Редакция «Литературного коллайдера» надеется, что данный материал будет интересен не только тем, кто с ностальгией вспоминает семидесятые годы прошлого века, но и тем, кто тогда еще не родился. Ведь как бывает прекрасно ощутить исчезнувший аромат прошлой эпохи!
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
Разбирая обширный архив нашего безвременно ушедшего одноклассника, друга и брата во литературе, скрывавшего — из прирожденной скромности — свои звучные имя и фамилию под псевдонимом «Вальпургий Шахмедузов», хранящийся на чердаке заброшенной дачи покойного в подмосковном поселке Абрамцево, мы случайно наткнулись на ветхую общую тетрадь советских времен с изображением двух стартующих космических кораблей на выцветшей светло-зеленой обложке, прожженной в двух местах сигаретами (покойный был цепным курильщиком, что, вкупе с неумеренным пристрастием к горячительным напиткам и общей всем истинно русским интеллигентам «мировой скорбью», собственно, и свело его в могилу), исписанную неровным и довольно-таки корявым почерком усопшего, разбирать который даже нам, хорошо знавшим его со школьных времен, удается с превеликим трудом. Тем не менее, наши труды были не напрасны. Расшифровав содержащиеся в случайно обретенной тетради каракули, мы (признаемся, не без долгих размышлений, колебаний и сомнений) решили опубликовать оставленные нам покойным «физиологические очерки», безо всякой редактуры и корректуры, ничего в них не изменив, не прибавив и не убавив, и лишь дав в скобках пояснения некоторых слов, возможно, не знакомых или непонятных кому-либо из современной читательской аудитории, с сохранением всех особенностей своеобразного и во многих отношениях неподражаемого стиля покойного, как нерукотворный памятник ушедшему от нас Вальпургию и как живое свидетельство ушедшей вместе с ним эпохи. Сразу оговоримся, что современному читателю, возможно, покажется повышенным или даже чрезмерным внимание, уделяемое безвременно ушедшим от нас незабвенным другом и автором тому, что пьют, едят и носят персонажи его «физиологических очерков». Однако он писал эти очерки в годы характерного даже для брежневского «развитОго» (или «реального») социализма (наиболее «благополучного», с точки зрения материального состояния и благосостояния простых подсоветских людей, периода, когда они, по крайней мере, не умирали массами от голода или недоедания!) тотального «дефицита», нехватки всевозможных продуктов и товаров, причем не только хороших книг (одна наша общая знакомая, увидев в захудалом книжном магазине города Мурома сборник стихов Андрея Вознесенского «Дубовый лист виолончельный», расплатилась за него парой собственных модных туфель, вернувшись в Москву босиком), дискОв (виниловых пластинок) с записями модной музыки, туалетной бумаги, освежителей воздуха, анальных шариков, колготок, прокладок, апельсинов, мандаринов и бананов, индийского чая, растворимого кофе, пива, водки, ветчины, копченой колбасы и сливочного масла, но и гречки, хлеба, мяса и картошки, когда дубленки, замшевые и кожаные пальто, куртки и брюки (и это — несмотря на кажущееся изобилие в «стране победившего социализма» северных оленей, крупного и мелкого рогатого скота — особенно баранов! -, из чьих шкур и делаются вышеуказанные товары!) были таким же «дефицитом», как и одежда из джинсовой ткани (и это — несмотря на крупнейшие в мире урожаи хлопка, которыми так любили хвастаться в отчетах очередному съезду КПСС руководители среднеазиатских союзных республик!). И средний гражданин страны Советов был одет гораздо хуже нынешнего среднего московского бомжа (хотя его одежда и тело были чище одежды и тела последнего).
Одноклассники, друзья, собратья по перу и душеприказчики покойного
Вольфганг Акунов и Александр Шавердян.
