Вольфганг Акунов. Портвейны нашей юности


Вина тогда были хорошие, марочные, сейчас таких нет. Вообще с винами в Ленинграде был полный порядок. В крупных гастрономах были представлены вина всех винодельческих республик Советского Союза: молдавские («Трифешты», «Гратиешты»), украинско-крымские (мускаты Белого и  Красного камня), дагестанско-кизлярские (эти шли, в основном, в правительственные буфеты), грузинские (изумительное, хоть и сладковатое «Салхино» и незабываемое «Цоликаури» и еще добрый десяток других), армянские (ах, «Геташен» и «Айгешат»!), азербайджанские (загадочные «Лейла» и «Шемаха»), туркменские (знойные «Безмеин», «Тер-Баш»), узбекские (легендарные «Фархад» и «Ширин»), таджикские (терпкий  «Гиссар»).

Иосиф Сёмкин. Прожить незнаменитым.


Вот теперь не мы ли
Эту гадость пьем?

Из бардовской песни советских времен.


Я вижу, после водки вы пили портвейн.

Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита.


Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Вот говорят: «Вино, вино, оно на радость нам дано»…Как-то в восьмом классе нас должны были повести на экскурсию в Музей Революции (бывший Английский Клуб на Тверской). Перед экскурсией мы с моим одноклассником и другом Олегом Гузеевым (по прозвищу «Гузя») купили в винном магазине две бутылки портвейна «Агдам» (про него говорили: «Агдам — никогдам!») и выпили их, под плавленые сырки «Дружба», на квартире у «Гузи», расположенной на восьмом этаже старого дома, стоявшего во дворе нашей школы (оттуда «Гузя» впоследствии выбросился, покончив, по неизвестным мне причинам — хотя кое о чем я могу догадываться — счеты с жизнью и первым из наших одноклассников переселившись в лучший мир; за ним ушли Саша Штернберг, по прозвищу «Шпривальд»; Наташа Мазурина; Роза Вирабова и, возможно, Вова Малюков, по прозвищу «Старик» — упокой Господи их грешные души!). Класс уже ушел на экскурсию. Мы пошли догонять одноклассников.

Однако нас, как говорится, «развезло». Дойдя до памятника основателю Москвы Юрию Долгорукому (тогда мы, несмышленыши, еще не ведали, что, по иронии судьбы, конная статуя самодержца стоит на месте монумента в честь первой советской конституции), мой одноклассник, не в силах сдержать обуревавшие его чувства, излил их к подножию пьедестала (в прямом и переносном смысле). За таковое преступление, совершенное в самом центре Москвы (считавшейся в ту пору «образцовым коммунистическим городом») можно было угодить в узилище и оказаться на учете в детской комнате милиции, но все, к счастью, обошлось.

Я держался, хотя, признаться, и меня порядком мутило. Легкость в голове, мыслях и чувствах была необычайная. Странным образом, мы нагнали одноклассников, затесались в их среду и пошли на экскурсию. Но в музее легкость в моих мыслях и чувствах возросла. Вместо того, чтобы слушать объяснения экскурсовода и не обращая ни малейшего внимания на классную руководительницу, присутствующую на важном (и даже, можно сказать, идеологическом) мероприятии, Ваш покорный слуга стал приставать к однокласснице (нашей старосте), шутить с ней, что-то шептать ей на ухо и даже ненавязчиво обнимать…»Гузя» тоже не слушал объяснений экскурсовода, но, по крайней мере, ни к кому не приставал.

После экскурсии мы долго сидели с нашей старостой на скамейке возле памятника Пушкину, обнимались и — о, ужас! — даже целовались…

Но оказалось, что наша классная руководительница проявила недюжинную бдительность. На следующий день она обвинила меня в нарушении общественного порядка, срыве ответственного мероприятия, недостойном поведении — короче, в школу вызвали моих родителей (и папу, и маму), и аз многогрешный предстал перед педсоветом, в присутствии нашей директрисы Веры Яковлевны Карягиной, по прозвищу «ВЯК» или «Керогаз» (последним прозвищем она была обязана своим сходством с этим распространенным в ту пору предметом домашнего обихода — нагревательным прибором, работавшим на горючей смеси из паров керосина и воздуха).

Я, разумеется, все напрочь отрицал. Тогда наша классная руководительница в порыве благородной ярости вызвала старосту нашего класса, потребовав от бедной девочки сейчас же выложить, как на духу, всю правду.

Но староста ответила с невинным видом, что, мол, не понимает, о чем речь.

«Да как же так!?» — негодовала классная руководительница — «Ведь он к тебе приставал?»

«Нет, не приставал!»

«Но он мешал тебе слушать экскурсовода?»

«Нет, не мешал!»

Все попытки выяснить истину оказались напрасными. Тем дело и кончилось.

Вот какая история произошла с автором этих строк в годы далекой юности из-за портвейна. О портвейне даже сочинили песню, на мотив известной тогда песни о лесном олене из кинофильма «Ох уж эта Настя»:

Со мною мой портвейн!
По моему хотенью,
Умчи* меня, портвейн,
В свою страну Портвейнью!
Портвейн там льётся с неба!
Там пьют портвейн без хлеба!
Умчи меня скорей туда, портвейн!

Ах, юность, юность! Все тогда воспринималось по-другому.

Был портвейн «Три семерки» когда-то хорош,
А теперь ты не всякое «хеннесси» пьешь,

как говорят «Уральские пельмени»…

Нынешняя молодежь, привыкшая к марочным португальским, крымским, азербайджанским, северокавказским и прочим портвейнам, и понятия не имеет о вкусе, цвете и запахе родных портвейнов нашей юности — «Агдам», «Кавказ», «Алабашлы», «Акстафа», «Карданахи», «Айгешат» и «Три семерки» (777), он же — «Три топора». Кстати говоря, в народе те портвейны нашей юности именовались по-разному: «портвей», «портвейное» и даже «партейное»!!!


*Или «неси», уже точно не помню.