись в Купели и получив Ангела Хранителя, становится для них недосягаемой. В этот момент бесы понимают, что, если человек, принявший крещение, в стремлении к Богу обретёт любовь к Нему и любовь к людям, то он уже никогда не станет их добычей. Ведь мы выстаиваем за Богослужениями, исповедуемся, причащаемся, постимся и исполняем все положенные церковные обряды для того, чтобы в результате исполнить главную заповедь Иисуса Христа: возлюби Бога своего, и возлюби ближнего своего, как самого себя.
Если же христианин, принимающий участие в вышеперечисленных таинствах и исправно исполняющий все обряды, не стяжал, или не попытался стяжать любви к Богу и человеку, все духовные инструменты, предложенные верующим Церковью, перестают выполнять свою защитительную функцию, душа христианина становится как бы обнажённой перед бесами, и уж тогда они начинают ей мстить по полной программе – мстить за то, что чуть было не упустили её из своих лап.
Конечно, Дикого и Кабаниху следует пожалеть, ведь не были же они такими жестокими с детства; кто-то же их так воспитал. В нужное время не указали им верный путь в православной религии, вот они и пошли в другую сторону. Заблудившись сами, они, естественно, и других не могли вывести на правильную дорогу.
Так, Кабаниха постоянными занудливыми поучениями напрочь вытравила из своих детей понятие об Истинном Боге, отбила всякую охоту жить по Его заповедям. Тихон, по природе своей добрый и отзывчивый, превратился в безвольного, безответственного человека, для которого единственной ценностью в жизни стал алкоголь, и в перспективе брезжило только одно – спиться. Варвара выросла ветреной и беспринципной девушкой, крепко освоившей лишь одно жизненное правило: «А по-моему: делай, что хочешь, только бы шито да крыто было».
Дикой же, если кого и воспитал, так это своего молодого конторщика Кудряша – свою будущую копию, своего антипода, в последствие ещё более страшного, чем он сам, самодура, т. к. Кудряш совершенно обезбожен, лишён всяких нравственных и моральных ориентиров, и при этом хитёр и умён.
«Не второстепенный» персонаж
При первом прочтении пьесы может показаться, что Кудряш второстепенный, вспомогательный персонаж. Но при более внимательном изучении его становится понятным, что образ этого разбитного повесы-конторщика играет важную роль в становлении общей концепции произведения.
Всего два раза Кудряш появляется на сцене: в самом начале и во время тайной встречи Катерины и Бориса в ночном саду. Реплики его скупы и немногословны, да многие выводы из них можно сделать, если рассматривать их с психологической точки зрения. Но прежде, чем мы приступим к их анализу, нужно отметить следующий факт. Всё сценическое действие начинается с диалога между Кулигиным и Кудряшом. Почему именно этих двух персонажей первыми видит и слышит зритель? Это не может быть случайным. И это не случайность: Островский – гениальный драматург, а у гениев случайностей не бывает.
Дело в том, что Кулигин и Кудряш, несмотря на полное несходство их характеров и мироощущений, объединяет одно – внутренне они уже не принадлежат тому времени, в котором живут. Это представители следующей эпохи. Их ничто не связывает с прошлым, но и настоящее им чуждо. Каждый из них в глубине души чувствует, что он выпадает из той среды, в которой вынужден обитать. В этой среде обитания подобных им до них не было, а если такие и появлялись, то как временные недоразумения, которые тут же уничтожались средой.
Но вот возникли благоприятные условия, и они появились, пусть ещё в малом количестве, но уже неуничтожимые. Будущее уже принадлежало им, и то настоящее, которое их породило, ими же и будет сметено, как не нужное им и враждебное образование. Открывая свою пьесу выходом на сцену Кудряша и Кулигина, Островский тем самым показал, что всё изображённое далее – есть жизнь уже отмирающая, почти иллюзорная, обречённая на забвение. Но какими ростками прорастут на исторической ниве эти два зерна, столь разные по роду своему, Островский мог только догадываться, хотя предчувствовал – плоды их будут горьки и ядовиты. А мы, живущие ныне, знаем точно и вкус этих плодов, и результат действия их ядов.
Но вернёмся к Кудряшу (образ Кулигина проанализируем в своё время). Прочтём самое начало пьесы, чтобы, оттолкнувшись от него, нам было легче проникнуть во внутренний мир разбитного конторщика (а впоследствии – и самоучки-механика).
Кулигин: (поёт) «Среди долины ровныя, на гладкой высоте…» (Перестаёт петь). Чудеса, истинно надобно сказать, что чудеса! Кудряш! Вот, братец ты мой, пятьдесят лет я каждый день гляжу на Волгу и всё наглядеться не могу.
Кудряш: А что?
Кулигин: Вид необыкновенный! Красота! Душа радуется.
Кудряш: НештО!
Кулигин: Восторг! А ты «нештО»! Пригляделись вы, либо не понимаете, какая красота в природе разлита. (К.ц.)
Уже из этого краткого диалога можно сделать предварительный вывод о духовной составляющей Кудряша. Он – натура грубая, материалистическая, лишённая всяких возвышенных устремлений, способная реагировать только на физические раздражители. Ему не то, что одухотворённая красота, даже её определение не понятно. На восторженный вздох Кулигина он не находится, чем ответить. Только неопределённое «нештО» – вырывается из его души. А человек, неспособный хоть как-то адекватно реагировать на красоту Божьего мира, не способен принять в себя и Бога, потому что Бог и есть Абсолютная Красота.
И обратите внимание, когда речь идёт о прекрасном, Кудряш теряется и отвечает чуть ли не междометиями. Он просто не понимает, о чём говорит Кулигин. Краткий диалог, но уже набросаны основные контуры психологических портретов его участников.
Итак, красота не входит в ценностный реестр Кудряша. А каковы же его настоящие жизненные ориентиры? Что для него составляет истинную ценность? Кто для него является кумиром и предметом для подражания? Оказывается, самодур Дикой. Из чего можно сделать это заключение? Да из того, что далее речь заходит именно о Диком, и Кудряш сразу же оживает, реплики его удлиняются, становятся эмоциональными, обретают смысловую наполненность. Даже не в сценическом, а в печатном виде, и то заметно, как Кудряш чуть ли не восторгается поведением своего хозяина, почти так же, как Кулигин красотой природы. Давайте посмотрим на этот эпизод:
Кулигин: (показывает в сторону) Посмотри-ка, брат Кудряш, кто это там так руками размахивает?