ВРОДЕ ПРЕДИСЛОВИЯ
Под этим общим заглавием я намерен представить на суд уважаемых читателей ряд маленьких физиологических очерков, отображающих собирательные черты тех групп индивидуумов, на которых местные условия или образ жизни, неразрывно с этими условиями связанные, имели то или иное влияние, объединив их в своего рода «страты», или, если угодно, «социальные уровни» (я позволю себе употребить это словосочетание, ибо понятие «классы» в данном случае является, по-моему, неподходящим). Считаю также своим долгом предупредить, что в очерках выносимого на суд благосклонного (надеюсь!) читателя «Московские типы» (именно так и написано в этом месте манускрипта, хотя сборник был озаглавлен автором иначе — «Московская симфония» -, но подобные «ляпсусы», или «ляпы», покойный Шахмедузов – как ни жаль! — допускал постоянно, ибо обладал бойким пером, завидной литературной плодовитостью, работоспособностью и страстью к сочинительству, что не раз давало повод недоброжелателям, причем не только из числа наших одноклассников и соучеников по спецшколе №13, обвинять его, всегда, к месту и не к месту, повторявшего крылатое латинское изречение Nihil dies sine linea, то есть, «Ни дня без строчки», не только взявшего себе за правило ежесуточно наносить на страницы своих многочисленных общих тетрадей строго определенное количество знаков — работая чаще всего по ночам, поскольку, несмотря на свой юный — поначалу, естественно! — возраст, вел достаточно активный и даже бурный, по тем далеким временам, образ жизни, но и неизменно считавшего своим долгом заявить на следующий день во всеуслышание на первой же переменке, стоя в дабле, сиречь туалете, служившем нам, старшеклассникам, одновременно и курилкой: «За сегодняшнюю ночь я написал опять семь тысяч знаков!», в графомании; именно за эти столь частые «ляпы» он и получил от соучеников одно из своих прозвищ — «Ляпа» — В.А., А.Ш.) уважаемый читатель не найдет ни себя, ни кого-либо из своих друзей или знакомых, снятых скрытой камерой (обычное в подобных случаях формальное извинение, которое, разумеется, не следует принимать всерьез — В.А., А.Ш.). Но, несмотря на это, каждый образ и каждая черта окружающей нас действительности самым наитщательнейшим образом срисованы с натуры. Однако же заметьте: именно срисованы, а не сфотографированы!
МОСКОВСКИЕ ТИПЫ
КЛЁВЫЙ МЭН
Ондатровая шапка (символом статуса в эпоху брежневского «развитого социализма» служили, в числе прочего, зимние шапки из ценных видов меха, отсутствовавшие, как и множество иных товаров, считавшихся в ту давнюю пору «дефицитными», в свободной продажи — бобровые, колонковые, ондатровые, нутриевые, пыжиковые, каракулевые и лисьи, а также столь же дефицитные картузы из меха нерпы — В.А., А.Ш.) или джинсовая (вариант: вельветовая или замшевая — В.А., А.Ш.) кепочка — смотря по погоде; дубленка, обычно расстегнутая, что позволяет видеть надетый под нею замшевый или кожаный пиджак; новенькие, с иголочки, фирменные стейтсОвые блюЁвые джинЫ (американские синие джинсы — В.А., А.Ш.); очки с большими дымчатыми стеклами на пол-лица; шузЫ (ботинки) на гигантской платформе; коротенький складной японский зонтик и непременно — лакированный атташе-кейс, обычно черный, поблескивающий серебристым металлом (но порой иных цветов и даже кожаный) — вот обыкновенный костюм клёвого мэна (аналогичный тип «городского пижона» впоследствии получил название «мажора», «юппи» или «яппи» — В.А., А.Ш.), которого вы ежедневно видите на Садовой или Броде (улице Горького — В.А., А.Ш.). С тайной грустью думает он о том, что за бугром (на Западе — В.А., А.Ш.) теперь коротко стригутся (а ведь длинные волосы, по его мнению, весьма облагораживают внешность), но, по свойственному ему отсутствию инициативы он все-таки не решается ввести эту новую западную моду в своем кругу, стремящемся носить то, что «весь Запад носит». Наружности своей он старается придать возможно более корректный отпечаток, посвящая ей, по крайней мере, два-три часа в сутки. Он всегда ходит к одному и тому же парикмахеру из «Чародейки» (модная во времена написания сборника — «Московские типы» датируются примерно серединой 70-х годов ХХ века — московская парикмахерская на Новом Арбате, где избранные клиенты стриглись у модных мастеров по записи — В.