Кудряш: Это? Это Дикой племянника ругает.
Кулигин: Нашёл место!
Кудряш: Ему везде место. Боится, что ль, он кого! Достался ему на жертву Борис Григорьич, вот он на нём и ездит.
Шапкин: Уж такого-то ругателя, как у нас Савёл Прокофьич, поискать ещё. Ни за что человека оборвёт.
Кудряш: Пронзительный мужик!
Это «пронзительный мужик» совсем не похоже на осуждение. Наоборот, оно звучит, как одобрение, как дифирамб, как тайный вопль зависти от невозможности поступать так же, и как признание власти силы над бессилием. В этом диалоге имеют исключительное психологическое значение даже знаки препинания. Естественно, Островский расставляет их осознанно. Драматург с их помощью выстраивает эмоциональное построение речи своих персонажей, что является архиважным при сценической постановке: ведь от того, каким тоном произнесена фраза, может кардинально измениться её смысл.
Так давайте же проследим за тональностью речи Кудряша в данном диалоге. Когда он сообщает Кулигину, что «это Дикой племянника ругает» и поясняет, как он это делает, после фраз стоят точки. Кудряш просто констатирует факт, он спокоен. Может, в этот момент он и не держит сторону Дикого, но и не возмущается его поступком, в отличие от Кулигина, который с гневом восклицает: «Нашёл место!» Но вот Кудряш выражает своё отношение к Дикому в целом, как к личности, т. е. даёт внутреннюю оценку его образу жизни, и здесь интонация резко меняется. Здесь после фраз стоят уже восклицательные знаки: «Боится, что ль, он кого!», «Пронзительный мужик!».
Всего две реплики, а как точно передал Островский основную сущность Кудряша. Вот его цель! Вот у кого он учится жить! И научится обязательно. Только, в отличие от Дикого, который тоже когда-то начинал с азов самодурства, Кудряш ученик не только способный, но ещё и умный, вернее, трезвомыслящий. Да, ему нравится деспотия первого, но не в проявлении, а в принципе. Воспитывая в себе качества будущего деспота, Кудряш не собирается растрачивать свою энергию по пустякам, как это делает Дикой, выплёскивая внутреннюю злость на домашних да безропотных мужиков. У Кудряша другие планы. И если Дикой «ругатель», потому что у него «сердце такое» (по его собственному признанию), то Кудряш ругатель другого толка: расчётливый, рациональный, с холодным сердцем. Наблюдая за Диким, он понял, что многие люди пасуют перед грубостью и наглостью, и взял это на заметку. Но он так же понял, что незачем быть грубым и наглым с людьми слабыми, с которыми можно и так ладить, подчиняя их своей воле. А вот подавить более сильного, на это нужно особое мастерство. И ученик начинает оттачивать мастерство на своём учителе.
Кудряш: (говоря о Диком) Это он вам страшен-то, а я с ним разговаривать умею.
Шапкин: Ой ли?
Кудряш: Что тут: ой ли! Я грубиян считаюсь; за что ж он меня держит? Стало быть, я ему нужен. Ну, значит, я его и не боюсь, а пущай же он меня боится.
Странная фраза прозвучала из уст Кудряша: «Я ему нужен». Зачем он нужен Дикому? Ведь Дикой буквально незадолго до этого хотел отдать его в солдаты. Но не отдал. Почему? Что заставляет его держать Кудряша? Его способности конторщика (по нашему, бухгалтера)? Вряд ли. Конечно, хороший конторщик в купеческом деле имеет немалую ценность, но только в том случае, когда между ним и хозяином складываются определённые отношения, и он устраивает последнего не просто как специалист, а ещё и по неким своим человеческим качествам. Что это за качества Кудряша, которые устраивают Дикого? Постараемся в них разобраться из следующего отрывка:
Шапкин: Уж будто он тебя и не ругает?
Кудряш: Как не ругает! Он без этого дышать не может. Да не спускаю и я: он слово, а я десять; плюнет да и пойдёт. Нет, уж я перед ним раболепствовать не стану.
Вот она, как мне кажется, психологическая причина, по которой Дикой держит Кудряша. Он ему нужен как нравственный противовес для оправдания своих собственных поступков. Каким бы душевно отмороженным не был Дикой, но в нём, видимо, под воздействием религиозного воспитания ещё сохранились остатки совести. Это можно заметить из той пьяной полураскаянной речи, которую он произнёс в диалоге с Кабановой. А в душе Кудряша даже этих крох Божественной животворящей благодати уже не было. Дикой это чувствовал и находил в этом чувстве пусть мизерный, но реальный шанс оправдаться хотя бы перед самим собой в совершённых им злодеяниях. Для его души это была та соломинка, за которую хватается любой грешник: «Да, я плох. Но ведь есть кто-то, кто ещё хуже меня».
Но есть ещё одна причина, по которой Дикой не мог совладать с Кудряшом и избавиться он него. Он боялся его. Этот страх был безотчётный, необъяснимый и необоснованный каким-либо действиями со стороны Кудряша, но это был действенный страх. Как сказал сам Кудряш: «… он чует носом-то своим, что я свою голову дёшево не продам». В его словах больше бахвальства: самовлюблённый молодой конторщик не решился бы на крайнее преступление, опасаясь сурового наказания. И всё-таки Дикой его боялся. Это был мистический страх, страх не перед чем-то конкретным, а перед неведомым и непонятным ему самому.
Объяснить это можно только с мистической точки зрения. Встретились и предстали друг перед другом две тёмные души, одинаково одержимые бесом гордыни и гнева. Но, если в душе Дикого ещё сохранялись крупинки человечности, как тлеющие угольки в потухающем костре (Помните? «Вот до чего меня сердце доводит»), которые по временам заставляли его самого мучиться от собственной гневливости, то в душе Кудряша оставался один только гнев, вернее, злость, холодная и потому не видимая, источающая циничную жажду мести, что готова изливаться даже на невинных, лишь бы досадить обидчику.