А., А.Ш.), который за щедрую мзду поддерживает в должном состоянии шелковистые хары (волосы — В.А, А.Ш.) своего постоянного клиента, а когда тот немного подрастет — его серповидные усы и маленькую бородку. Тем не менее, эти заботы нисколько не скрывают ни умственной, ни душевной пустоты, ни раннего знакомства с радостями московской жизни, за которые в доброе старое время добродетельные и чадолюбивые отцы нещадно драли ремнем по заднице своих 19-летних сыновей. В юные годы клевый мэн пышет здоровьем, но с возрастом утрачивает свой румянец, тускнеет, становится мутным, безжизненным его взгляд сквозь дымчатые стекла, нездоровая бледность покрывает лицо (порой прыщавое, несмотря на косметику), резкие черты появляются около глаз и носа, откровенно-плотоядным становится выражение глаз и губ, с которым клевый мэн оглядывает встречающихся ему на улице гирлушек, и только челюсти все так же монотонно пережевывают гам (чуинггам, сиречь жевательную резинку — В.А., А.Ш.).
Обычно он учится в МГИМО или в ИнЯзе, как в наиболее модных институтах, но встречается, хотя и реже, пожалуй, во всех ликбезах (вузах — В.А., А.Ш.) столицы, и даже на филфаке МГУ. Свой колледж он, конечно, иногда посещает: там, в коридорах и курилках, на переменах между лекциями, всегда очень шумно и весело, можно встретиться и пообщаться со своими, условиться насчет очередного вечернего сейшена (или, говоря по-нынешнему, «вписки» — В.А., А.Ш.), выезда на дачу или похода в кабак, услышать свежую сплетню, политический или похабный анекдот и, наконец, из любопытства (это, право, презабавно!) посидеть минут десять на лекциях, глядя с презрительной усмешкой на яйцеголовых мудаков, которые себе жопы рвут, что-то там слушают или даже записывают какую-то лажу. Нечего и говорить о том, что клевый мэн совершенно равнодушен к науке, искусству и общественным вопросам. Все печатное вызывает в нем ряд душевных судорог. Однако в его скудном лексиконе всегда есть десяток общих мест, которыми он прикрывает от неопытного наблюдателя свое убожество.
«Битлы? О, это революция в музыке! У них каждая вещь — это шедевр!»
«Элтон Джон — это же люкс!»
«А вот мне в «Эбби Роуд» больше всего нравится такое место, помнишь: пиу-пиу-пиу-пиу-пиу-пиу — и потом клевый такой проигрыш».
Свои разговоры он обычно ограничивает такими «музыкальными» темами, а иногда, для разнообразия, обменивается с фрэндами (друзьями и приятелями — В.А., А.Ш.) впечатлениями о тряпках, пьянках и половых актах (именно в вышеизложенном порядке). Впрочем, следует оговориться: клевый мэн, кроме бит-музыки (в описываемое время «рок-музыкой» назывался — по крайней мере в Советском Союзе — только чистый рок-н-ролл в стиле Элвиса Пресли, а, скажем, «музон» «Битлов», «Роллингов» и прочих именовался исключительно «бит-музыкой», термином, впоследствии практически канувшим в Лету — В.А., А.Ш.), знаком отчасти — по карманным изданиям-«пОкетам» — с современной англоязычной беллетристикой определенного уровня и цитирует наизусть целые страницы из «Разрушителя», «Челюстей», «Дитя Розмари», «Любовной машины» и «Разложения», особенно порнографического содержания. При этом он питает нескрываемую слабость к преломленным в жаргоне фарцовщиков хиповым английским словечкам вроде: кейс, фэйс, клоуз, воч, блайзер, зиппер, шизня, батник, баттонЫ и трузерА, а также: люкс, атАс, самый кайф, прик, кАлик, фак, лак, флэт, мэн, сЕйшен, лэйбл, торчАть, с понтом дЕла, гирлА, по нАтуре, чувАк, в натУре, кок, лэйбл, кант, клёво, коммуниздить (воровать), дринкАть (пить), смОкать (курить), лАйкать («она- моя гирла, я её лАйкаю»), стэндовАть («прик стэндУет») и проч., полагая, не без тайной гордости, что изъясняется на слэнге — включая столь сложные выражения, как «спускать дублёнку с восьмого этажа» в значении «дурить».
Но в чем его истинный гений, что «занимает целый день его тоскующую лень» — это потягивание грабительских (по цене — В.А., А.Ш.) коктейлей в «Ивушке», «Ангаре», «Бирюсе», «Лабиринте», «Адриатике», «КМ» («Кафе Молодежное» на улице Горького — В.А., А.Ш.), «Птичке» (кафе «Синяяя птица» — В.А., А.Ш.), «Севере» или «Московском» — и, право, студенту-«белоподкладочнику» времен проклятого царизма, посвящавшего весь свой досуг карамбольному бильярду, брошенное вскользь одобрение всегда полупьяного маркера: «Вот этого шара вы ничего — чисто сделали!» — не доставляло столько гордого и стыдливого удовольствия, как современному клевому мэну — право проходить в кабак без очереди, с дозволения подкупленного вышибалы, и здороваться двумя пальцами (имеется в виду приветствие поднятой правой рукой с растопыренными в форме латинской буквы «V» — «Victory», сиречь «Победа», почему-то считавшееся у московских клёвых мэнов, хипов и подхипников эпохи «развитого социализма» символом «свободной любви» — В.А., А.Ш.) с великовозрастным фрэндом по Плешке (садик перед Большим Театром, тогдашнее место сбора голубых — то есть, гомосеков -, хипов и хипующих — В.А., А.Ш.), чья звезда взошла еще в ту пору, когда самыми модными кабаками считались «Метла» (кафе «Метелица» на проспекте Калинина — В.А., А.Ш.) и бар «Октябрь». Ничто так не щекочет его мелкого тщеславия, как как фамильярно-почтительный кивок франтоватого и фаворитизированного местной золотой (и косящей под золотую) молодежью бармена. При этом клевый мэн топорщится, выпячивает грудь, здоровается с вышибалой и другими популярными «халдеями» за ручку, не стесняясь, кричит фрэндам и просто знакомым за соседними столиками, брезгливо морщится, лакая коктейль, говорит нарочито громко, развалившись на сидении бара и выставив напоказ свои красные или желтые махровые носки, и вообще ведет себя как хозяин здешних мест — особенно, если он в компании гирлушек, но изредка бросаемые им на посетителей кафе быстрые взгляды выдают его радостное волнение.
Случается, что, допив последний коктейль или пунш, и попросив у своей гирлы извинения, клевый мэн отзывает официантку в уголок и там, краснея, трагическим умоляющим шепотом упрашивает ее взять в залог свои великолепные котлы (часы — В.А., А.Ш.) на жидких кристаллах, «а завтра я опять приду и за все сразу расплачусь!». Когда же официантка, после продолжительных колебаний, соглашается, наконец, на его слезную просьбу, лицо клевого мэна озаряется живейшей радостью. Внутренне торжествуя, возвращается он за свой столик с видом пресыщенного и равнодушного прожигателя жизни, стараясь замаскировать рукавом новенького, с иголочки, синего или вельветового джинсового пиджака левое запястье, с которого исчезли выставляемые прежде напоказ «котлы».
Не меньшее удовольствие доставляет клевому мэну близость с официантом «Синей птички»,приобретенная ценою блока «Мальборо» или жевательной резинки «Джуси Фрут» возможность просиживать штаны за «своим» столиком во время обеденного перерыва, когда всех прочих выгоняют вон.