Кудряш: … Жаль, что дочери у него (у Дикого, прим моё) подростки, больших-то ни одной нет
Шапкин: А то что бы?
Кудряш: Я б его уважил. Больно лих я на девок-то.
А ведь Кудряш – порождение Дикого, можно сказать, его духовный сын. Но большее зло всегда стремится поглотить меньшее, чтобы породить ещё более крупное зло – это правило бесовского общежития. Почему Кудряш ненавидит и презирает Дикого? Да потому, что подспудно, на подсознательном уровне считает, что Дикой занимает место, на котором должен стоять он – Кудряш. Это превыше зависти. Это дьявольская уверенность в собственном превосходстве и проистекающая из неё обида на несправедливую делёжку социального пирога. Собственно, это скрытый ропот на Бога.
Чтобы самоутвердиться и чувствовать себя внутренне более-менее комфортно, Кудряшу необходимо переломить Дикого, превзойти его и возвысится над ним. И рано или поздно это неизбежно произойдёт. Кудряш уже встал на тропу, ведущую к этой цели. Он начал ухаживать за Варварой, дочерью Кабанихи, которая, естественно, является наследницей большого купеческого дела. И нет сомнения в том, что он сделает Варвару своей женой, потому что избрал именно тот способ ухаживания за ней, который единственно и мог прийтись по душе взбалмошной и нравственно беспринципной девице, в гордыне своей посчитавшей, что в этом мире можно творить любой разврат, «только бы шито да крыто было».
Кудряш, несомненно, станет самостоятельным купцом, прибрав к рукам всё достояние Кабанихи. Уж её-то он сумеет обломать, коли ему удаётся обламывать Дикого, тем более, что он только входит в свою пору, а годы Кабанихи идут под уклон. А когда он станет хозяином в своей купеческой вотчине, вот тогда он и развернётся, и покажет себя. Не имеющий ни нравственных принципов, ни духовных ориентиров, привыкший руководствоваться только собственной похотью, он ещё выплеснет в мир всю грязь своей мелкой душонки, стоит лишь обрести ему деньги и власть над людьми, пусть даже не подлинную власть, а лишь властишку. Это пока, будучи простым конторщиком, он сдерживает себя. Да и то до определённых пределов. Стоит кому-то коснуться его личных интересов, и тут же в нём просыпается его звериная сущность.
Давайте вспомним сцену, где Кудряш встречается с Борисом, который пришёл на свидание с Катериной. На просьбу Бориса удалиться и оставить его одного, Кудряш без всяких выяснений причины, сразу же бросается в атаку, позабыв даже, что перед ним человек, по социальному статусу стоящий выше него:
Кудряш: Нет, Борис Григорьич… вы, я вижу, здесь ещё в первый раз, а у меня здесь место насиженное и дорожка-то мной протоптана. Я вас люблю, сударь, и на всякую вам услугу готов; а на этой дорожке вы со мной ночью не встречайтесь, чтобы, сохрани, Господи, греха какого не вышло. Уговор лучше денег.
Борис: Что с тобой, Ваня?
Кудряш: Да что: Ваня! Я знаю, что я Ваня. А вы идите своей дорогой, вот и всё. Заведи себе сам, да и гуляй себе с ней, и никому до тебя дела нет. А чужих не трогай! У нас так не водится, а то парни ноги переломают. Я за свою… Да я и не знаю, что сделаю! Горло перерву.
Как мгновенно меняется отношение Кудряша к Борису, с которым он ещё днём разговаривал почтительно, а ведь ему лишь подумалось, что последний представляет опасность для реализации его планов и замыслов. Борис даже опешил от неожиданности, не узнав своего недавнего собеседника: «Что с тобой, Ваня?». А Ваня-то как раз и стал самим собой в этот момент. Вся почтительность с него сразу же слетела, как пушистый снег слетает с ёлки, когда её рукою тронут, стоило кому-то случайно встать на его пути: тут же иголки вылезли наружу. Кудряш даже не замечает, как в обращении к Борису с уважительного «вы» переходит на угрожающее «ты». И апофеозом его внутреннего состояния звучит это: «Горло перерву».
А ведь и перервёт. Любому, кто вздумает помешать ему и до чьего горла он доберётся. Этот коротенький диалог выразительнее всего характеризует Кудряша. Обратите внимание, в какой тональности произнесено это: «Горло перерву». Фраза сжатая, рубленная, завершённая. В конце её не стоит восклицательный знак, как после предыдущей. Значит, произносится она спокойным и уверенным голосом. Так говорит только тот, кто выполнит обещание.
Да, Кудряш – копия Дикого, но копия более совершенная в плане жестокости. Если Дикой только «ругатель», и дальше ругани его деспотия не распространяется, то Кудряш (и это чувствуется по всему его поведению) способен на жестокий поступок. Скажем так: Дикой – теоретик деспотии, Кудряш – её практик. Гнев циника страшнее гнева взбалмошного самодура. Самодур действует под влиянием импульса, и вспышка его гнева может быть сильной и яркой, но быстро она угасает, и даже порой порождает в его душе стыд и раскаяние. Циник будет бить расчётливо и не остановится, пока не добьёт свою жертву.
Кудряш, действительно, человек, принадлежащий к другой эпохе, нежели Дикой и Кабанова, причём, не столько к последующему поколению, и даже не к следующему 20-му веку, а, более всего, к началу 3-го тысячелетия, т. е. к нашему времени. Конечно, к концу 19-го столетию Кудряши внесли свой убийственный вклад в дело разрушения Российской империи. Это они завышали сметы при выполнении государственных заказов по строительству железных дорог, заводов, фабрик, столь необходимых российской экономике накануне глобальных испытаний, что вот-вот должны были обрушиться на страну. Это из-за их циничного стяжательства Россия вошла в Первую мировую войну с нехваткой артиллерийских снарядов. Это они, беря на откуп военные поставки, снабжали Императорскую Армию некачественными продовольствием и обмундированием.
Кудряши остались позорным пятном на репутации русского купечества, среди которого, конечно же, было немало истинных патриотов, искренне радеющих о благополучии Отечества.
Но более всего Кудряши проявились в наше время. Островский сквозь призму своего гения уже в середине 19-го века прозревал те ядовитые плевелы, которые произрастут из зёрен, брошенных в русскую почву купцами, подобными Дикому. Пример наставников всегда заразителен, особенно, если ученики способны не только занять место учителей своих, но и превзойти их. Трудно представить человека, который, имея большие деньги и, значит, определённую власть над людьми, но не имея здоровой духовной основы, заботился бы о благе людей. Если в душе не звучит голос Бога, т. е. молчит совесть, то такая душа не способна откликнуться на чужую боль и нужду, на чужие тяготы и лишения. Но уже тогда, в средине 19-го века, в православной стране во множестве стали появляться люди с крепкой хваткой и атрофированной совестью – Кудряши. Развратные и расчётливые, циничные и не глупые, не отягчённые христианской нравственностью и умеющие ловко обходить нравственные законы общества, они в силу своей беспринципности всё глубже и глубже внедрялись в российскую действительность той эпохи. Они всё больше и больше оттесняли на задний план жизненные правила, взращённые Православной верой, заменяя их рационально-материалистическими установками, где личное выше общественного, гдё «я» есть центр Вселенной, где совесть является главной помехой на пути достижения всевозможных чувственных удовольствий и наслаждений.
Кудряш Островского – это предтеча олигархов начала 3-го тысячелетия. Так же, как и он, все они в молодости были конторщиками по своему положению. Все они появились неведомо откуда, вылезли «из грязи в князи» и неожиданно для всех стали собственниками всего, что было сделано в России руками народа. И ладно бы, получив свои богатства практически даром, они употребили бы его (хотя бы частично) на служение тем, кто эти богатства создавал – народу. Даже, если бы при этом они не забывали и себя любимых, обустраивая свою жизнь, как можно комфортабельнее, их бы никто не упрекнул. Но нет! Дорвавшись до даровых сокровищ, они бросились в наслаждения, как в омут, с головой. Шикарные дворцы, лучшие курорты мира, яхты, личные самолёты… Да разве всё перечтёшь, что можно приобрести на народные деньги. Потомки Кудряша ни в чём себе не отказывают. Когда нет нравственных границ, тогда всё дозволено; тогда единственным ограничителем становятся собственное воображение и финансовые возможности; тогда все законы вмещаются в коротенькую фразу: «Я так хочу».
А вслед за новоявленными «хозяевами жизни» подались во все тяжкие и Кудряши рангом поменьше, вплоть до мошенников и аферистов. И покатилась «кудряшовская» вакханалия по всей земле Русской. Стариков обманом стали лишать жилья; чиновники государственные деньги начали воспринимать как собственные; в аптеках появились поддельные лекарства; миллионы менеджеров принялись кормиться тем, что доставляют товар от производителей до потребителей и продают его втридорога. Появилось целое сословие людей с нулевым, а то и с отрицательным вариантом жизни – сословие, живущее в своё удовольствие, но не производящее ничего: ни материальных, ни культурных, ни духовных ценностей. Такого не было ещё никогда за всю историю человечества.
Но самое страшное заключается в том, что весь этот грабёж называется «зарабатыванием» денег. Сейчас в России не употребляется даже понятие «делать деньги», как это принято, скажем, в Америке. У нас чиновник, набравший взяток на десятки или сотни миллионов, или аферист, обманувший доверчивых пенсионеров, скажет: «Я за год заработал столько-то». Воровать, брать взятки, вымогать и прочее – у них это называется работой. Страшно!
А всё начиналось в 19-м веке, когда русский народ стал терять Бога. Вот тогда впервые он и породил из своей среды сначала Диких и Кабановых, забывших веру и погрязших в обрядоверии, а потом и Кудряшей, вообще отшвырнувших в сторону, как изношенные перчатки, и обрядовую сторону православной религии. И это было закономерно. Обряд без веры порождает ханжество; ханжество порождает безбожие; из безбожия произрастает бессовестность, из которой в свою очередь вылупляется циничный эгоизм, внутри которого есть только одно божество – собственное «я».
Итак, мы рассмотрели сценическую пару «Дикой – Кудряш», и пришли к выводу, что оба они – две стороны одной медали; только обратная сторона (Кудряш) оказалась ещё более неприглядной, т. к. покрылась толстым слоем духовной ржавчины, название которой «безбожие».
Кулигин и Борис
Следующую сценическую пару представляют Кулигин и Борис. Они не противостоят друг другу, они не антиподы, но у них есть много общего. И тот и другой – люди мыслящие, хотя у Кулигина ум природный, а Борис получил хорошее образование. Оба находятся не на самой нижней ступени общественной лестницы, но и до вершины её им, ох, как далеко. Они прекрасно понимают друг друга и могут говорить на отвлечённые темы, что, к слову сказать, не доступно Кудряшу. Им предстоят разные судьбы, но путь может оказаться один.
Для начала рассмотрим образ Кулигина. Это совершенно новый тип людей, как в русской литературе, так и в русском обществе, выявленный Островским. Подобно Кудряшу, он представляет собой человека будущего, но с иным вектором направленности. С каким, мы выясним далее.
Кулигин романтик и эстет, изобретатель и поэт в душе. Островский явно симпатизирует своему герою. Недаром он и назвал его созвучно с фамилией известного русского изобретателя Кулибина, выходца из простого народа, тоже механика-самоучки. И как уже было сказано выше, пьеса начинается диалогом между Кулигиным и Кудряшом не случайно, и всё-таки, именно Кулигин произносит первые слова на сцене. Помните?
Кулигин: (поёт) «Среди долины ровныя, на гладкой высоте…» (Перестаёт петь) Чудеса, истинно, надобно сказать, что чудеса!
Он восторгается красотой русской природы. Он сам есть порождение русской природы. И она, и он – это Божье чудо. Но, если природная красота непреходяща и всегда вызывает неизменные чувства ( «… пятьдесят лет я каждый день гляжу на Волгу и всё наглядеться не могу»), то с образом Кулигина не всё так просто.