Всего же интереснее наблюдать клевого мэна в те счастливые часы отдохновения, когда в кругу фрэндов на сейшене, в свободной от живущих за кордоном пэрентсов (предков, шнурков, сиречь родителей — В.А., А.Ш.) квартире или на даче, затерянной в подмосковных лесах, он, после сильных возлияний Бахусу или служения Венере, откровенничает о своих маленьких грешках (на большие у него духу не хватает, да и…мало ли чего).
Пол завален пустыми бутылками, в стаканах с вином тает седуксенчик, здесь блюют, там курят трубки с планом или анашу и понемногу кочумеют, а клевый мэн все предается сладостным воспоминаниям. Те, кто помоложе, страстно желают подражать старшим фрэндам во всем и, если не могут пока что, в силу каких-либо причин, осуществить свое желание на деле, с лихвой восполняют отсутствие практического опыта, звездепя на сексуальные темы. Кто не знает близко такого молодого звездобола, у того от его рассказов могут встать дыбом волосы (во всяком случае, на голове): все виды сладострастия, как принесенные к нам с дряхлого Востока и перечисленные в перепечатанном на пишущей машинке трактате «Ветки персика» («Кама сутра» в СССР в свободной продаже отсутствовала, как и прочий «дефицит», поэтому огромной популярностью пользовались эротико-порнографические повести или рассказы типа «Возмездия», «В бане» и «Дьявольских карт» — В.А., А.Ш.), так и изобретенные современным нервным стейтсовым и европейским аппетитом разврата — оказывается, давно уже испытаны этим 19-летним, хорошеньким, кудрявым мальчиком и даже успели перестать дразнить и возбуждать его желания. Он, по его собственным словам, наскучив всем обыденным, постоянно ищет чего-нибудь новенького, клёвенького, остренького, неиспробованного. Он вменяет себе в особенную честь рассказывать собутыльникам, но главное — хорошеньким собутыльницам — о том, как три раза по часу факал их общую знакомую, а потом спускал ей в рот, а она в первый раз поперхнулась, зато потом пошла во вкус. При этом клевый мэн безбожно врет и, похваляясь перед фрэндами, одобрительно восклицающими: «Да, это точно, она в пасть берет!» (гирлы обычно все-таки предпочитают обходиться без комментариев, в загадочном молчании пуская кольца дыма), с тайным страхом думает о том, что, не дай бог, вранье дойдет и до той самой общей знакомой, и как ему тогда будет стыдно. Ведь он, на самом деле, не познал еще плотской любви и, напряженно сопя, сдавливает худыми коленями свой драгоценный выпирающий из трузеров с колоколами прик, смотря вместе со всеми порно-ролик и заглушая просто ужас до чего циничными и злыми комментариями жужжанье киноаппарата (о «видаках» в описываемое нашим покойным другом и собратом время время никому и не мечталось — В.А., А.Ш.). Его заветная мечта — иметь свой собственный «крайслер» или «мерседес», абонемент в театр на Таганке (исключительно ради престижа), туго набитый манюхой бумажник, каждый день новую шикарную гирлу и побольше дармового спиртного для своих друзей — таких же клевых мэнов, как он сам. По окончании ликбеза он надеется смотаться за кордон на пару лет и, вернувшись оттуда с новой тачкой и сертами (часто служившими в эпоху «развитого социализма» предметом спекуляции сертификатами, или чеками, для отоваривания в валютных магазинах, именуемых на большей части территории СССР «Березка», в Украинской ССР — «Каштан», в Латвийской ССР — «Дзинтарс», в ГДР — «Интершоп» и т.д. — В.А., А.Ш.), вести еще более привольную и беззаботную жизнь. И, следует признаться, только его собственная склонность к неумеренному употреблению каликов (дури, то есть наркоты — В.А., А.Ш.) и алкоголя стоят на пути клёвого мэна к достижению этого «идеала».
(продолжение следует)