Из всех персонажей пьесы этот единственный вызывает у зрителей и читателей к себе симпатию без всяких оговорок. Он умеет сопереживать чужому горю и способен на сострадание. Он умён и сметлив. Он увлечён своим делом и потому самодостаточен. Благодаря этой самодостаточности он не возбуждает в сердцах людей жалости, той жалости, которую испытывают к униженным и оскорблённым. Он не горд, но знает себе цену, и потому хранит в себе чувство человеческого достоинства. Его можно обидеть, но невозможно унизить, т.е. заставить трепетать перед сильным, вплоть до презрения к самому себе. Это хорошо видно в сцене, где Кулигин обращается к Дикому за материальной поддержкой, чтобы по собственной инициативе воздвигнуть на городском бульваре солнечные часы. Причём, мотивация у него самая безкорыстная: сделать приятное горожанам и порадоваться вместе с ними: «Теперь вы, ваше степенство, когда изволите гулять или прочие которые гуляющие, сейчас подойдёте и видите, который час. А это такое место прекрасное, и вид, и всё, а как будто пусто. У нас тоже, ваше степенство, и приезжие бывают, ходят туда наши виды смотреть, всё-таки украшение – для глаз оно приятней».
Кулигин настолько увлечён идеей подарить людям красоту, что готов всю работу по установке солнечных часов проделать безплатно. От Дикого ему и нужно всего-то 10 рублей на приобретение материалов. Но здесь он нарывается не только на отказ, но на откровенную грубость. И с каким достоинством держит себя Кулигин! Так может держать себя лишь истинно русский человек, чувствующий за собой величие своей Родины и своего народа.
Он не отвечает на грубость грубостью, хотя и мог бы: ведь он свободный мещанин и не зависит от Дикого. Но, как человек, внутренне деликатный, он столь же деликатно и в то же время твёрдо осаживает зарвавшегося самодура, ничуть не раболепствуя перед ним. Он даже даёт наставления Дикому, как тому следовало бы поступать при его довольно высоком положении в городе:
Кулигин: За что, сударь Савёл Прокофьич, честного человека обижать изволите?
Дикой: Отчёт, что ль, я стану тебе давать! Я и поважнее тебя никому отчёта не даю… и т. д.
Кулигин: Бог с вами, Савёл Прокофьич! Я, сударь, маленький человек, меня обидеть недолго. А я вам вот что доложу, ваше степенство: «И в рубище почтенна добродетель!»
Дикой: Ты у меня грубить не смей! Слышишь ты?
Кулигин: Никакой я грубости вам, сударь, не делаю; а говорю вам потому, что, может быть, вы и вздумаете когда что-нибудь для города сделать. Силы у вас, ваше степенство, много; была б только воля на доброе дело.
Это Кулигинское «сударь», которое он употребляет в обращении ко всем, на этот раз звучит как-то холодно и насмешливо, и сразу же ставит Дикого на его законное место, на место неотёсанного мужлана, который по нелепому стечению обстоятельств выбился в верха. Но Кулигин и в этой ситуации старается не столько окоротить зарвавшегося самодура, сколько воздействовать на его совесть: а вдруг она проснётся, и Дикой захочет что-то «для города сделать» Всё может быть.
А вот, как заканчивается эта сцена. Дикой, наверное, дрожа от бессильной злобы, т. к. понимает, что Кулигин, не оскорбляя его, тем не менее, очень тонко выставляет на всеобщее посмешище, особенно чтением стихов из оды Державина, угрожает ему отправкой к городовому (совершенно безосновательно). На что Кулигин спокойно и с достоинством отвечает, уже не обращаясь к разбушевавшемуся купцу: «Нечего делать, надо покориться!»
Очень ёмкая и многозначительная реплика, объёмно раскрывающая внутреннее состояние Кулигина. Он говорит: «надо покориться», а не «придётся покориться», как это сказал бы любой обычный человек, в силу того, что слово «придётся» стало утвердившимся выражением в русском языке. «Надо» – это как приказ самому себе; как установка для некоего дальнейшего действия; как ограничитель проявления нежелательных эмоций, что могут помешать главному делу. И это, действительно, так. Кулигин понимает, как понимал Островский, что его время придёт, а пока нет смысла растрачивать силы и энергию на борьбу с теми, кто и так уже обречён. Кулигин совершенно уверен, что будущее принадлежит таким, как он, поэтому о своём социальном положении в этом будущем говорит не предположительно: «если будет у меня миллион», а утвердительно: «когда будет у меня миллион, тогда я поговорю». Островский не ошибся относительно дальнейшей судьбы Кулигиных, но как это отразилось на судьбе всего русского народа, рассмотрим ниже.
Кулигин от природы наделён острым и пытливым умом. Он не получил высшего образования, но видно, что много читал и размышлял. Речь его правильна и литературно отточена. Он пользуется сложными фразеологическими конструкциями, и при этом мысли его чёткие и понятные. Он наизусть цитирует Державина. Он на равных общается с образованным Борисом. Господь наделил его даром изобретательства, и он широко и с энтузиазмом использует этот дар, всегда готовый безкорыстно отдавать свои способности людям. Он «самоучка-механик», – как сам говорит о себе, поэтому незнание физических законов делает его романтиком в изобретательстве: он пытается создать вечный двигатель.
Борис: А вы надеетесь найти перпетуум мобиле?
Кулигин: Непременно, сударь! Вот только бы теперь на модели деньжонками раздобыться…
Борис: (один) Жаль его разочаровывать-то! Какой хороший человек! Мечтает себе – и счастлив.
Но, думаю, если бы Кулигину с математической точностью доказали, что вечный двигатель создать невозможно, он всё равно не прекратил бы своих поисков. Романтиков такие мелочи не останавливают.
Ко всему прочему, Кулигин ещё и совершенный нестяжатель, или то, что в народе называется «бессребренник». Деньги для него не средство обогащения, дающее возможность наслаждаться жизнью, а инструмент для благотворного воздействия на общество. Другого применения богатству он не видит:
Кулигин: Только б мне, сударь, перпету-мобиль найти!
Борис: Что ж бы вы сделали?
Кулигин: Как же, сударь! Ведь англичане миллион дают; я бы все деньги для общества употребил, для поддержки. Работу надо дать мещанству-то. А то руки есть, а работать нечего.
Да, Кулигин занимает активную гражданскую позицию. Его задевает за живое несовершенство общества. В разговорах с Борисом он дважды в пьесе задевает эту тему, описывая дикие нравы, царящие в их городе. Но к этим горячим обличительным речам Кулигина мы ещё вернёмся, а пока стоит отметить, что не только с Борисом вёл он подобные беседы, но, видимо, и среди горожан высказывал свой протест против существующих нравов. Так, эмоциональный монолог, что начинается словами: «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие». – он заканчивает фразой: «Я бы хотел всё это стихами изобразить». А когда Борис предлагает ему сделать это, он с горечью замечает: «Как можно, сударь! Съедят, живого съедят! Мне уж и так, сударь, за мою болтовню достаётся».
Многое заключается в этом кратком диалоге: и ум Кулигина, впитывающий знания как губка (оказывается, он даже стихи умеет писать), и его беспокойная душа, болеющая за ближних своих, от которых ему же и достаётся. Но Кулигин может жалеть не только всех униженных и оскорблённых в общем (что, собственно, даётся довольно легко), но и конкретному человеку он способен посочувствовать. Когда Борис, доведённый до крайности уничижительными нападками Дикого, начинает сетовать на свою тяжёлую долю перед Кулигиным и Кудряшом, один Кулигин находит утешительные слова для него. Видно, что он входит в проблему собеседника глубоко и серьёзно, и искренне сопереживает ему.
В Кулигине, кажется нет ни одной отрицательной черты. Всё в нём положительно и добротно. Он как противовес всем остальным персонажам пьесы, не дающий потерять зрителям веру в человечность. Уж, если кого и следует назвать «лучом света в тёмном царстве», так это его. Но это-то как раз и смущает больше всего. Происходит какой-то духовный перевёртыш во внутреннем устроении русских людей той эпохи. Все герои пьесы считают себя верующими, во всяком случае, все они воцерковлённые. И Катерина, и Дикой, и Кабаниха, и, естественно, её дети, Варвара и Тихон, и даже Борис, все они посещают храм, выстаивают на Богослужении, соблюдают церковные установления, как это следует из контекста пьесы. (Кудряш не в счёт, т. к. это тип отъявленного циника, не верующего ни в Бога, ни в чёрта, любящего только себя, и о нём уже было сказано выше). И вот эти люди, в силу своей принадлежности к Христову стаду, как сами они считают, должны бы быть образцом добродетели и человеколюбия. Но на деле они показывают такой пример ненависти и равнодушия к ближним своим, что диву даёшься: а есть ли Христос между ними?
Такое впечатление, что каждый из них исповедует не христианство, а какую-то свою, кто агрессивную, кто пассивную, людоедскую религию. В их вере, а, стало быть, в их поведении ничего нет от Христа, а есть только наименование. И это в православной стране, где в ту эпоху ещё действовали десятки тысяч храмов, тысячи монастырей, и велась проповедь христианских добродетелей со всех амвонов во всех городах и сёлах России.
В пьесе нет ни одного персонажа, которого можно было бы назвать истинным христианином. Кроме Кулигин. Но…
Но этот добрейшей души человек, талантливый самоучка-механик, наделённый от Бога светлым разумом и чистой душой, по всем показателям является атеистом, т. е. не верит в Бога, потому что поверил в человеческий разум, способный преодолеть даже Богоустановленные законы. Он материалист, хотя и романтик, и поэт в душе. Причём, он материалист закоренелый, идейный. Он чувствует и понимает красоту природы, но не видит за ней Божественного присутствия. Для него любые явления природы не несут никаких мистических смыслов, как для большинства мещан его города. Конечно, горожане, погрязшие в обрядоверии, испытывают перед Богом не благоговейную радость, а страх (что тоже не правильно), но они всё же ближе к истинному пониманию небесных явлений, нежели Кулигин, который любуется природой искренне, но с плотских позиций законченного материалиста.
Кулигин: (Выходи на середину, обращаясь к толпе) Ну, чего вы боитесь, скажите на милость! Каждая теперь травинка, каждый цветок радуется, а мы прячемся, боимся, точно напасть какая! Гроза убьёт! Не гроза это, а благодать. Да, благодать! У вас всё гроза! Северное сияние загорится, любоваться бы надобно да дивиться премудрости: «с полночных стран встаёт заря», а вы ужасаетесь да придумываете: к войне это или к миру. Комета ли идёт, — не отвёл бы глаз! Красота! Звёзды-то уже пригляделись, всё одни и те же, а это обновка; ну, смотрел бы да любовался! А вы боитесь и взглянуть-то на небо, дрожь вас берёт! Изо всего-то вы себе пугал понаделали. Эх, народ! Я вот не боюсь. (К.ц.)
Обратите внимание, Кулигин вначале говорит: «мы прячемся, боимся», а в конце завершает: «Я вот не боюсь». Невольно в этом «мы» проявляется его любовь к людям. Он не отделяет себя от народа, он чувствует кровное родство с ним, даже обличая его. И в то же время из этого диалога видно, что он далёк от народа, ибо уже атеист, уже вовсе не признаёт Бога как Творца всего сущего. Он ещё по привычке использует церковные понятия, но не договаривает их до конца, чтобы не произнести имени Того, бытиё Которого он отрицает. Он говорит: «Не гроза это, а благодать». Воцерковлённый человек естественным образом сказал бы: «благодать Божия». Он говорит: «надобно… дивиться премудрости». Мало-мальски верующий человек сказал бы: «премудрости Божией». Просто для человека, имеющего хоть какое-то отношение к церкви, это настолько устоявшееся словосочетания, что произносит он их автоматически, даже не включая сознание. Кулигин же, напротив, осознанно обрывает привычные для людей той эпохи фразы. Это его видимая борьба с невидимым Богом.
Вышеприведённым диалогом Островский психологически тонко передал атеистическое мировоззрение Кулигина, не прибегая к прямому указанию на столь печальный факт. И вот этот человек, разумеется, крещённый с детства, т. к. тогда в России крестили всех младенцев в православных семьях, но уже не испытывающий нужды в Боге, в пьесе являет высший образец христианских добродетелей: человеколюбие, сострадание, безкорыстие, жертвенность и всепрощение. Вот фрагменты из диалога Кулигина с Тихоном Кабановым, мужем Катерины, незадолго после того, как вскрылась измена последней с Борисом:
Кулигин: Мудрёное дело, сударь. Мудрено вас судить.
Кабанов: Нет, постой! Уж на что ещё хуже этого. Убить её за это мало. Вот маменька говорит: её надо живую в землю закопать, чтобы она казнилась!…
Кулигин: Как бы нибудь, сударь, ладком дело-то сделать! Вы бы простили ей, да и не поминали никогда. Сами-то, чай, тоже не без греха!
Кабанов: Уж чего говорить
……………………………………………………………………………
Кулигин: Эх, сударь! Дела, дела! Ну, а Борис-то Григорьич, сударь, что?
……………………………………………………………………………
Кабанов: Враг ведь он мне, Кулигин! Расказнить его надобно на части, чтобы знал…
Кулигин: Врагам-то прощать надо сударь. (К.ц.)
Только истинный христианин так может наставлять своего брата во Христе; кротко, с любовью подберёт нужные слова. Но в мировоззрении Кулигина нет места Христу. Чуть ли не цитируя Евангелие («сам-то, чай, тоже не без греха», «врагам-то прощать надо») он и здесь тщательно избегает называть имя Богочеловека. И только в завершающей сцене пьесы, над телом мёртвой Катерины, Кулигин произносит свою последнюю реплику, где, так же, не называя имя Бога, он всё-таки упоминает о Нём: «Вот вам ваша Катерина. Делайте с ней, что хотите! Тело её здесь, возьмите его; а душа теперь не ваша: она теперь перед Судьёй, Который милосерднее вас». (К.ц.)
Отсюда можно сделать вывод, что в сознании Кулигина есть понятие о Боге. Значит, изначально он не был атеистом, и в юности, скорее всего, имел в себе глубокую веру, коли и в 50 лет живы в нём основополагающие христианские истины, которые столь ярко проявляются и в его словах, и в его поступках. Знание Евангелия свидетельствуют о том, что он был не только воцерковлённым человеком, но и сведущем в Церковном учении. Можно предположить, что он даже изучал Православный катехизис со всей пылкостью своей любознательной натуры, и не просто изучал, но и прилагал его нравственные постулаты к своей повседневной жизни.
Что же понудило Кулигина отказаться от веры во Христа? То ли он разочаровался в православии, столкнувшись с кондовым лицемерием Кабаних и Диких, каких было немало в его городе среди мещан; то ли, увлёкшись науками и познакомившись с трудами европейских мыслителей-материалистов, он поверил в безграничные возможности человеческого разума и возвёл его в ранг божества. Вероятно, и то, и другое способствовало взращиванию в душе Кулигина атеизма.
Он не был откровенным богоборцем, напротив, всем своим образом жизни он проявлял человеколюбие и заботу о людях, что по учению отцов Церкви есть высшая христианская добродетель. Он искренне желал облегчить участь униженных и оскорблённых. Сердце его обливалось кровью, когда он видел малейшие признаки несправедливости в окружающем его мире. Он мечтал изменить этот мир в лучшую стороны и облагородить нравы соотечественников, чтобы сделать их счастливыми и свободными от предрассудков, что превращают человека в дрожащее от страха и от того приземлённое существо. У него даже был свой проект, как осуществить это. Помните? «Работу надо дать мещанству-то. А то руки есть, а работать нечего». И он абсолютно прав. В праздности и бездействии у человека атрофируются не только мышцы, но и мозги. А вслед за ними и душа. Человек должен постоянно что-то делать осмысленно и целенаправленно, только тогда он – человек в полном смысле этого слова. Это есть Библейская мудрость, которую во всей полноте реализовывали монахи, совмещая напряжённую работу души с работой тела. Казалось бы, нет разногласий между ними и устремлениями Кулигина.
Но Кулигин думал исправить людей, изменив их внешние условия жизни. Так думали и первые социалисты-революционеры. Кулигин, как и они, не понимал, что без внутреннего духовного перерождения человек даже в самых благоприятных условиях останется самим собой: ленивый будет продолжать лениться, подлый – подличать, хам – хамить. Зверя можно загнать в клетку, и страхом боли заставить быть смирным, но это до тех пор, пока будет клетка и будет хлыст хозяина. А само зло страхом искоренить невозможно. Оно изводиться только добром, взращённым в человеческих душах, ибо само проистекает из тех же душ. Чем больше будет добра в людях, тем меньше будет зла в мире. Но добро невозможно культивировать механически, это процесс духовный, и без участия Бога его осуществить не реально. Без Бога борьба с нездоровыми членами общества всегда будет заканчиваться тем, что пострадают и здоровые его члены. А это уже высшее проявление несправедливости, которую так мечтали победить первые социалисты.
Вспомните Евангельскую притчу, когда господин запретил свои рабам выдёргивать ростки плевел, чтобы случайно они не повыдёргивали ростки пшеницы. Это рабы обращали внимание только на плевелы и думали только о них, а господин их видел и будущую пшеницу, и заботился, прежде всего, о ней. Кулигин же уподобился тем недальновидным рабам, которые не понимали, что при всходах ростки пшеницы и плевел очень похожи и порой их трудно бывает отличить друг от друга.
В городе, где он жил, конечно же, было много людей, которые пребывали в любви и согласии со своими близкими и окружающими; и благородство было, и сострадание, и проявление самого искреннего участия в чужом горе, как, впрочем, всегда и везде, даже в самые подлые времена. Но Кулигин, переставший видеть Бога в своей душе, разучился видеть Его благодатные проявления в мире. Ему открывались лишь негативные стороны жизни. Он обличал её, и обличал справедливо, но уныние и безысходность сквозили сквозь его слова. И появлялось непреодолимое желание взять и вывести всех подлецов и негодяев, как вшей или клопов. Но они ведь тоже люди. Не выводить бы их надо, а прежде понять причину их нравственного падения. Но не понимает Кулигин, что нравственность умирает там, где нет источника нравственности – Бога. Не понимает, потому что сам уже далёк от Него. Вот выдержки из двух обличительных монологов, которые Кулигин произносит перед Борисом:
«Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие! В мещанстве, сударь, вы ничего, кроме грубости да бедности нагольной, не увидите. И никогда нам, сударь, не выбиться из этой норы! Потому что честным трудом никогда не заработать нам больше насущного хлеба. А у кого деньги, сударь, тот старается бедного закабалить, чтобы на его труды даровые ещё больше денег наживать. (…) А между собой-то, сударь, как живут! Торговлю друг у друга подрывают, и не столько из корысти, сколько из зависти. Враждуют друг на друга… злостные кляузы строчат друг на друга… Судятся, судятся здесь. Да в губернию поедут, а там их уж ждут да от радости руками плещут. (…) водят их, водят, волочат их, волочат, а они ещё и рады этому волоченью, того только им и надобно. «Я, — говорит, — потрачусь, да уж и ему станет в копейку».
А это выдержка из второго монолога.
«Бедным гулять, сударь, некогда, у них день и ночь работа. И спят-то всего часа три в сутки. А богатые-то что делают?.. Вы думаете, они дело делают либо Богу молятся? Нет, сударь. И не от воров они запираются, а чтобы люди не видели, как они своих домашних едят поедом да семью тиранят. И что слёз льётся за этими запорами, невидимых и не слышимых!.. Да и что за секрет? Кто его не знает! Ограбить сирот, родственников, племянников, заколотить домашних так, чтобы ни об чём, что там творится, пикнуть не смели». (К.ц.)
Да, всё это так, всё справедливо. Всё это было во второй половине 19-го века; всё это продолжалось в 20-м после революции, когда смели старую жизнь и начали строить новую; всё это продолжается в 21-м столетии, уже на наших глазах, когда новую жизнь сменили на новейшую. И все, кто ломал и менял, обещали людям счастливое будущее, где царят справедливость и всеобщее благоденствие. Но с каждым разом становилось всё хуже и хуже. Почему так происходит? Да потому, что меняли внешние условия существования человека, не меняя его внутреннего состояния. Потому, что отвергли Бога и без Него решили вырастить совершенного человека. А вне Бога человек, если и меняется, то всегда в худшую сторону, ибо нет тогда у него иной дороги, как только в объятия сатаны – человеконенавистника изначально.
Бог никого не принуждает и ждёт, когда человек сам, добровольно, придёт к Нему. А сатана не ждёт, он активно вмешивается в человеческую жизнь, и соблазняет, и манит, и увлекает, и затягивает человека в свою беспросветную бездну. Он торопит, торопит человека, ускоряя его бег в темноту, чтобы некогда ему было оглянуться и увидеть, что бежит он от Света. И ускорение это называется «прогрессом». Лучших людей пытается привлечь сатана на служение этому идолу. И часто они-то и становятся его жрецами.
Кулигин – один из этих жрецов. К сожалению, он не понимает, что мало в этом мире видеть тьму, нужно ещё видеть свет, чтобы знать, куда двигаться. Радетель о благе человечества, отвергнувший Бога, какими бы чистыми помыслами не руководствовался, всё равно будет служить сатане. Прсто выбора у него другого не будет.
Островский образом Кулигина показал зарождение той прослойки российского общества, которая впоследствии получит название «интеллигенция». Это они, русские интеллигенты, первыми на всю Россию возвысили свой голос против социальной несправедливости, указали на болезни общества, вынесли на всенародный суд все недостатки государственного правления, начали возбуждать народ подниматься на борьбу со злом. Они были искренни в своём желании сделать жизнь людей лучше, только вот, отказались от Источника Добра, от Бога, и в результате ввергли народ в ещё большее зло. Островский своим гением прозревал эту страшную метаморфозу, когда вроде бы добрые семена породили дерево с ядовитыми плодами.
Вот так и получилось, что Кулигин, самый положительный персонаж в пьесе, вобравший в себя самые лучшие черты русского народа, в исторической перспективе оказался носителем отрицательного начала, которое в последствие столь негативно сказалось на судьбе России. Все его достоинства в итоге оказались главными его недостатками. Ведь, таких, как Кулигин, во второй половине 19-го века становилось всё больше и больше. Они были умны, обходительны, они могли найти подход к человеку. Они вели чуть ли не аскетический образ жизни, были бескорыстны и неподкупны, честны и благородны. Они являли собой пример истинной христианской добродетели, хоть и не верили в Бога. Они ратовали за всеобщую справедливость и равенство, за братскую любовь и свободу, за творческий труд и достойное вознаграждение за него, т. е. они предлагали русскому народу всё то, к чему он веками стремился, пребывая в Православной вере. К тому же они обладали личным обаянием, т. к. по-настоящему любили Родину и свой народ. Постепенно в общественном мнении они становились своего рода пророками. Но не пророками Бога, ибо не верили в Него. А русский народ этого не заметил, потому что к началу 20-го века почти весь поголовно впал в обрядоверие, заменившее ему живую веру во Христа.
Кулигины были убедительны, и простые люди поверили им. Но первые являлись безбожниками; вторые считали себя Божьими, не являясь таковыми на деле. А когда их чаяния и усилия соединились, образовалась критическая масса, началась цепная реакция, и на невидимом духовном уровне произошёл ядерный взрыв, который видимым образом разворотил всю Россию и чуть было не стёр русский народ с исторической карты мира, Так Кулигины, сами того не желая, оказались предтечами тех слепых вождей, которые повели ослеплённую нацию к пропасти, приуготовленную России уже идейными и осознанными служителями сатаны. Вот, почему Кулигин в пьесе показан как новый человек, человек будущего – только, как в последствие оказалось, не светлого будущего, а ещё более тёмного.
(продолжение следует)